А ее Пера стал с недавнего времени почетным членом офицерского клуба. Это Меланья облегчила ему доступ туда. Весть об этом особенно порадовала матушку Персу, и она с восхищением говорила: «О! Заключив союз с нашей Меланьей, Пера все равно что самый крупный выигрыш получил!.. Когда бы он попал в высший свет? Никогда! У него образование, а у Меланьи мое воспитание!» Все его уважают и охотно приглашают на офицерские балы, которые здесь, как и везде, самые богатые и великолепные!
Пера и Шаца часто навещают стариков, да и те наезжают к зятьям в гости, но семьи Шацы и Перы никогда не встречаются, так же, как их тещи. Молодые не питают ненависти друг к другу, но и встреч не ищут.
Однажды летом, восемь лет спустя после описанных в предпоследней главе событий, проезжал в повозке через Бачку молодой священник, возвращавшийся домой после съезда «Омладины». Чудесный летний день клонился уже к вечеру, когда возок катил через Б. по Большой улице. Жара начинала понемногу спадать, легкий ветерок всколыхнул ветви деревьев, что росли около домов и простирали теперь свою тень до половины улицы, и разнес аромат акаций, орехового листа и произраставшего в огородах укропа. Перед красивым домом, крытым свежей дранкой, с зелеными ставнями и множеством дивных цветов в окошках, сидела на скамейке, в тени раскидистых акаций, молодая женщина с детьми. Младшую она держала на коленях, двое разместились у нее по бокам, что-то уплетая, а четвертый, самый старший, вышел на дорогу и стал кидать песком в медленно проезжавшую по улице повозку, в которой сидел наш путник.
Молодая женщина в светло-голубом ситцевом платье в белый горошек поспешно встала и погрозила шалуну, который только что успел набрать полные пригоршни песку. Путник кинул взгляд на дом, на табличку, на которой золотыми буквами было написано: «Александр Н. из Вены, хирург и дантист, то есть зубной лекарь».
— Да это же она! Юла! Как хороша! — прошепт путник и, сняв шляпу, помахал ею в знак приветствия молодой женщине. Юла дружелюбно улыбнулась в ответ, узнав Перу.
— Какими судьбами, господин Пера, попали вы в наши края? — спросила она, приятно удивленная, и, подбежав к остановившейся повозке, протянула путнику руку.
— Вот и не угадаете... С собрания... этого нашего возвращаюсь домой.
— Знаю, и мой Шандор подписался под приветствием омладинцам!.. Как давно я вас не видала! А что поделывает Меланья?.. Здорова ли... как поживает?
— Слава богу! А как вы? Как супруг, дома он?.. Вы прекрасно выглядите. Дома господин Шандор?
— Нет! Его вызвали, пришлось срочно поехать на ярмарку в П. Часа полтора езды. Там подрались в торговых рядах... Чего только не бывает на ярмарках!— сказала она, смеясь.
— Как же вам живется?
— Слава богу, хорошо. Шандор целыми днями занят... Дела идут успешно...
— Да ведь вы теперь не кто-нибудь, а венка, столичная жительница!.. Даже не похвалитесь, как там жилось.
— Э, как жилось!.. Чужой город, чужие люди! Не то, что среди своих. Но знаете: куда муж, туда и жена, и где хорошо ему, там и ей. Крещеная душа и не то выдержит. И все же я едва дождалась конца этого проклятого учения!.. Нет ничего лучше нашей Бачки!— восторженно сказала Юла.— Словно у нас на родине, в Банате,— до того все хорошо! Слава богу, что мы здесь!
— А право же, госпожа Юла,— рассмеялся путник,— не истолкуйте дурно мои слова, но вы прекрасно говорите по-сербски, а я-то уже думал: научилась, верно, там наша госпожа Юла говорить по-немецки и отреклась от своих.
— Да, научилась,— смеется она,— научилась тому, что шваб позабыл...
— А-а-а, а эти вот... все ваши, конечно... Не правда ли?
