— Итак, вы знаете, что я дружна с матушкой Сидой и матушкой Персой и сама не знаю, гнедиге, которую из них больше люблю. Обе — точно сестры мне родные, не меньше. Если помните, я вам говорила и предсказывала еще недели две-три тому назад, что между ними произойдет катавасия. А я что вижу, гнедиге, то вижу. Еще тогда я отметила, что никогда у них такого не бывало. А все из-за этого юноши, молодого господина Перы, который назначен сюда учителем. Все понятно и очень даже просто: у одной дочка и у другой дочка; а мать, как всякая мать, хлопочет о счастье своего ребенка. Да и кому же хлопотать, как не бедной матери!.. Ах, я прямо-таки очарована этим вашим ситчиком,— рассказываю вам, а сама глаз с него не спускаю! Где вы, гнедиге, купили его? До чего красивый ситчик! — восторгается Габриэлла, разглядывая платье хозяйки.
— В Бечкереке у Пишкелесовицы, третий дом от аптеки, на углу.
— Не успокоюсь, пока себе такого же не куплю.
— Да, очень красивый ситец! Многим нравится.
— А осталось еще в куске?
— Где там, сбежался весь бечкерекский бомонд, и все дочиста разобрали.
— Ах, гнедиге, не пугайте меня, ради бога! А почем за локоть?
— Тридцать два крейцера; пришлось, конечно, как следует поторговаться.
— Что вы говорите! Тридцать...
— Да бросьте вы к чертям этот ситец,— нетерпеливо перебивает ее хозяйка,— что же дальше-то случилось?
— Ах да, пардон, пардон!.. Итак, до тех пор они еще кое-как ладили, ну а теперь форменным образом на ножах. Видеть друг друга не могут! Собственно, они и раньше друг на дружку жаловались. Сколько раз госпожа Сида сетовала на госпожу Персу: дескать, коварная она женщина! «Ни за что, говорит, ее Меланья в церковь одна не пойдет, обязательно прихватит с собою мою Юлу, чтобы люди видели и оценили, что личико у нее бледное, как у настоящей барышни, а не румяное, как бог дал моей Юле. А потом я заметила,— говорит мне госпожа Сида,— вечно у нее все шиворот-навыворот, лишь бы отличиться от моей Юлы. Если в это воскресенье Юла пойдет без перчаток,— а куда их в такую пору! — Меланья непременно их наденет, чтобы показать, какая она благородная; а если в следующее воскресенье и моя натянет перчатки, то Меланья ни за какие коврижки их не н а д е н е т: хочется ей показать, какая она белоручка, а моя только потому, мол, их надела, что старается скрыть свои потрескавшиеся от работы руки!!! И этому ее,— говорит госпожа Сида,— все эта проклятая бестия учит! Долго, говорит, ломала я голову да приглядывалась, пока не раскусила всю ее подлость». Вот так и прежде честили они друг дружку. А я, бывало, утешаю ее,— знаете ведь, какой у меня характер: люблю, чтобы все было по-хорошему, без сучка, без задоринки,— успокаиваю ее и говорю: «Может быть, милая госпожа Сида, это случайно? Может, вам все только кажется? Должна прямо сказать и уверить вас, что матушка Перса, насколько мне известно, любит вашу Юлу, как родную дочь. Вот совсем недавно она мне лично поведала, будто завидует вам, что у вас такая трудолюбивая и здоровая дочь. Вот, говорит она мне...» Ах, милая, умоляю, дайте мне еще немножечко — ваша дыня просто тает во рту.
— О, почему же вы не скажете! Пожалуйста, прошу!
— Благодарю вас! Мой покойный не любил дыни. Всегда мне приходилось украдкой ее есть, с прислугой на кухне... Терпеть не мог дыни.
— Охотно верю! Разные люди — разные вкусы.
