— Я готов! Я твой до конца! — воскликнул Фриссон, сверкая глазами.Тимея только взмахнула ресницами да лениво усмехнулась.— Премного благодарна, песнопевец... Однако гордость мою оскорбил не ты, а он. О нет, я должна стать для него важнее всего в жизни, иначе я буду чувствовать, что ни гроша не стою как женщина.— Стоишь! Ты очень даже стоишь! Ты мила и добра! — Брат Игнатий чуть было не взял нимфу за руку, но вовремя передумал.— «Милая», — передразнила нимфа. — Это все ерунда. Да и доброта, как ты ее понимаешь, — это не по мне.— А он тебе, что называется, под кожу забрался с самого начала, верно? — спросил я у нимфы.— Да, но только иносказательно, в этом вся и жалость. О, поначалу он для меня ничего особенного не значил — всего лишь очередная жертва кораблекрушения... И совсем он меня не интересовал. Я забавлялась со всей командой во главе с капитаном. Но когда они мне надоели и я их отпустила, лишив возможности впредь портить девственниц...— Ты лишила их желания? — воскликнул я. Нимфа цинично улыбнулась.— Знай, презренный мужчина, что, когда мечты исполняются, они умирают.А я гадал, что же такое она сделала с теми несчастными моряками. То ли они настолько пресытились любовными утехами, что больше им уже и захотеться ничего не могло? То ли настоящие женщины слишком много теряли в сравнении с ней?— Они надоели тебе — так ты сказала? И что ты с ними сделала?— Да ничего. Отправила вещички собирать, — небрежно ответила Тимея. — Волшебством починила их корабль. Мой остров восполнил их запасы провизии. А я пожелала им попутного ветра и прогнала их корабль от острова. Они уплыли, полные целомудрия и нежелания насиловать женщин.Конечно, они бы запросто могли организовать насильническую кампанию ради того, чтобы доказать самим себе, что они еще мужики, но не думаю, чтобы Тимею это волновало. Вообще-то я сильно сомневался, что ее волновало что-либо, кроме ее самой.— А потом ты обнаружила, что брат Игнатий тебя не хочет.— Да, — сердито кивнула нимфа. — Его я никак не могла соблазнить и именно поэтому стала обожать. Он меня поразил. И когда я распрощалась с его товарищами, я его оставила здесь, чтобы развлекаться. Но никакого развлечения не вышло — одно только расстройство.— Боюсь, так все и останется, — вздохнул брат Игнатий. — Мои соболезнования, красавица.— Но ты приняла вызов, — догадался я.— Верно, — кивнула Тимея. — И он тоже наверняка принял мой вызов, хотя и помалкивает.Я все понял. Она беззаветно верила в свои женские чары. Но у этой веры были свои пределы. И как раз там, где вера нимфы в себя кончалась, начиналась полнейшая неуверенность, настоящий мыльный пузырь. Брат Игнатий проколол этот мыльный пузырь своим отказом от прелестей нимфы и превратился в вопиющий вызов ее самолюбию. И теперь для того, чтобы снова уверовать в себя, уверовать в то, что она неотразимая, роковая женщина, оставалось только одно — соблазнить монаха. А он никак не соблазнялся, вот и выходило, что Тимея день за днем все больше разочаровывалась сама в себе.Однако к чести брата Игнатия надо было заметить: он разработал потрясающую технику отказов. Всякая женщина на месте нимфы уже давно почувствовала бы себя польщенной и отказалась бы от своих притязаний, при этом не обидевшись.Но Тимея была нимфой, и к тому же она была реальна. Я печально покачал головой.— Жаль тебя огорчать, но, видимо, ты обречена на разочарование.— Ни за что не сдамся до тех пор, пока не сдастся он! — упрямо заявила нимфа.