— Ну, например... если в нашем обществе станете расхваливать городских барышень. Правда, Юла?
— Да! — соглашается Юла.
— Поверьте моему честному слову,— говорит молодой учитель,— если я и хвалил их до сего времени, то отныне мне ничего не остается, как прекратить это и изменить свое мнение.
— Как это понимать? — кокетливо спрашивает Меланья и помахивает веером так, что ветерок шевелит волосы гостя.— Итак, отвечайте, пожалуйста... Какое мнение?
— Мнение? Как я могу сказать вам о нем, когда вы так смотрите на меня?
— Хорошо, я стану смотреть на Юлу, а вы отвечайте. Правда, Юла?
— Значит... мое мнение... Я полагаю, что городские барышни не могут даже идти в сравнение с деревенскими,— произнес гость, у которого наконец развязался язык.— Или, вернее, городские барышни по сравнению с деревенскими — все равно что... тепличные цветы без запаха по сравнению с благоухающими цветами природы из цветника или сада.
— Ах! — восклицает Меланья.— Какое чудесное сравнение! О, если бы это была правда!
— Сравнивать легко,— отвечает господин Пера,— когда это так.
— Юла, спроси господина: какие мы цветы, я и ты? Как бы он нас назвал?
— А почему это я должна спрашивать? — возражает Юла, смущенная и покрасневшая.— Сама спрашивай.
— Счастье ты мое,— шепчет про себя матушка Перса, неотрывно наблюдавшая, с каким успехом Меланья ведет наступление.
— Вы обязательно хотите, чтобы я сказал? — спрашивает господин Пера.
— О, мил... простите... господин Пера, мы вас просто умоляем,— сложив ладони, просит Меланья,— и я и Юла.
— Так вот... Вы роза, махровая роза, а барышня Юла — скромная фиалка.
— Ух,— не выдержала матушка Сида,— эти мухи!
«Фиалка... хорошо еще, что свеклой не обозвал!» —
усмехнулась про себя матушка Перса. Не проронив из
беседы ни слова, она осталась довольна: видно было,
что дело идет на лад.
— Экие вы мужчины! Настоящие насмешники, мастера подтрунивать, ничего не скажешь! — щебечет «Ме-ланья и грозит ему сложенным веером.
Затем между Меланьей и Перой завязался весьма оживленный разговор, причем говорила преимущественно Меланья, а Юла только добродушно и кротко улыбалась и лишь изредка вставляла «да», «нет» или «конечно». Не менее оживленный разговор шел и между попами. Только они беседовали об урожае да о банат-ской и влашской пшенице.
— И хорошо и плохо, дорогой сосед,— говорил отец Чира,— что такой урожайный год. Амбары от хлеба ломятся, сушилки ждут кукурузы; а кукуруза замечательная, я только вчера ходил смотреть: улан верхом проедет — не заметишь, початки — что твой валек! Боюсь только, как бы мужик не взбесился, черт бы его драл! И хорошо и плохо! У меня твердое убеждение: как выдастся урожайный год и подешевеют продукты, обязательно быть войне. Уж и не знаю, что нас нынче ждет. Чего доброго, и цари что твои мужики взбесятся. Вот увидите еще, что Батюшка затеет!.. Такое будет, только держись!
— Ей-богу, ежели вмешается этот наш северный дядя, достанется и по шеям и по спинам, на то похоже. И я точно так же кумекаю,— соглашается поп Спира.— Поглядеть хотя бы на новобранцев — кого только в армию не берут! Лишь бы пушечного мяса побольше! Все калеки, все дураки в ход пошли, никем не брезгуют. Вон Перин — заика, двух передних зубов нет, сексера от крейцера не отличит, а взяли в кавалерию. Худо, очень худо! Не миновать, как говорили наши деды, кровопролития, не миновать, никак не миновать!
Пока попы так беседовали, стаканы непрерывно наполнялись и пустели. Пьют оба попа, потягивает и гость,— забыл о древних философах и дует чистое вино. Недаром, значит, отец Спира изрек: «Будь вода хороша, в ней бы не лягушки квакали, а люди». Все оживленно и приятно беседовали, только у матушек что-то не ладилось, шло как-то через пень колоду. И та и другая ссылались на усталость и жару. Так время шло до пяти часов, пока госпожа Перса не напомнила обществу, что хорошо было бы и у них побывать.
