Так вот и помирилис ь...
— Помирились! Уф, уф! Счастье, что я не такая толстая, как тот аспид, не то меня тут же хватил бы удар!
— ...и поцеловались,— заканчивает поп Чира свое сообщение,— поцеловались по воле его преосвященства... А зуб дьякон оставил у себя. И знаю, зачем оставил.
— «По-поцеловались»! И поцеловались! — с перекошенным от злости лицом повторяет, как эхо, матушка Перса.— О, чтоб ты со своим покойным отцом Аверкием целовался, который вон там на стене висит!
— Но, Персида, подожди, ради бога подожди!
— «Подожди»! Чего мне ждать? Жди ты! Чего ты ждешь... ты, ты...
— Чего я жду, спрашиваешь? Ничего не жду,— взбеленился наконец и поп Чира,— вернее, всего жду. И ничего меня не удивит. («Уф, уф»,— пыхтит матушка Перса.) Я в круглых дураках! («Это я вижу!» — замечает она.) Потому что человеку сему помогают и сатана и бог! Потому что, какую бы глупость ни сделал сей человек, она вместо заслуженной кары приносит ему незаслуженную награду! А ты еще спрашиваешь, чего я жду!
— Да, чего ждешь? Чего ты ждешь?— взрывается попадья.
— Еще когда он дьяконом на палке тягался с крестьянами, его вместо наказания рукоположили в попы, а когда запоздал на утреню, его опять же вместо епитимьи удостоили красного пояса! Ну, вот и потягайся с ним, попробуй! А ты спрашиваешь, чего я жду!
— Да, спрашиваю, Чира, чего еще ждешь?— неистово кричит совсем позеленевшая матушка Перса.
— Чего жду? Чего жду? Хочешь, чтобы обязательно сказал?
— Да, еще и этому чуду хочу подивиться, хочу претерпеть и этот срам!
— Чего я жду! Жду, если на то пошло, жду еще и такого чуда и срама, что поп Спира станет протоиереем, протопопом... да, отцом протопопом!..
— Что?! Сида — протопопица?! Убей ее гром и с тобой вместе! Довольно!— взревела матушка Перса и, подобно фурии, вылетела в кухню, хлопнув дверью.
— Э, ты хотела знать, как было,— вот так оно и было! А очутилась бы в моей шкуре,— продолжает поп Чира в одиночестве,— так согласилась бы со мной: слава богу, что владыка не остался при убеждении в преднамеренном обмане.
— Помирились и поцеловались! Мирись ты со своим дедом, мамалыга банатская (матушка Перса была родом из Бачки), а я не помирюсь, не бывать тому!..— слышится из кухни яростный крик попадьи.— Почему этот горшок здесь, когда ему тут не место? На шаг из кухни нельзя отойти, сейчас же базар устроите!
В тот же миг раздался громоподобный треск, и по всей кухне разлетелись осколки разбитого вдребезги горшка. Меланья убежала в комнату, а Эржа, опасаясь (как подсказывал ей опыт), чтобы другой горшок не полетел ей в голову, кинулась сломя голову во двор к стогу — набрать соломы для печи. Даже Эржин уланский капрал по прозванию «Все равно», давненько уже поджидавший ее в темноте у калитки, которому как улану надлежало, по кавалерийскому уставу, неустрашимо вступать в бой хотя бы с десятком пехотинцев,— даже он пустился наутек, услышав страшный крик и грохот из кухни, и бежал так, словно за ним гнался сам Бонапарт. И он отступил перед опасностью, перед которой обратился бы в бегство и целый эскадрон; убежал без оглядки, посылая к черту сегодняшний вечер со всеми его наслаждениями.
Все разбежались; далеко вокруг не осталось ни души, и пышущая яростью попадья одна-одинешенька готовила айнпренсуп, «потому что она делает его лучше всех». Но какими только страшными проклятьями не уснащала она приготовление этого айнпренсупа! Она стояла у огня, похожая на одну из трех ведьм в шекспировском «Макбете». Всем, всем досталось от нее, не исключая и его преосвященства.
— Айнпренсуп! Он хочет айнпренсуп!— кричала матушка Перса, размешивая заправку.— Мышьяку тебе дать, а не айнпренсуп, вот чего ты заслужил!.. Она протопопшей раньше меня!.. Из-под носа у меня ускользнула!.. Так оно и есть: «Заставь дурака богу молиться — он и лоб расшибет!» «Чуть меня, говорит, не обрили!» Мамалыга банатская!.. Эх,— с болью возгласила матушка Перса; с поднятой к небу мешалкой она походила на Иисуса Навина, готовая, как и он, остановить солнце,— эх, почему не сподобил господь нас, женщин, такими, какими он нас создал, сделаться попами! Поговорили бы мы тогда с владыками да поглядели, кто бы кого обрил!!