— Твое упорство похвально, — сказал я. — Но тебе недостает здравого смысла (это я так надеялся). В любом случае, боюсь, я не позволю ни тебе, ни ему доказать, кто из вас победит. Мне нужна помощь брата Игнатия.— А я не позволю тебе разлучить меня с моей единственной любовью! — вскричала нимфа.— Придется, — вздохнул я. — Потому что я чародей — не забыла?Нимфа прищурилась, вскочила, запрокинула голову, раскинула руки так, словно хотела обнять весь небосклон. Зрелище получилось захватывающее, однако я был к чему-то в таком роде готов, поэтому стихи у меня как бы сами сорвались с губ: Обманутым это понравится, Их тем утешаю я: Безжалостною Красавицей Повелеваю я! Тимея застыла, потом медленно опустила руки и потупилась. Она смотрела на меня с нескрываемой ненавистью и отвращением.— Приказывай, — сказала она голосом, в котором притаились слезы. — Я должна тебе повиноваться.— Приказываю тебе отпустить этого монаха.— Что ж, повинуюсь, — с жуткой неохотой проговорила нимфа и повернулась к брату Игнатию. — Мной повелевают, — сказала она. — Поэтому я не повелеваю тобой. Ты свободен и можешь уходить.Надо было видеть, какой радостью, каким облегчением осветилось лицо монаха. Нимфа увидела это, и ее лицо исказилось болью. Брат Игнатий вскочил на ноги и принялся жалобно восклицать:— О несчастная блудница! О, если бы я только не успел принести свой последний обет! Тогда я предался бы страсти с тобой! Но я — человек, посвятивший себя Господу и целомудрию! И все же сердце мое сжимается от боли, когда я смотрю на тебя!Похоже, нимфе стало немножко лучше. Игнатий схватил Тимею за руку. Глаза его горели страстью.— Никогда мне не забыть этих чудесных дней, не забыть часов, что мы были рядом! О нет, каждая минута рядом с тобой была такой радостью, таким счастьем, что я даже испытывал боль, я благодарен тебе: ты позволила мне отведать благодати! Я никогда не забуду тебя и всегда буду лелеять воспоминания об этих дивных месяцах!На лице нимфы не осталось и следов боли, но видно было, что внутри у нее так и кипит желание. Она не могла глаз отвести от Игнатия.А он заставил себя отвернуться.— Чародей! — взмолился он. — Сделай что-нибудь, чтобы она не так сильно страдала. Можешь ли ты подарить ей забвение?— Устроить небольшую амнезию? Вообще-то из элементарного чувства жалости можно было бы снизойти. И потом, нельзя же было позволить ей мстить морякам и мешать навигации — она наверняка попытается удовлетворить уязвленное самолюбие. Я обернулся к Фриссону.— Поможешь, Фр... о-о-о...Физиономия у Фриссона настолько ярко выражала бушующие в его душе страсти, что он напоминал почуявшего дичь бладхаунда. Выпучив налитые кровью глаза, он пялился на Тимею.— Нет-нет, я уж лучше сам что-нибудь придумаю, — торопливо проговорил я, обернулся к несчастной парочке, вспомнил вечеринки в разных кофейнях и разразился куплетом из старинной народной песенки: У меня в садочке, У меня в садочке Дивный цвел тимьян. Но украл цветочек, Но украл цветочек Дерзкий хулиган .. Все сбылось быстрее, чем я ожидал. Я еще и допеть-то не успел, а этот самый «дерзкий хулиган» уже тут как тут — его голова возникла над вечнозеленой изгородью около беседки. Вскоре он появился целиком: влез на дерево, уцепился за ветку и спрыгнул на землю. Росточком он был чуть-чуть пониже Тимеи, если не считать рожек — коротеньких козлиных рожек. Ножки у «хулигана» тоже были козлиные и заканчивались копытцами. С ног до головы существо поросло густой длинной шерстью и, естественно, не нуждалось ни в какой одежде — не только не нуждалось, оно ее и не имело. Лишь на груди у него на шнурке болталась сиринга — флейта Пана.