И пришлось это весьма кстати. Задержись они здесь хоть немного, началось бы извержение вулкана, клокотавшего от гнева: я хочу сказать, взорвалась бы матушка Сида, позабыв обо всем, с чем должна считаться всякая гостеприимная хозяйка. А причин к этому было более чем достаточно. Прежде всего, она была крайне недовольна Юцей и Меланьей. Первая сегодня после обеда, как назло, конфузилась, чтобы не сказать больше, а вторая, эта самая Меланья, пустилась в такие разговоры с гостем, словно была с ним наедине. «Это уже было мало похоже на беседу в семейном доме,— рассказывала позже госпожа Сида.— Так могла вести себя какая-нибудь еврейская фрайла, болтая где-то в Шаба-це на променаде с уланскими лейтенантами под звуки военного оркестра. Видала, говорит, я всякие чудеса, но подобного позора — никогда!» Второе, что рассердило госпожу Сиду так же, если не больше, было поведение самой госпожи Персы. Правда, никто ничего не заметил, кроме одной только матушки Сиды, но для нее этого было достаточно. Видела она, как госпожа Перса вытирала своим чистеньким носовым платочком стакан, якобы плохо вымытый! «А стакан был чист, как алмаз!» — уверяла матушка Сида. И это до такой степени ее рассердило, что она чуть не взорвалась и не отчитала гостью в собственном доме. Но, к счастью, та напомнила, что пора идти, да и попы уже поднялись. И, таким образом, извержение гнева матушки Сиды было на сей раз отложено.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ,
или продолжение главы седьмой; в ней описан «прием» в доме попа Чиры, на котором и произошло столкновение, положившее начало открытой вражде между попадьями, а впоследствии, разумеется, и между попами
Дом отца Чиры был победнее, но хоть в нем не было такого богатства, зато сказывался вкус.
Гостиная, куда вошли гости, благоухала мылом и вербеной, а у попа Спиры пахло молодым сыром и базиликом. На диване, креслах и стульях не было канифасовых чехлов, но по дивану и креслам разбросаны вышитые подушечки и салфеточки, и на них голые амуры с колчанами для стрел (а у попа Спиры расшитые полотенца из тонкого сербского полотна). На полках фарфоровая и стеклянная посуда, по стенам — картины: какие-то баталии, иллюстрации к геснеровским идиллиям 1 и сцены из жизни в бозе почившей Марии Тере-зии. Здесь же висел писанный маслом портрет Чириного отца — старого скорняка Аверкия. Лицо у него весьма добродушное, перед ним стопка толстых книг,— хоть читать он был и не мастер, но как человек, уважающий образованных людей и постоянный подписчик на новые книги, он пожелал, чтобы перед ним лежало их как можно больше. И художник, согласно его воле, поместил сбоку четыре толстых романа Раича2, «Макробиотику» Хуфеланда и «Собрание Вещей» Доситея, а его «Советы здравого разума» Аверкий держал в руке. Но что особенно поражало всякого гостя, так это фортепиано. Фортепиано в те времена, да еще в селе! Кринолин — и то большая редкость и во всяком случае непопулярная штука на селе. Сколько девушек в этом самом селе, получив взбучку, отсиживались в кладовой или в зеленой метлине, спасаясь от старух, впадавших в ярость при одном упоминании о кринолинах! Не удивительно поэтому, что люди поражались, увидев фортепиано в селе, где из музыкальных инструментов известны лишь варган, свирель да волынка. Однако если бы читатель знал историю этого фортепиано, он перестал бы так удивляться. Отец Чира забрал его у одного вполне безнадежного должника, утешая себя поговоркой: «С паршивой овцы хоть шерсти клок»,— тем более что тяжба эта у него уже сидела в печенках. На фортепиано частенько бренчала, напевая песенки, фрайла Меланья. Будучи в хорошем настроении, отец Чира слушал ее с удовольствием, хоть это и были швабские песенки. Но когда он бывал не в духе, Меланья не прикасалась к инструменту, не осмеливаясь играть даже любимую отцовскую песню «Ясный месяц над горою», потому что, распалившись гневом, Чира не раз клялся изрубить инструмент топором или продать какому-нибудь шарманщику.
— Пожалуйста, усаживайтесь! Милости просим сюда, на диван,— рассыпается матушка Перса.— Меланья,
1 Геснер Соломон (1730—1788) —швейцарский поэт, живописец и гравер, известный своими идиллическими сюжетами.
2 Раич Йован (1726—1801) —сербский историк и писатель.
голубка, убери-ка свои книги, просто негде повернуться из-за этих ее книг, не дом, а базар какой-то. Убери и эту с дивана, чтобы мог сесть господин Пера.
И верно, одна раскрытая книга валялась на диване, другая на кресле, третья на подоконнике.
— Ничего, ничего, не беспокойтесь, мадемуазель, я сам,— сказал Пера, взял книгу и стал ее перелистывать. Это был «Ринальдо Ринальдини» 1 (тридцать седьмой выпуск) — увлекательный приключенческий роман на немецком языке, который в те годы все читали запоем. Меланья получила приличное воспитание: училась она в пансионе одной старой девы в Бечкереке и усвоила там многие весьма полезные для молодой девушки предметы, в том числе и немецкий язык; немецким она владела настолько, что по ночам, как утверждала матушка Перса, «бредила во сне по-немецки».
Гости еще молча рассаживались, когда вошла Эржа с подносом в руках, на котором стояли фарфоровые ко-фейнички и чашки с серебряными ложечками, и стала всех обносить. Принялись за кофе, и беседа вновь потекла, словно и не прерывалась. Снова все пошло гладко у преподобных отцов и у молодежи. Сначала пили кофе со сливками, причем Меланья, наливая, спрашивала каждого, поменьше или побольше молока и сахару.