— Да,— радостно подтвердила Юла и окинула детей материнским ласковым взглядом.
— А детки хорошие, слушаются отца с матерью, которые пекутся о них денно и нощно?— спрашивает путник, ласково поглядывая на ребят.
— Да-а-а, хорошие... вот только старший...— мнется Юла и по просьбе Перы протягивает ему самую младшую...
Пера взял девочку на руки, поцеловал и посадил к себе на колени. Когда остальные трое увидели, что сестренка очутилась в повозке, они дружно, в один голос потребовали, чтобы и их посадили туда же.
Поглядев с улыбкой на Перу, Юла подхватила детей одного за другим и усадила их рядом с ним,— теперь похоже стало, что в повозке везут дыни с бахчи.
— Как же это так,— смеясь, допрашивает проезжий,— залезли в повозку, не представившись, а, мелюзга? — продолжает он, лаская ребят.
Не произнося ни слова в ответ, они покатываются со смеху.
— Простите их на этот раз,— шутливо заступается Юла,— во всем виновата мать... Вот видите, такой же «простушкой» осталась, словно и в Вене не побывала!
— Ну, ну,— смеется путник,— это легко исправить! Итак, прошу...
— Итак... итак...— начинает молодая женщина и не может от смеха слова вымолвить, глядя на детей,— набились в повозку и хохочут от удовольствия и радости, что «едут».— Итак: самая младшая — Си да; эта постарше — Макра; следующий — Ива, а самый старший — Рада... Ива и Рада — венцы, Макра и Сида — бачванки, самые что ни на есть настоящие бачванки.
— А послушные они?— снова спрашивает путник, целуя ребят.
— Послушные,— говорит Юла.— Рада вот только... А ты поцеловал батюшке руку, попросил у него прощения за то, что кидал песком в повозку? А? Ну-ка сейчас же поцелуй руку!— притворно нахмурившись, потребовала Юла.
— Не хочу,— смеется Рада, который никого на свете не боится, кроме трубочиста.
— Что ты сказал?— спрашивает Юла, сердито сдвигая брови и делая строгое лицо.
— Не хочу!
— Хорош венец!.. Мужичок ты, деревенщина! Ну, поцелуй же батюшке руку.
— Не хочу,— твердит Рада,— целуй сама!
— Сейчас же поцелуй батюшке руку, не то сниму тебя с повозки!— угрожает Юла, подхватив его под руки.
Рада сдается и чмокает руку его преподобию.
— Ничего, ничего!— оправдывает Пера упрямца.—
Подрастет — послушней станет!.. Бедняга венец соскучился по пыли! Как ни верти, а сразу видать бачванскую кровь! Любит пыль! — сказал он, улыбаясь, и поцеловал Раду.
— А маме можно в повозку?.. Правда, батюшка?.. Садись, мама, и ты!— приглашает Рада.
— Э, маме нельзя, милый; маме нужно ждать папу,— смеясь, ответила молодая женщина.
— Пускай батюшка тоже ждет папу!— предлагает Рада.
— Да ведь батюшка даже заехать к нам не хочет,— возражает Юла.— И в самом деле, почему бы вам не побыть у нас... пока лошади покормятся и отдохнут?.. Отворю ворота, хорошо? — И Юла с веселым и радостным лицом повернулась было к воротам.— Загляните хоть на минутку.
— Нет, нет... не могу! — сказал путник, делая над собой усилие.
— А если я вас попрошу?
— Спасибо, спасибо, госпожа Юла. Я тороплюсь! Нельзя терять время, завтра чуть свет я должен быть дома.
— Ну пожалуйста... Очень вас прошу!..
— Нет!— решительно сказал путник и устало провел шляпой по лбу.
— Очень, очень жаль! Ну, кланяйтесь Меланье!.. Ах, как все-таки жалко, что вы не хотите даже заглянуть к нам!.. А что делает Меланья?— расспрашивает Юла, облокотившись на повозку, словно пытаясь хотя бы так задержать его.— Как давно мы не виделись! Целую вечность! А так хотелось бы ее увидеть! Ведь мы были подругами с детства... уж и не знаю с каких времен знаем друг друга! Жили на одной улице...— сказала она, и в глазах у нее заблестели слезинки.— И зачем нам быть в ссоре...