Тимея глянула на нежданного гостя. Сначала бегло. Потом более внимательно.Я задумался, нужен ли второй куплет, но на всякий случай пропел: У меня в садочке, У меня в садочке Роза расцвела. Я ее сорвала — Больно укололась, К ивушке пошла. — Ах! К иве! К символу печали всех влюбленных? — горько вздохнула Тимея. — Ну, прямо про меня!— Чегой-то! Уж не опечалилась ли ты часом? — воскликнул фавн и одним прыжком оказался рядом с нимфой. — Печаль надо прогнать. Такое личико, как у тебя, должно быть беззаботным.Тимея посмотрела на фавна — комплимент на нее подействовал. Но она ответила:— Эй, да кто ты такой? Откуда взялся? Ишь как разговорился! Маленький еще!— Может, и так, только овечки меня уже слушаются, — отозвался фавн, лукаво усмехнувшись. — Так что берегись, прелестная распутница, скоро я подрасту.— Ничего не поделаешь, — притворно вздохнула нимфа и жестом отослала фавна прочь. — Ступай, ступай отсюда, испорченный малыш!— Вот те раз! — огорчился фавн и умоляюще поглядел на меня. — Не поможешь, а, чародей?— Может, и помогу, — ответил я. Опустел садочек, Опустел садочек, В нем один бурьян, С той поры как дерзкий Хулиган премерзкий Тут сорвал тимьян. — Что за чепуху ты порешь? — возмутилась Тимея, не понимая смысла куплета, но фавн уже поднес к губам флейту и заиграл.Полилась удивительно приятная, печальная мелодия, полная страсти, так несвойственной возрасту фавна. Казалось, флейта выговаривает слова, рассказывает историю о неудовлетворенном чувстве, о неразделенной любви.Тимея изумленно уставилась на юного фавна.Фавн покачивался из стороны в сторону, а потом задвигал копытцами, начав медленный танец.Тимея как завороженная следила за ним взглядом. Печаль совершенно покинула ее лицо, и она тоже начала покачиваться в такт мелодии.Я протянул руку и ухватился за один из трех столбов, на которые опирались своды беседки. Музыка наполняла меня, проникала в тело и вызывала в нем жгучую боль.А Тимея раскачивалась все сильнее. Вот и она стала переставлять ноги с места на место, подхватив танец фавна. В музыке послышался трепет надежды — движения фавна стали более откровенными. Тимея вторила ему — она все шире раскачивала бедрами, тело ее извивалось, веки отяжелели, на губах заиграла понимающая улыбка...Кто-то застонал у меня за спиной. Я узнал голос Фриссона.Танцующая парочка сблизилась. Они извивались и качались, приближались друг к другу и отступали. Резко запахло мускусом. Танцоры двигались в унисон — казалось, будто бы двумя телами управляет единый разум.Краешком глаза я видел Фриссона. Глаза поэта, казалось, вот-вот вылезут из орбит. Еще мгновение — и он потеряет рассудок.Тимея коснулась брошки, скреплявшей ее платьице на груди.— Пора идти. — Я решительно схватил Фриссона за руку и потянул, но он будто корнями врос в землю. — Жильбер! — крикнул я. — Помоги мне!Сквайр встряхнулся, очнувшись от транса. Он покраснел, кивнул и схватил Фриссона за другую руку.— Поднимай! — распорядился я, и мы вместе поволокли окаменевшего поэта к выходу.В глотке у Фриссона родился отчаянный вопль, добрался до губ и вырвалось:— Не-е-е-е-е-е-т!— Шагай давай! — прошипел я сквозь стиснутые зубы.— Нимфа, задержи меня! — умолял Фриссон. — Унизь меня, истерзай меня, как хочешь, только оставь меня здесь!Нимфа даже не посмотрела в его сторону. Она не сводила глаз с фавна. Лицо ее разгорелось, пальцы теребили брошку.