— «Вот,— говорит мне госпожа Перса,— рассказываю, значит, я матушке Сиде,— моя Меланья частенько кашляет! Готовь ей то, готовь это. Чересчур нежная, говорит, точно бабочкины крылья! Все самой приходится делать, жалко ребенка, судьба ей, видно, другая уготована. А матушка Сида расползается, говорит, с каждым днем, Юла за нее все делает. Вот это девушка,— хвалит ее госпожа Перса,— идет: земля дрожит! А моя-то, моя, словно бальный веер: дунешь, и где-нибудь на заборе или на акации очутится, до того легка! Никакая тяжелая работа ей не под силу. А Сидина Юла как возьмется, так целую кадку капусты и нашинкует, вот и хватает им до свежей, а мы едва до сретения дотянем, потом на рынке покупаем».— «Вот видите,— говорю я госпоже Сиде,— как рассуждает матушка Перса!..» И что бы вы думали,— обращается Габриэлла к хозяйке,— я ее успокоила?.. Боже сохрани! Тут она как вскипит, как взбеленится и давай браниться. А я все успокаиваю, потому что, знаете, не люблю ссор, люблю, чтобы все было тихо-мирно... Пожалуйста, дорогая, я уж совсем потеряла стыд, но вы сами виноваты, что умеете такие сладкие дыни выбирать.
— О, ради бога, с большим удовольствием! Пожалуйста! — говорит хозяйка, держа в руке нож и положив на колени дыню.— Но послушайтесь меня: возьмите сахарку и посыпьте на ломтик.
— Что ж, разве чтоб вас не огорчать. Но только одну ложечку!.. Итак, значит, я ее успокаиваю. Люблю, чтобы все по-хорошему было; добром, милая моя, всего можно добиться. Вот я ее и успокаивала, как говорится — их дружбу штопала! Но, ей-богу, и этому пришел конец! Пока меня слушали, пока была в силах... шло еще так-сяк. Но с тех пор как приехал этот молодой человек, ни та, ни другая больше меня не слушают, вот и дошло до скандала.
— До скандала?! Милая, расскажите поскорей, что же случилось? — умоляет хозяйка, отрезая и себе ломтик дыни.— Я даже проголодалась от любопытства... Итак?
— Потерпите еще немножечко, гнедиге! Итак, как я вам уже сказала, не успел приехать новый учитель, Как и те и другие насели на него. Один схватил его за рукав и тащит на обед, другой тянет на ужин... Бедный молодой человек, чтобы не обидеть ни тех, ни других, посещает то один дом, то другой, точно какая комиссия. А они — и те и другие — давай всяк свою расхваливать... и он то к одной, то к другой кидается. Молодой человек, конечно, не слепой — он выбирает, оценивает. Одним словом, Персина Меланья сумела сразу его заполонить!.. Да, собственно, знаете, не приходится особенно удивляться: в этом, как говорится, вся ее жизнь прошла: да к тому же немецкоевоспита-н и е, о чем я постоянно твержу и проповедую... да кто может понять! Вот и здесь оно себя показало!.. Сейчас-то,— я убеждена в этом,— матушке Сиде приходят на ум мои слова, да что проку! Давно еще я говорила: «Госпожа Сида, если вы настоящая мать и друг своей дочери, не оставляйте ее слепой, просвещайте ее — отдайте на воспи-тие к фрайле Нимфридоре, пусть себе приучается к зубочисткам, да к немецкому унтерхальтунгу, да учится подвязки вышивать жемчугом! А так дождетесь, что собственная дочь будет вас проклинать! Что бы там ни говорили, а немецкий язык просто создан для любезностей! И говорю это вовсе не потому, что моя мать была немкой, а потому, что так оно и есть. Не правда разве? Я и сама, если ругаться с кем приходится, распекать кого-нибудь, то говорю по-сербски, а для тонких вещей, повторяю,— только немецкий! Только немецкий, моя милая!.. Сейчас-то госпожа Сида сокрушается, а когда я ей советовала отдать Юлу на воспитание в чужой дом, она даже в лице изменилась, накинулась на меня чуть не с кулаками. «Не дам, кричит, пока живая, своего ребенка в швабский дом! У них, говорит, в одном и том же корыте и хлеб месят, и белье стирают, и ребят купают, поганцы этакие!» Вот и поделом ей!
