Девятый или десятый раз попадал он в списки вещей, предназначенных в приданое, и, бог знает, в чьих только руках он не побывал и у кого еще побывает. Судя по прочности и солидности работы, он достанется еще многим невестам и попадет во многие дома; «зуб времени», казалось, был бессилен перед ним, как зуб старика перед твердым орехом. Был он очень удобный и вместительный, но притом так неуклюж и смешон, что всякий, кому его предлагали купить, разражался смехом, вместо того чтобы осведомиться о цене. (А ведь есть предметы, от которых человек не в силах
1 К у р у ц ы — участники крестьянского восстания и национально-освободительного движения в Венгрии (1703—1711). Возглавлял движение Ференц Ракоци.
отделаться, как багдадский купец Абу Казем Тамбури у Доситея от своих старых шлепанцев!) Вот почему молодым людям приходится тратить так много времени на обсуждение, куда его поставить, чтобы он не бросался в глаза посетителям.
И как раз в этот именно вечер, в пятницу, когда они так беседовали, вошел отец Чира, волоча за собою ящик с покупками.
— А-а-а!— вырвалось у всех.
— Ну, как дела? Не ждали?— спрашивает Чира, вслед за которым ворвалась волна свежего, холодного воздуха, отчего в комнате сразу запахло сеном и навозом.
Все заволновались. Меланья тотчас бросила работу и кинулась рассматривать покупки.
— Что вы мне купили, папа? Ничего не забыли?
— Ну, Чира, как?— нетерпеливо спрашивает матушка Перса.— Получил тот по заслугам?
— Все, все, точно по инструкции купил,— отвечает Чира Меланье.
— Так как же?..— повторяет вопрос попадья.
— Потом, немного погодя... все узнаешь.
— Получил ты удовлетворение?— спрашивает матушка Перса, которая совсем недавно, недели за две, за три до этого пополнила свой и без того богатый словарь еще и этим словом.
— Да погоди ты, господи... дай отдышаться!— просит отец Чира.— Свалится человек, как говорится, с груши, и то отдувается, а каково же мне после такой дороги? Погоди...
— Ах, папа, ум готес вилен1,— возглашает Меланья, рассматривая рисовую пудру,— что вы наделали! Такая грубая пудра!
— Ну, что есть, то есть, не я ее молол! Какую заказала, такую и купил.
— Нет, душенька,— говорит матушка Перса, пробуя пудру на ощупь,— не грубая, это лицо у тебя очень нежное, потому так и кажется.
— А зачем тебе это?— спрашивает ее Пера.
— Ах, не мешайся в наши дела!— говорит Меланья, легонько и нежно ударяя его по руке.
— А разве не лучше, чтоб лицо было натуральным, каким сотворил его господь бог? — спрашивает Пера.
1 Ради бога (нем.).
— Ах, я хочу быть для тебя и белее и красивее всех, всех женщин!— говорит Меланья и украдкой гладит его по щеке.— Все вы, мужчины, нас порицаете, делая вид, что это вам не по душе, однако все с удовольствием оглядываетесь, как только заметите что-нибудь этакое...
— Ну вот...— говорит поп Чира, доставая из ящика покупки,— вот и тебе, мать: как видишь, и тебя не забыл... Впрочем, сама угадай, что я тебе привез!— требует он и прячет покупку.
— Ах, мама, сюрприз! А-а-а!
— Уж не очки ли купил?.. То ли зима и рано смеркается, то ли еще что, только стала я рано откладывать вязанье,— пригодились бы, пожалуй...
— Ах нет, мама! Зачем тебе очки? Кого тебе суждено было увидеть, ты увидела много лет назад. Ха-ха-ха!
— Уж не молитвенник ли?
— Нет, не это... Ну, не стану тебя мучить...— говорит отец Чира и протягивает ей ботуши.
— О, ботуши! Как приятно будет зимой! А сколько ты заплатил?— спросила она, измеряя их.— Пядь и три пальца в длину, пять в ширину. Как раз. Сколько стоят?
