Это деревня, молодой человек, деревня. Трудненько вам придется, пока не привыкнете, особенно если вы холостой. Женатому еще так-сяк; но холостяку и вовсе плохо!
— О, что вы, что вы! Везде хорошо! — заверил Пера; он даже содрогнулся, вспоминая изысканное общество и свой утонченный образ жизни в Карловцах.— Знаете, как сказано: добрый пастырь не смеет думать о себе, он там, где овцы, то есть доверенное ему стадо. А я ведь, хе-хе, тоже в некотором роде пастырь,— заметил он с улыбкой,— буду пасти доверенное мне стадо — молодых и шаловливых козлят сего села.
— Да, да, воистину так, вы прекрасно изволили выразиться. Поначалу, как вы сказали, будете учить детей — пасти козлят, потом, если бог даст, станете священником и будете пасти богобоязненных овечек. Только не торопитесь, не торопитесь. Вы, конечно, думаете со временем принять сан или же нет?
— Ну разумеется. Это мечта и моя и моих родителей... Хе, но это зависит от случая, от счастья... если посчастливится дождаться, когда освободится подходящий приход...
1 Омладинцы — члены «Омладины» (1866—1872), сербской культурной и общественно-политической организации, игравшей прогрессивную роль в формировании национального сознания сербского общества.
— Вам бы, знаете, заполучить хороший, богатый приход, вроде нашего. Лучшего и желать не приходится. Вот, к примеру, мой почтеннейший приятель, отец Кирилл, взял дочь священника, своего предшественника, а потом, когда пришло время, прекраснейшим образом занял его место. Да и я тоже до того доволен, что не поменялся бы и с самим крушедольским архимандритом; уверен, что и мой преемник будет доволен не меньше.
— Э-э, мое дело ждать,— отвечает господин Пера,— а прочее в руках божьих!
— Конечно, конечно! Все в руце божией. Однако все-таки...— мнется отец Спира.— Слышали рассказ о том грешнике, что тонул и кричал: «Помоги, святой Николай!» — а святой Николай ему в ответ: «Эй, сынок, пошевели-ка и ты руками, а моя помощь не оскудеет!» Хе, так и тут! Все в руце божией, это верно, но и сидеть сложа руки не следует. Хороший приход, прости господи, что добрая и красивая невеста. Кто смел, тот двух съел! — закончил отец Спира, бросая на юношу полный значения взгляд. Очень уж тот ему понравился. «Славный был бы священник»,— думал Спира, а как хороший отец он и не желал большего счастья для своей Юлы, чем стать, подобно ее матери, попадьей.
— Но это значило бы искушать господа бога, если бы я сразу пожелал такого. Нужно испытывать свое терпение, это наш долг. Я убежден в этом,— заключил господин Пера.
— Ну-ну-ну! Все это прекрасно,— заметил отец Спира,— знаю, что это чудесная христианская добродетель, но повторяю: не откладывай на завтра то, что можешь сделать сегодня, это вам говорит священник. Как женатый человек, вы могли бы тотчас...
— Ах, извините,— прервал его господин Пера,— еще нет, еще нет...
— Что еще нет? — удивился отец Спира (он прекрасно знал, что господин Пера не женат).
— Нет, еще не избрал себе спутницу жизни.
— Так! Э! Вот видите, прошу покорно! Да что вы говорите? — притворно изумляется отец Спира.— Значит, вы один приехали?
— Один-одинешенек.
— И, должно быть, в корчме остановились?
— Разумеется.
— Эх, чего там «разумеется»} Этого еще недоставало!
— Почему, боже ты мой!
— Да потому, что не приличествует это вам, мало разве нас здесь?..
— Нет, нет, через день-два, не больше, я переселюсь в школу... а пока потерплю.
— Ну, квартира — это я еще понимаю, но столоваться в корчме... у шваба... этого мы ни за что не допустим! Во всяком случае это не в моем обычае. Видали вы такого!.. Но довольно об этом, хотите пройтись маленько по селу, я провожу вас до школы, а?
— О, пожалуйста, прошу вас.
— Зайду только на минутку домой, нам это по пути, кстати, посмотрите, где мой дом, чтобы завтра нас найти, если я случайно задержусь немного после богослужения,— ведь, надеюсь, вы будете столь любезны, что окажете мне честь у меня отобедать?
— О, благодарю вас! Как вы заботливы! С большим удовольствием! — ответил господин Пера с учтивым поклоном.
— Итак, не угодно ли, тронемся, пожалуй! — пригласил отец Спира, и они покинули церковную ограду.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ,
в которой описаны и старый пегий пес, и воришка кот, и молодые гусята, и старый селезень, и попова дочка, и посещение учителя, и чего только в ней нет. Иными словами, здесь описан идиллический вечер в канун воскресенья в доме отца Спиры
Дом отца Спиры стоит неподалеку от церкви, на соседней улице. Красивый, большой дом, и на нем ни крейцера долгу. Пять окон на улицу, в окнах полно цветов, а среди цветов две клетки с канарейками. Пешие входят через калитку, а повозки въезжают в ворота, сплошь утыканные поверху длинными гвоздями с торчащими остриями — от воров, а главное, из-за прислуги мадьярки. Перед домом ряд акаций и две густые бесплодные шелковицы; под шелковицами скамья, и на той скамье, в тенистой прохладе, весьма располагающей к пересудам и оговорам, часто и охотно сиживали попадьи.