— Господин Пера, вы какой кофе больше любите, сладкий или обычный?
— О мадемуазель, из ваших ручек все пресладко.
— Ух,— вздыхает матушка Сида,— неужто всем так жарко, как мне?
— Какой вы любезник. Вот вам и сливки: знаю, что вы их любите! — И, положив в чашку еще два куска сахару, Меланья подсаживается к нему.
«Ну как же, его в семинарии только сливками и поили»,— хотела было сказать матушка Сида, но сдержалась. Недаром говорится: «Слово серебро, а молчание золото».
Все усердно принялись за кофе. Воцарилась длительная пауза. За дело взялись дружно, слышно было только, как, словно по команде, прихлебывают кофе. Обе попадьи подложили под чашки носовые платки и пьют, не упуская из виду девушек и учителя. Матушка Перса прямо-таки блаженствовала! Еще в доме попа Спиры
1 «Ринальдо Ринальдини» — роман немецкого писателя Вальпиуса Христиана Августа (1762—1827).
ей стало ясно, что дело идет на лад, и, знай матушка немного латынь, она могла бы еще там воскликнуть, подобно древнему римлянину: «Veni, vidi, vici» l. А матушка Сида скисла, она уже почти предугадывала и свое и дочкино, как говорят, фиаско.
Не без основания упав духом, она стала и вовсе отчаиваться в успехе, тем более что подобный казус с Юлой случался уже не впервые. Вечно с ней должна стрястись какая-нибудь беда. Вот и сейчас, как и много раз прежде, приходилось признать, что Меланья не только счастливее, но и сметливее Юлы. «Ну конечно, этакое несчастье всегда скорей найдет свое счастье, чем моя! — частенько говаривала матушка Сида.— Погляди, пожалуйста, как глаза на него пялит, точно какая еврейская фрайла! Моя, разумеется, так не умеет, да, ей-богу, и не хочет! А нынешние молодые люди просто слепцы, ничего не замечают. Их не привлекают скромные, тихие девушки, подавай им бесстыжих, у которых глаза играют, будто маслом намазаны! В наше время только такие и побеждают!»
Сейчас, полагаю, пока гости заняты угощением, удобнее всего хорошенько познакомить читателей с обеими девицами,— иначе говоря, «представить» их. Мы не сделали это при первой встрече с ними, потому что видели их вечером, при свечах, и отложили на сегодня, чтобы познакомиться днем. При обманчивом свете свечи легко ошибиться, а женщины к тому же так искусно прихорашиваются, что мужчине никак не узнать истинной правды. Зато среди бела дня каждая женщина такая как есть, тут уж мало чем помогут всякие ухищрения и аптеки.
Юла невысока ростом, полная, румяная и крепкая, точно из одной глыбы высечена. Меланья же высокая, стройная и бледнолицая; она вечно жалуется на разные недомогания. Юла умеет хорошо готовить, а Меланья — только критиковать поданные блюда. Юла любит платья светлых тонов, с цветочками, а Меланья признает исключительно темные тона. Юла охотно проводит время на огороде — поливает, полет, а Меланья увлекается лишь кактусами и романами. Меланья прочла уйму сербских, а еще больше немецких романов, усевшись в кресле или на подоконнике или забившись за платяной шкаф. Юла читала очень мало, но прочла «Любомира
1 «Пришел, увидел, победил» (лат.).
в Иерусалиме» «Аделаиду, альпийскую пастушку» и «Женевьеву»2. Заберется, бывало, в зеленую метлину, что за домом, и читает «Женевьеву». Мать зовет ее, кричит во все горло, а она, увлекшись, ничего не слышит — заливается слезами, возмущенная безбожным Голо, который преследует невинную Женевьеву и клевещет на нее. «Опять ты читала эту проклятую книгу!» — «Нет»,— говорит Юла. «Да, да! Погляди только, на кого ты похожа, вся зареванная!» — возмущается матушка Сида и, обыскав дочку, отнимает у нее книгу, принесенную еще Юлиной бабушкой в приданое Юли-ному дедушке. На последней страничке каждый прочитавший за собственной подписью сердечнейшим образом рекомендовал эту книгу. Меланья говорила по-немецки, играла на фортепиано, а Юла понимала немецкий с трудом и бренчала немного только на гитаре; когда же матушка Перса спрашивала попа Спиру, почему бы не купить Юле фортепиано, тот неизменно отвечал, что уже купил ей фортепиано на ярмарке. «Вон там,— скажет он,— в коровнике, пускай хоть каждое воскресенье на нем вместе с матерью дуэты разыгрывает!» Меланья довольно часто ездила на балы в Темишвар или Великий Бечкерек и там танцевала немецкие танцы, которым научилась в пансионе, флиртовала, покоряла сердца и, счастливая и довольная, поздней ночью покидала бал, а Юла из швабских танцев знала только польку-шотландку да еще какой-то тайч, который ей показывала под шелковицей мать, когда бывала в хорошем настроении. На бал отправлялась она раз в году, на святого Савву, и тут ей постоянно не везло:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38