— Три с половиной.
— Ассигнациями?
— Какими ассигнациями?
— Сребра! Ах, какая досада! Обманули тебя, прохвосты! Я бы, конечно, дешевле купила... Не умеешь ты, Чира, торговаться.
— Можно вернуть, торговец обещал принять...
— Ну, пускай уж, что там!— говорит попадья и с удовольствием поглядывает на новые ботуши, сравнивая их со старыми на ногах.— А у кого ты фланель покупал?
— Э, почем я знаю! Не посмотрел на фирму.
— Поглядим, не обманули они тебя? Сколько локтей взял?
— Двадцать семь.
— И сам держал локоть?
— Еще чего, локоть держать. Довольно и того, что глядел в четыре глаза, а мерил приказчик. Двадцать семь с походом...
— Ну-ка, проверим!— говорит матушка Перса, берет локоть и мерит.— Что я сказала?.. Двадцать шесть с третью! Ну, что я сказала?.. Обмерил, прохвост!..
— А ведь как следил!
— Нужно было самому держать локоть. Воры они все; вор на воре сидит, на глазах украдут. Вот со мной такого не бывает.
— Э, не бывает! Задумают украсть, так хоть в сотню глаз гляди, не поможет! Лучше распорядись, чтобы сделали мне айнпренсуп, знобит меня что-то.
— Ворюга проклятый, на глазах у живой души украсть две трети локтя!! Всегда так бывает, когда мужчины берутся не за свое дело! Ни торговаться не умеют, ни обратиться куда следует, ни проследить, чтоб не украли! Прохвост этакий!— негодует матушка Перса.— Не терпится ему из поповой фланели справить своим чертенятам эти ихние «отченаши»!
— Сходи на кухню, Меланья, и скажи, чтоб сготовили айнпренсуп для отца,— просит Чира,— прозяб я в дороге.
— А вы куда собрались? Оставайтесь ужинать,— уговаривает Перу матушка Перса.
— Простите, я вернусь сразу после ужина,— говорит Пера.
— Ну, ладно, только обязательно.
Меланья и Пера выходят, а из кухни вскоре доносится: «Ах!»
— Итак?— поднимаясь, спрашивает матушка Перса, сидевшая как на раскаленных углях.— Итак, чем кончилось? Приехал тот?
— Приехал,— тянет отец Чира и проводит ладонью по лбу.— Вон у себя дома.
— Приехал?— переспрашивает удивленная попадья и садится.
— С чем уехал, с тем и приехал!
— Ну, дальше...
— Ну-у-у, а дальше... ничего не было.
— Как это не было? Значит, будет?— допытывается попадья, встает, снова садится, начинает без всякой нужды нервно перекладывать покупки с одного места на другое.
— Что было, то было; кому полагалось, тому и всыпали.
— То есть ему всыпали?
— Да нет, как всегда, всыпали твоему велелепному супругу.
— Не понимаю... А он?
— Выкрутился. Мне всыпали, а он выкрутился, как всегда! Поняла хоть теперь? — сказал отец Чира и, встав, зашагал по комнате; попадья тоже поднялась и тоже заходила: он в одном направлении, она в обратном.
— Не понимаю я твоих ребусов. Ты мне без фокусов, начистоту расскажи, по порядку, что и как было.
— Так вот слушай! Едва мы уселись в повозку, я сделал . так, как ты велела: нахлобучил шапку, погрузился с головой в шубу и молчал до самой корчмы. Когда он сошел с повозки, я высунул голову на свежий воздух. Не шуточки почти три часа вытерпеть в такой парильне! А не успел он вернуться, я снова, точно черепаха, втянул голову в шубу — и так до самого Ченея. Ну, тут уж невозможно было оставаться на подводе, и, готов спорить, сам черт меня дернул зайти к ченейскому священнику, а не в корчму, как следовало бы и как я предполагал.
— Знаю, у него жена Тина, Тинин Акса. Как же не знать!