Поравнявшись с домом, отец Спира отворил калитку и предложил гостю пройти вперед; после недолгих препирательств юноша боком проскользнул во двор.
Попова семья уже знала о приезде учителя,— сообщил им об этом прибежавший с церковного двора мальчишка, который постоянно торчал там, помогая Аркадию звонить и раздувать кадило, за что и получал обычно полпросфоры. Аркадий его и послал. Они, повторяем, знали, что учитель прибыл, но вовсе не рассчитывали видеть его у себя. Первым его заметил в калитке большой головастый и лохматый пес с хвостом, полным репьев. Когда пес разевал пасть, издали казалось, будто он улыбается. Но внешность его, как говорится, была обманчива, потому что был он зол, как настоящий пес. Завидев чужого, он залился лаем, стал рваться с цепи и чуть было не вывернул кол, к которому был привязан; только появление хозяина заставило его прийти в себя и немного успокоиться. Больше он так не надрывался при госте,— гавкнет изредка, кинет в его сторону подозрительный взгляд и проворчит что-то вроде: «Проваливай!»,— а потом и вовсе затих, лег и снова задремал, «лентяй этакий и дармоед» (да будет нам позволено воспользоваться словами попадьи, которая частенько его поругивала, лаская, и упрекала особенно за то, что стал он ненадежен и не хотел лаять на ухажеров Жужи, которым не было числа).
Во дворе перед приезжим открылось необыкновенное зрелище. Поистине идиллия, чудесная идиллия сельской усадьбы. Ах, чего-чего только здесь не было! Настоящее богатейшее поместье, не знаешь, на чем остановить взгляд, просто глаза разбегаются! Хозяин и гость остановились, беседуя о чем-то у калитки. Пока они ведут беседу, воспользуемся случаем и познакомимся с усадьбой.
Просторный двор раскинулся, словно поле,— едва дозовешься кого-нибудь с другого конца, а во дворе всяческое изобилие, достойное зависти. Тут тебе и клети, и амбары, и голубятни; три омета соломы, гора кизяку и голых кукурузных початков, дающих отличный жар для утюга, которым фрайла Юла гладит белые юбочки с оборками; ворох нарезанной заблаговременно виноградной лозы,— на ней жарят барашков, которыми его преподобие частенько балуется. Здесь же, во дворе, и колодец с чудесной ледяной водой,— в нем преподобный отец охлаждает вино и арбузы. Рядом с колодцем — новое корыто, возле которого постоянно толклась и гоготала домашняя птица, особенно утки с утятами, а старое, разбитое корыто привязывалось к нижнему краю журавля, чтобы легче было вытаскивать из колодца огромную бадью. Во дворе, как и на улице перед домом, росла посаженная рядами акация и высились две шелковицы, но не бесплодные, как на улице,— эти каждый год приносили урожай и сторицей воздали отцу Спире за вложенный труд. Под шелковицами вечно разгуливали болтливые утки с утятами и прочая живность, а покачиваясь на ветках, угощалась ягодами детвора. Попадье не было нужды выбегать на улицу и вертеть головой налево и направо, высматривая, нет ли где какого малыша, чтобы отправить его с поручением. Достаточно было выглянуть из кухни и крикнуть: «Эй, Неца, Пера, Рада!» — и тут же сперва летели шапки, а вслед за ними с веток, точно обезьяны, сваливались к ее ногам ребятишки — по двое, по трое, крича и толкаясь, чтобы опередить друг друга. В поповом работящем доме дела было много, и постоянно требовалась чья-нибудь помощь. То нужно было полоть огород, то набивать зоб гуски орехами, то сторожить от птицы разложенную на солнце лапшу — и мало ли еще какой работы по хозяйству; за все это матушка попадья выдавала ребятам по ломтю хлеба да разрешала взобраться на дерево и натрясти себе шелковицы. Им позволялось наедаться досыта и даже уносить полные шляпы ягод домой своим бедным родителям. Вот почему детские шляпы в этом селе были внутри как луженые. Родители обычно позже благодарили и всячески извинялись за детей: у них-де дома еды, слава богу, хватает, но дети как дети — ни стыда, ни совести, вот они что ни день и надоедают его преподобию. А преподобный отец прощал им и говорил: «Ну вот, еще чего не хватало! Какая там благодарность! Ничего здесь такого нет. С народом наживал, пусть теперь народ и пользуется! Не возьму же я эти шелковицы с собой на тот свет. Неужто это все, чего можно достигнуть на земле? «Безумец,— рече евангелист,— еще ныне ночью возьму твою душу...» А человек, как говорится, ничего с собой не унесет, только скрещенные руки да праведные дела свои!» — «Так, так,— отвечают прихожане.— Место, значит, для души готовите!»