— И она... да... приедем при первой же возможности.
— Смотрите приезжайте! Мы так любим, когда у нас бывают гости!.. Я не могу из-за ребят, а ей-то легко.
— Приедем, приедем, госпожа Юла... Ну, Рада,— сказал Пера, повернувшись к вознице,— трогаем, что ли?— Раду, Сиду и Макру он расцеловал в обе щеки, а Иву, который уплетал хлеб с вареньем, чмокнул в затылок.
— Ну-ка, дети, марш с повозки, батюшке пора ехать,— говорит Юла и тянется, чтобы их снять.
А дети не желают. Все четверо ударились в слезы, подняли рев и не только не хотят сходить, но требуют, чтобы и мать уселась в повозку.
— Батюшка опять приедет, он скоро вернется!— старается успокоить детей путник.
— Иди, милый! Слышишь, что говорит его преподобие: он скоро вернется,— уговаривает Юла старшего сына, опустив на землю трех младших.— Иди, Рада, надежда моя, сейчас папа приедет! (А Рада улегся на дно повозки, кричит и отбивается ногами.) Приедет папа с ярмарки, привезет медовых пряников и спросит: «Где же мой Рада?» А я ему скажу: «Рада уехал от папы!» Разве это хорошо? Давай, милый, слезай с повозки... Да и батюшка вернется к нам. Сейчас же вернется, только привезет свою матушку-попадью, а она очень любит послушных ребят! — уговаривает сына молодая женщина и с трудом вытаскивает его из повозки.
— Да, он счастлив!— проговорил вполголоса путник, глядя на всхлипывающих славных ребят: выстроились вдоль повозки, точно маленькие преступники, и ревут, крупные слезы капают на платьица, на руки и скатываются на пыльную дорогу.
— Правда, что приедете?
— Приедем,— уверяет путник,— обязательно приедем.
— Вот видите, глупенькие, а вы плачете. Конечно, приедут. Это наши добрые друзья. Верно, батюшка?.. Папины друзья и мамины. Батюшка любит твоего папу и приедет еще разок... Он любит папу...
— И маму любит?— спрашивает, рыдая, маленький Ива, которого Юла не спускает с рук.— И маму любит, да?— настаивает сквозь слезы малыш, понемногу успокаиваясь, и, сунув палец в рот, поднимает на мать испуганно-вопросительный взгляд.— И маму?
— Да, голубок, и маму любит... и маму! И Сиду, и Макру, и Иву (целует его), и Раду, и папу — всех любит его преподобие, всех; и твою маму любит,— повторяет Юла, утирая слезы ребенку, а украдкой и себе...— Приедет он опять.
— Ваши черты... ваше лицо!— сказал до глубины души потрясенный путник, глядя на неутешного Иву.— Вылитая мать!— добавил он нежно.
— Ах нет... на отца похож, вылитый он, вылитый отец! — сказала Юла, покрывая поцелуями отцовские черты.— Приедет, Ива, батюшка опять. Правда приедет?
— Да, приедем!— шепчет путник.— А теперь — до свиданья! — произнес он дрожащим голосом, пожал ей руку и посмотрел в глаза.
Хороша была она сейчас как никогда! Глядя на нее, склонившуюся к повозке, такую свежую, Пера сравнив; ее с буйной расцветшей среди бутонов розой,— омытая майским дождем, она протягивает свои упругие стебли через садовую дорожку. Он смотрел на нее, лаская детей, и думал и удивлялся себе: где же у него были глаза восемь лет тому назад? А она не сводила с него ласковых глаз, своего искреннего, всегда дружелюбного взгляда. И Пера, охваченный воспоминаниями, не мог выдержать ее взгляда, он снял шляпу и еще раз пожал ей руку, сказав: «Прощайте!» Возница стегнул по лошадям.