— Но, будьте добры...
— В конце концов господин Пера влюбился по уши во фрайлу Меланью, бывает у них ежедневно, приносит чудесные немецкие книжки, сентиментальные романы, такие грустные, что плакать хочется. И при этом уверяет, что не мог бы без нее, без Меланьи то есть, прожить ни одной секунды, а если, не дай боже, что случится, уйдет, говорит, в монастырь Месич и с отчаяния пострижется в монахи.
— Ах, бедный юношам
— А фрайла Юла осталась ни при чем и с горя влюбилась в Шацу... в этого молодого, смазливого...— да вы его, наверно, знаете...— парикмахерского ассистента. Да неужели вы его не знаете? Тот, что всегда ходит с маленькой, точно родинка, мушкой на щеке, словно у него болячка какая или прыщик вскочил, но на самом деле ни черта у него нет... просто из озорства, чтоб красивей казаться!.. Обе мамаши злятся и видеть друг дружку не могут — и все из-за будущего зятя. А кто сейчас виноват, спрашиваю я вас, что Юла упустила такую хорошую и выгодную партию?
— Но, милая,— напоминает ей хозяйка,— до сих пор никак не могу дождаться...
— Ах, пардон, пардон, сударыня! Рассердилась я... жалко мне стало бедняжку Юлу, как сестра родная она мне. Значит, дошло дело до того, что из-за этого юноши, молодого гер лерера, отношения между ними окончательно испортились. Матушка Сида имела обыкновение посидеть вечерком перед домом, но видеть, как фрайла Меланья прогуливается с господином Перой, было свыше ее сил, потому что, как она полагала, это делалось назло ей и Юле. Вот она и приказала вынести веялку за ворота и веять перед домом пшеницу, а Чирино семейство не могло из-за этого на улицу показаться, и не то что для унтерхальтунга, а даже и по делу. Матушка Перса стала приглашать господина Перу и на ужин и на после ужина, а со двора матушки Сиды, чтобы не остаться в долгу, стали швырять картошкой во двор матушки Персы. Тогда матушка Перса науськала на матушку Сиду свою прислугу — ту самую озорную Эржу, которая гуляла с этим молодым субъектом из аптеки, и про них даже частушки распевали на улицах... Выйдет Эржа словно бы подметать перед домом улицу и затянет во все горло крестьянскую припевку: «Грянь, о боже, во все громы свои и разрази всех соседей мои х»,— дом попа Спиры, конечно! Подумать только! Кому бы пришло это в голову! А госпожа Сида якобы сказала на это: «Ты меня песней изводишь, а я тебя музыкой изведу! Посмотрим, кто кого!» И в один прекрасный вечер явился Шаца, тот, о котором я недавно упомянула, с целым духовым оркестром, волынкой и прочими инструментами и устроил содом на всю улицу; он попался навстречу — отлично она видела его, как я вас сейчас вижу, сударыня,— фрау Цвечкенмаерке, когда та возвращалась от роженицы с Арендаторской улицы. Как только попы вернулись (оба они в то время в отъезде были), попадьи в слезы и давай жаловаться, а супруги, вместо того чтобы уладить дело и утихомирить жен, передрались сами! И поп Спира, как говорят, нанес оскорбление действием господину Чире — запустил в него песочницей, и тот лишился зуба... выбил он ему левый коренной как раз с той стороны, на которой господин Чира ел, потому что с правой стороны все зубы у него испорчены, в свищах.
— Что вы говорите!!! — в ужасе восклицает хозяйка.
— Да, вообразите себе! Господин Чира — человек
Господин учитель (нем,).