Со двора виднелась просторная крытая веранда, на которой осенью отец Спира, Аркадий и Жужа обычно лущат кукурузу, а летом, в сильную жару, под пологом спит сам хозяин собственной персоной. Отец Спира был из хлебопашцев, хоть и благородного рода, и никак не мог отвыкнуть от этой, как он сам выражался, мужицкой привычки летом спать на воздухе под пологом. Однако это имело и свою хорошую сторону, так как было удобно и шло на пользу не только ожиревшей плоти его преподобия, но всему поповскому дому и даже соседним домам. Сколько раз, бывало, услыша могучий храп, вор останавливался в нерешительности, не понимая, откуда доносится храп, да так и не отваживался перемахнуть через стену ближайших дворов. Так мирно спавший под пологом отец Спира не раз спасал своим громоподобным благородно-мужицким храпом себя и еще по крайней мере пять-шесть соседских домов.
Сразу же, с первого взгляда, становилось ясно, что дом этот — полная чаша. Пусть читатель сам судит, сколько крестьян должно было окреститься, повенчаться, причаститься и умереть, прежде чем создалось такое хозяйство! И ведь мы упомянули только крупные предметы, а что, если коснуться мелких, например живности? Какой только птицы не было во дворе! Настоящий Ноев ковчег! Были тут гуски, раскормленные до того, что у отца Спиры слюнки текли, когда он видел их еще в перьях, и придурковатые индюшки с глупым, надутым индюком, над которым постоянно потешались соседские ребятишки. Он всегда пыжился и выступал с большим достоинством, чем и напоминал им — детям — неопытного учителя. Стоило ему выйти на улицу, как соседская детвора принималась дразнить его, и госпоже Сиде приходилось вмешиваться собственной персоной и заступаться за беднягу. «Не стыдно ли вам, шалопаи,— укоряла она,— нет у вас ни души, ни сердца! Что он вам сделал, почему вы дразните его? Ну? Если вы тут, перед домом его преподобия, так разбойничаете, то можно себе представить, как вы себя ведете где-нибудь подальше и что вытворяете с другими индюками!» И дети принимались оправдываться и валить вину друг на друга. Было еще множество кур во главе с петухом — долговязым горластым верзилой, который своим великолепным гребнем походил на якобинца в красной шапке. Он один, а их-то вон сколько! Настоящая мормонская семья! А сколько уток, утят! И все они — потомство одного красивого, но весьма похотливого селезня. Слабость эта до такой степени его скомпрометировала, что вошла у местных жителей даже в поговорку: «Потаскун, что попов селезень!» — говорили обычно о человеке с подмоченной репутацией. Это каким-то образом достигло слуха отца Спиры и, разумеется, очень его огорчило: как это селезень нисколько не считается с домом, в котором живет? Вместо того чтобы служить примером всему селу, он высох от злосчастного любострастия, точно какой провансальский трубадур. С тех пор преподобный отец видеть его не мог, и в доме из-за него возникали вечные разногласия с матушкой Сидой: как хорошую хозяйку, на которой весь дом держится, ее интересовала лишь экономическая сторона. Поп приказывал зарезать селезня, а попадья неизменно откладывала казнь.
— Ах, горе мне! — восклицала она.— Какое же хозяйство без селезня? Зарежем этого, придется искать другого, все равно без селезня не обойтись!
— Любого, только lie нашего! Глаза б мои не смотрели на этого,— и отец Спира начинал от злости заикаться,— э-э-того ту-ту-турка! Этого, этого ага-га-гарянина!
— Кря-кря! Кря-кря-кря! — орет селезень, готовый к бою: услыхав заиканье хозяина, он решил, что кто-то из его пернатых собратьев намеревается вступить с ним в драку. (Отец Спира позволял себе роскошь держать не только полезную домашнюю птицу,— жил у него, например, головастый ворон Гага, великий забияка и опасный вор, который своим карканьем постоянно сердил селезня.) Это в конце концов рассмешит его преподобие, он развеселится и скажет: «Пропади ты пропадом!» А госпожа Сида счастлива, что жизнь ее подзащитного любимца продлена до очередного столкновения. Она прилагала все усилия, чтоб их было поменьше, и сделала еще одну, последнюю попытку спасти жизнь своему выгодному питомцу. Оторвав кусок кожи от кожаного кресла, в котором еще ее бабушка покоила свои старые кости, а последние пять-шесть лет перед смертью почти его не покидала, она смастерила селезню фартук и чин чином надела на него. Получился ни дать ни взять бондарский подмастерье. Теперь селезень ведет себя безупречно, и все в доме им довольны, особенно поп Спира. Настроение у его преподобия улучшилось, и он не жаждет больше кровопролития.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38