Повозка покатила дальше, а ребята остались, крича во все горло и брыкаясь в бессильном детском гневе. Юла еще некоторое время провожала взглядом повозку по Большой улице, повторяя про себя:
— Все же хотелось бы повидаться с Меланьей, увидеть, изменилась ли она!..
А потом подозвала старшего,— он побежал вслед за повозкой, плача и крича, что хочет прокатиться вместе с батюшкой в повозке.
Повозка удалялась все быстрей и быстрей, ребенок отставал, надрываясь от крика. Путник обернулся еще раз. Был он уже далеко, но мог еще слышать вопли старшего «венца», повалившегося в пыль: «Хочу к батюшке»,— и видеть свою милую знакомую. Она нагнала маленького беглеца, который орал и, катаясь в пыли, дрыгал ногами, и склонилась над ним, смеясь, потом с силой подняла и понесла на другую сторону улицы.
— Приехать к ним в гости!.. «Мы так любим, когда у нас бывают гости»,— задумчиво повторил про себя путник.—. Она счастлива, а я — счастлив ли я? Счастлив ли я?— спрашивал себя путник, погружаясь в раздумье. После долгого молчания, когда город остался уже далеко позади, а по обе стороны дороги тянулись поля, путник махнул рукой, сказав только: «Эх!» (как человек, который поборол и подавил в себе что-то самое дорогое его сердцу),— и окликнул возницу, красивого, смуглого, щегольски одетого парня.
— Эй, Рада!
— Что прикажете, ваше преподобие?
— Что ты примолк?
— Смею ли я пускаться в разговоры, если меня не спрашивают!
— Да... однако... не надоело разве тебе молчать всю дорогу?.. Известно мне, что возницы любят иной раз и попеть...
Ну, да ведь как когда...
— Как же это так?
— Да вот так! Это, знаете, как придется. Бывает, скажем, и поют некоторые, да ведь от седока это зависит. Вы вот, как говорится, духовное лицо, и кто знает, понравится ли вам, а что же, значит, я тогда...
— А как может не понравиться? Разве священники не поют, как и остальные люди? Пою ведь я в церкви?.. Мы поем для вас в церкви по воскресеньям, а вам следовало бы нам хоть в будни петь! Не правда разве?— спрашивает, улыбаясь, батюшка.
— Да знаете... оно, конечно, все правильно, что вы сказали. Вы поете в церкви, но то особая статья — то песнопения, их нельзя равнять с нашими крестьянскими песнями... А что, вам скучно, когда я молчу?
— Конечно, скучно! Спой-ка... развесели, грустно что-то на душе, тяжко! Но я даже не спросил, поешь ли ты?
— Кто? Я-то? Как не петь, коли на сердце у меня радость! Еще как распеваю, батюшка. Я и «Херувимскую» пел в нашем селе... да еще перед отцом протопопом... этим, что из Старого Бечея.
— Да ну?— удивляется путник.
— Взял я не очень уж высоко, но пришлось целых полчаса таким манером тянуть, едва с грехом пополам вытянул, как оно требуется!.. Вот и получилась моя «Херувимская» чуть не вдвое длиннее всей службы!.. Зато сам отец протопоп спрашивал обо мне! — гордо закончил Рада.
— Да неужели?
— Вся семья наша, да и все односельчане как индюки надулись от гордости за меня и все расхваливают: «Здоров же, говорят, ты голосить!..» Спросите отца протопопа, как ему понравилась молчанская «Херувимская»?
— Видишь, какой молодец! Вот и спой...
— Вы какую хотите — из тех, что на клиросе поют, или нашу деревенскую, что в коло распевают?
— Да что ж... давай какую-нибудь вашу... Знаешь, спой-ка свою любимую... Вот ее и спой!
— Могу, ежели хотите!— сказал парень, надвинул на глаза свою бачванскую шляпу и звонким голосом затянул:
Юла люба, мы с тобой давно родные.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38