воспитанный, а тот — мужлан, хоть и из дворян! Можете себе представить! Разве вы не слышали, сколько было с ним возни, пока отец заставил его учиться? Настоящий деревенщина! Три раза, говорят, из семинарии на хутор сбегал, с ножом в руках отбивался, чтобы за парту не садиться... И только в четвертый раз, когда отец связал его недоуздком и прикрутил веревкой к спинке заднего сидения и так отвез в школу, только после этого остался он, наконец, в семинарии.
— Да что вы говорите?!
— А что вы думаете? С детских лет ясно было, что из него получится страшный грубиян,— закончила Габриэлла, складьюая в корзинку вязание, которое она после третьего ломтика дыни опять было вынула.
— И что...
— Извините, сударыня,— говорит, одеваясь, Габриэлла,— я немного задержалась! Будьте здоровы. Целую ручки, гнедиге!.. Только, ради бога, никому ни слова! Мне не хотелось бы!.. Не хотелось бы, знаете, чтобы потом на меня косились... Будьте здоровы!
ГЛАВАЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
содержит конец повествования Габриэллы, которое не уместилось в главе тринадцатой. Следовательно, читатель узнает еще некоторые подробности, относящиеся к вышеупомянутому крупному событию, и увидит, как создается и ширится в селе фама
Покинув супругу господина нотариуса, госпожа Габриэлла устремилась к гречанке госпоже Соке. А супруга нотариуса, в свою очередь, сломя голову помчалась к супруге господина кассира Гецы и к госпоже аптекарше — разведать, что им обо всем этом известно, и в зависимости от обстоятельств или обогатиться новыми сведениями, или поделиться собственными.
— Собака не укусит? — доносится голос с улицы.
— Ну, кто там еще? — спрашивает госпожа Сока, окидывая взглядом калитку.
— Госпожа Сока, собака не укусит? — повторяют вопрос, и госпожа Сока узнает голос Габриэллы.
— Нет, нет!.. Она на цепи под амбаром. Заходите, не бойтесь! — кричит госпожа Сока.— О, что ей опять нужно, этой старой сплетнице?! (Госпожа Габриэлла не была ни старой, ни уродливой, как раз наоборот, но госпожа Сока была не в духе, а в таких случаях даже мужчины не бывают объективными и не стесняются в выражениях!) Опять помешает мне работать,— ворчит госпожа Сока, склонившись над кучей старых заплесневелых перчаток, которые она разрезала на кусочки, чтобы завязывать ими бутылки с томатом,— в тот день она заготавливала томат на зиму.
— Добрый день, кис ди ханд!1 — приветствует ее госпожа Габриэлла.— Пардон, пардон, если я вас хоть чуточку обеспокоила... вы, как всегда, за работой. Господи, гнедиге, хотелось бы знать, когда вы отдыхаете?
— О, нисколько вы меня не потревожили. Как раз наоборот. Я вот только что сидела и думала: не пошлет ли кого господь... скучно одной, хоть бы зашел кто-нибудь. Ан глядь, вы и пожаловали, как по заказу. Сам бог вас послал!
— Право же, милая, я ненадолго, по делу забежала, да и вы, вижу, заняты.
— Шарю вот по шкафам, старые перчатки собираю — бутылки с томатом завязывать. И все только бальные попадаются, бог знает с каких времен сохранились. Гляжу на них и диву даюсь — неужто это мои? Разве влезет в них вот эта моя теперешняя лапа? Как меняется человек! Да и то сказать, когда это было, милая! Боже мой, что такое человеческая жизнь? Не успеешь оглянуться, а годы ушли! Господи, каким, помню, франтом был мой покойный, когда еще молодым купчиком за мной ухаживал!.. Эхма, и все это прошло, все!
— Но и вы должны признать, дорогая, что было ему за кем поухаживать, ей-богу было! — говорит госпожа Габриэлла.
— Да... не могу ничего возразить, не он один мне в этом признавался... Была молода, а что молодо, то и красиво.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38