— Не Тинин, а Люциферов, подлец этакий! Погоди, сейчас узнаешь, какая там разыгралась комедия. У него мы поужинали и заночевали; и не кто другой, как он, украл у меня, пока я спал, этот мой корпус деликти — этот зуб...
— Украл зуб?!— возопила матушка Перса и, всплеснув руками, вскочила со стула.— Довольно с меня, довольно! Дальше можешь не рассказывать, не желаю и слушать! Лучше бы у тебя голову украли. Не хочу, не хочу ничего больше слышать.
— Ну и отлично; не хочешь, тем лучше.
— А ты не заметил? Ты хоть утром пощупал?
— Черта заметил! Пощупал, и мне показалось, что все в порядке.
— Ух, ух, ух!— отдувается матушка Перса и хлопает себя по лбу.— Оставь меня... и больше не рассказывай! Пойду в кухню... за работой забудусь, хоть раздражаться не буду.
— Ну ступай! Ты ведь лучше сумеешь сготовить айн-пренсуп.
— Боже, Чира!— восклицает матушка Перса, воздев руки к небу наподобие древних пророков,— и ты можешь еще есть! У-у-у-ххх! Ухожу, ухожу!— говорит она и направляется к двери, но останавливается.
— Ну, что же все-таки было дальше? Значит, ты отправился к владыке с пустыми руками?
— Кабы такое счастье! Но в том-то и беда, что нет. Приди я с пустыми руками, был бы только провал, а так
был и провал и позор!.. Увидишь, чем они меня нагрузили!
— О, горе мое, может ли быть еще хуже!
— Да ты слушай! Явились мы к его преосвященству, принял он нас по-хорошему. Стал советовать... и так далее, не буду растягивать — вижу, как ты вертишься, словно черт на колу. Владыка спросил меня, что произошло, и я рассказал, как мы поссорились, как Спира в ярости запустил в меня Пентикостарием1— тем самым, что в толстом переплете,— и так неудачно, что выбил мне зуб. А в правильности изложенного, говорю, преосвященней-ший может увериться из приложенного корпус деликти. И тут же передал узелок с зубом.
— Ну видишь, значит был зуб!
— Да погоди, пожалуйста, что за торопыга!.. Зуб был, но ума у меня оказалось меньше, чем у его бывшего владельца. Вынул, значит, я узелок, пощупал — под пальцами твердо; отлично, думаю, значит зуб на месте. Так, не развязав, и передаю владыке. Берет он узелок, разворачивает и смотрит. Мне не видать, что у него в руках, потому что мы со Спирой сидели на диване, как вот мы с тобой, а владыка за письменным столом, как вот, примерно, до шкафа. Смотрит... смотрит... вынимает очки, надевает на нос и все улыбается, потом вдруг спрашивает, мой ли это зуб. «Мой, отвечаю, ваше преосвященство!» Сама можешь судить, как я себя чувствовал — то в жар, то в холод бросало. Не понимаю еще в чем дело, но вижу, что все это не в мою пользу. Зовет преосвященней-ший своего секретаря, молодого красивого дьякона, и говорит: «Ну-ка, друг мой, вы помоложе, глаза у вас получше, взгляните, пожалуйста». Дьякон взял, посмотрел и прыснул со смеху! Смеется он, смеется и владыка; заливаются оба, а его преосвященство просто трясется от смеха, даже скуфейка слетела. Какого черта, думаю, они хохочут; а владыка меня спрашивает: «Это именно ваш зуб, отче Кирилл?» — «Да, ваше преосвященство, мой,— склонясь, отвечаю ему.— Мой собственный. Служил мне верой и правдой почти полстолетия. Мой собственный!..» Черт меня дернул еще и повторить! Как только я вымолвил это, владыка просто повалился в кресло, схватился за живот, то есть за талию... и хохочет, хохочет... сотрясается всем телом. Все смеются, гогочут, и т о т тоже смеется, только потише.
1 Пентикостарий — книга, содержащая службы пятидесятницы.
— Ах ты господи!- подскочила матушка Перса.— Что же это было?