— Прощай, прелестная нимфа, — пробормотал монах и выскользнул из беседки.Фриссона мы тащили волоком, а он стонал и упирался, пытаясь вырваться. Жильбер держался молодцом — он и не думал оглядываться.Но это означало, что я уходил спиной к выходу и все видел. И я увидел, как упало платье, как блеснула жемчужно-розовая кожа, а потом блеск утреннего солнца затмил все вокруг. Мы потащили Фриссона подальше от беседки.Мы еще слышали музыку — она оставалась все такой же чувственной, но постепенно замедлялась, — в ней появился четкий ритм.Фриссон повис у нас на руках и заплакал. Брат Игнатий издал долгий трепетный вздох.— Благодарю тебя, чародей. Изо всех ударов, которые мне суждено было пережить на этом острове, этот был самым тяжелым. — Губы его скривились в усмешке. — Но как печально сознавать, что меня так быстро забыли.— А ты смотри на это как на доказательство того, что она всего лишь использовала тебя, — предложил я ему способ утешиться. — Ну, или хотя бы собиралась использовать.— Да. Хорошо сказано, — кивнул Игнатий. — В этом смысле я рад, что мне удалось устоять, — рад и как мужчина, и как священник, ведь я для нее был всего-навсего игрушкой.— Не горюй, — посоветовал я монаху. — Мы ее больше не интересуем.— Хвала Небесам! — воскликнул Жильбер. — И тебе спасибо, чародей. Если честно — она меня чуть не обольстила.Между нами говоря, я считал, что это пошло бы ему на пользу, но счел за лучшее промолчать. Глава 27 Фриссон заработал ногами только тогда, когда впереди показался океан. Но и тогда он только и сумел, что доплестись до лодки и, рыдая, повалиться в нее. А мы принялись толкать и тянуть, и наконец лодка закачалась на волнах. Главную лепту в этот труд, безусловно, внес Унылик. Без него нам бы ни за что не справиться.— Садись, — сказал я троллю и указал на скамью. Тролль оскалил пасть, полную акульих зубов. Он явно радовался, что мы отплываем. Забравшись в лодку, тролль уселся на носу и заворчал, понимая, что ему суждено помучиться от морской болезни.— Садитесь, — сказал я Жильберу и брату Игнатию. Они забрались в лодку через борта. Жильбер уселся лицом к корме, взял весло, вставил его между двумя сучками, служившими уключиной. К моему великому изумлению, то же самое проделал и брат Игнатий. Я запрыгнул в лодку через корму. Жильбер и Игнатий принялись дружно грести.Скоро последние звуки музыки утихли вдали. Я думал о том, что происходило в беседке, а потом постарался изо всех сил сосредоточиться на мысли о... яблоках. Стараться о чем-то не думать — от этого чаще всего мало толка. Лучше попытаться думать о чем-нибудь еще.Только тогда, когда остров превратился в тонкую зеленую полоску на горизонте, брат Игнатий, задыхаясь, выговорил:— Погодите! — Они с Жильбером устало склонились к веслам. Отдышавшись, брат Игнатий сказал: — Спасибо тебе, чародей. Самому бы мне ни за что не освободиться.А я знал почему. Он не очень-то и хотел этой свободы. И я не мог его за это винить.— Рад, что так вышло, но у меня на то были свои причины.— Верно, — кивнул брат Игнатий. — Ты сказал, что тебе нужна моя помощь.— Точно. Видишь ли, мы собираемся затеять что-то вроде революции — хотим свергнуть королеву Аллюстрии.С минуту я слышал только плеск волн да последние печальные всхлипывания Фриссона.А потом брат Игнатий сказал:— О! — И, помолчав, добавил: — Вот как?— Да, — кивнул я и продолжил: — Видишь ли, вышло так, что я влюбился в одну из жертв королевы и мне удалось удержать ее от отчаяния в последний миг.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63