— «Да ведь это конский зуб, отче Кирилл,— говорит владыка.— Обратите внимание на его размеры: наверно, не меньше того самого, так называемого «зуба времени»!»
— О, горе мне! Откуда конский зуб?
— «Во имя господа, где вы только его разыскали?— говорит владыка.— Вот, пожалуйста, убедитесь сами».
— Ух, ух, ух!
— Ну, я подошел, поглядел — и было на что! Конский зуб, настоящий конский, да еще какой! Такого здоровенного я, Персида, отродясь не видывал!.. Впрочем, один раз видел подобный у дантиста: висел над дверью вместо вывески, чтобы издали было видно! «Ха-ха-ха,— смеется владыка.— Где вы откопали такой?» — «Но, ваше преосвященство, поверьте мне! Не искал я его и не выкапывал!» — оправдываюсь я, а все кружится у меня перед глазами, точно в польке. Го-го-готов сквозь землю провалиться...
— Уф, уф, уф!— пыхтит матушка Перса.— Почему не провалился, хоть не слыхала бы я о твоем позоре! Ух, ух! А что тот негодяй?
— Правильно сказала — именно негодяй. Негодяй! И я только там в этом убедился. Притворился, будто и он удивлен, потом вмешался, поглядывает так издалека и рассуждает: «Воистину, воистину! Никак невозможно, чтобы зуб тот принадлежал какому ни на есть, скажем, крещеному существу, мирянину или тем паче иерею... Я, говорит, знаю всю семью моего сейчас, к сожалению, супостата: у всех у них до глубокой старости сохранялись здоровые и крепкие зубы, однако, говорит, таких зубов не припомню, ваше преосвященство! Вы совершенно правы, это, как вы изволили заметить, настоящий конский зуб!.. Конечно,— расходится он все больше,— когда человек тонет, он, как говорится, и за соломинку хватается! Но я его прощаю, преосвященней-ший, и единое мое, говорит, утешение в словах миропомазанного псалмопевца, кои гласят: «Да постыдятся и посрамятся ищущие душу мою и да возвратятся и постыдятся мыслящие ми зло». Ну, как тут человеку не взбеситься! Понимаешь, Перса, он... Спира... куражится и читает по-славянски псалмы перед владыкой, а я — я как пень, не могу даже по-сербски слово вымолвить, не сумел бы в ту минуту свое собственное имя произнести... Можешь себе представить, каково мне было! «Разверзнись, земля, и поглоти меня»,— молил я про себя.
— Уф, уф, уф! Но как ты не заметил, что зуб большой?
— А как заметишь? И здесь меня, прохвосты, провели! Я свой маленький зуб завернул в большой кусок бумаги, а они большой зуб — в маленький кусок бумаги! Как его, черта, узнаешь?! В этом и весь фокус, все мое несчастье и беда!
— Эх, угораздило же... и тебя и нас с тобою.
— А владыка разгневался после Спириного псалма... И опять же я чуть виноватым не остался. Чуть было меня не обрили! «Это или преднамеренный обман,— говорит владыка, насупившись,— или грубая шутка. А мне ни то, ни другое не нравится, отче Кирилл!»
— Чира! Чира!
— Всуе оправдывался я, что захватил свой собственный зуб, а виноваты тут воистину сатанинская, адова подлость и мое чрезмерное доверие к людям, что страдаю безвинно, ибо кто-то подменил, подсунул его мне. Тщетно!.. Владыка остался при убеждении, будто я хотел преднамеренно обмануть его, и заявил, что поверит мне только при условии, что мы тут же, на его глазах, протянем друг другу руки, забудем обо всем и помиримся...
— Уф, уф, уф! Помиритесь!
— Что поделаешь! Сама, слава богу, знаешь, какой я невезучий. Думаю, еще я же и виноватым окажусь... и... первый протянул ему руку, а он — прохвост этакий!— вертится, будто не знает, куда деть этот проклятый зуб,— а я все стою с протянутой рукой,— потом уж только сунул мне зуб в ладонь и пожал руку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38