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ,
в коей повествуется об общей радости двух семейств — тетки Макры и попа Спиры, младшими членами которых являются Шаца и Юла
Как приятно было в доме попа Спиры, не в пример тому, что происходило в доме попа Чиры. Когда поп Спира вошел с покупками, его встретили матушка Сида и Юла. Обе встревоженные, они надеялись прочесть на его лице, что он им привез: счастье или горе. Увидев, что он в добром настроении, они тоже приободрились, тем более что он не забыл о них — приготовил обеим сюрпризы, вспомнил даже и о Шаце: купил ему чудесный красного шелка галстук, а этот цвет, как известно, все цирюльники любят чрезвычайно. Увидев все это, матушка Сида сразу почувствовала, как она сама выразилась, что «тяжкий камень сдвинулся на три четверти»; ей стало легче, и все же она спросила, отослав Юлу на кухню, чем кончилось дело...
— Слава богу! Слава богу — только это я и твержу, а ему тем паче нужно твердить. Видали вы такого, прошу покорно: надуть задумал — и кого же? Его преосвященство! Едва уцелел, чуть было ему самому бо-роденку не отчекрыжили.
— А как с тобой?
— Со мной? Ничего! Прекрасно! Владыка простил меня. Я получил отпущение и сатисфакцию и вышел оправданным, а он — дерзновенным клеветником, осмелившимся обмануть самого владыку. Упрекнул меня только в том, что я Часословом воспользовался: «Это, говорит, церковная утварь и нехорошо ее употреблять на такие дела». Заметил еще в назидание нам обоим, что не следовало настолько забываться ни тому, ни другому. «Вы есте соль земли,— сказал владыка,— аще же соль обуяетъ, чимъ осолится? Ни во что же будет кому точию да исисана будет вон и попираема человеки». И правильно сказал. На сей раз простил нам, но посоветовал жить в мире и добром согласии. И его не стал карать за обман.
— А неужели он пытался его обмануть?
— Как же, обвинил меня, будто я пользовался Пентикостарием и выбил ему зуб... а на самом-то деле это был Часослов...
— Да... разве... это не был...
— И если как следует поразмыслить,— рассуждал поп Спира, как обычно рассуждают люди, когда опасность минует,— пожалуй, все это было совсем не так... Сейчас, ей-богу, и я вижу, что зря пугался. Все это, дорогая моя Сида, враки! Откуда взяли, что выбит зуб? Какой зуб? Будто так легко выбить зуб! Бывает иной раз, какому-нибудь мужику с утра начнут тащить зуб, а к полудню едва только вырвут — и то по взаимному согласию сторон (и того, кому дергают, и того, кто дергает). А здесь ни он не хотел, ни тем паче я, а зуб выпал!.. Все это дьявольский поклеп, клевета и ничего больше! Удивляюсь, чего это я так перепугался.
— Вот оно что?
— Да, клевета, ей-богу клевета! Он назвал Пенти-костарий — это первая ложь. Не Пентикостарий, а Часослов, Малый Часослов! К тому же не настоящий, из тех, что присланы из России, а другой, напечатанный каким-то швабом (и то без титлов, без титлов, Сида), который, по-настоящему-то, даже нельзя в православном церковном дворе держать, не то что в канцелярии церковного старосты нашего благочиния! Уже за одно это следовало бы его обрить, чтобы не затаскивал униатские книги в православные церкви! Часослов этот — его личная собственность, он его купил и принес. Спрашивается, кто рушит православие? А владыке сказал — «Пентикоста-рий», потому что книга эта поувесистей и последствия, дескать, должны быть серьезней!
— О, смотрите, лицемер какой!
— Но об этом я промолчал. Не хотелось его перед владыкой во лжи изобличать. А скажи я, что это был Часослов,— сам себя бы выдал, понятно?
— Ну, конечно. Правильно сделал!
— Но послушай, что он дальше учинил! На какую хитрость пустился! Подбери он зуб какого-нибудь человеческого создания, может, ему еще и поверили бы; но ему показалось этого мало: представился удобный случай с отцом Спирой расквитаться, так надо окончательно его утопить, пускай, мол, видит преосвященнейший, как я пострадал. И притащил он здоровенный зуб, с добрую половину кукурузного початка... конский зуб — и то, должно быть, самого могучего битюга, на котором краинцы путешествуют с товаром по нашим городам.
— Конский зуб!.. А, это она, та бестия, его надоумила; не кто иной, как она. Так и вижу ее перед собой. Она, она — больше некому! Он не настолько глуп и не такой негодяй. Ишь ты, чего насоветовала, будто стряпчий какой!
— Что посеяла, то и пожала!
— Да что ты говоришь?!
— Еще немного, и простился бы он со своей бородой!
— А ведь, пожалуй, что...— поддержала его осмелевшая матушка Сида.— И обошлось бы это ему недорого: наш Шаца задаром бы его обкорнал — так просто, по старому знакомству и дружбе...
— Но ты бы только поглядела на его преосвященство! Меня оставил в покое, а его как взял в оборот, так он, ей-богу, не знал куда и податься! Едва ноги унес.
— Так ему и надо,— с удовлетворением потирает руки попадья.— «Кто другому яму роет, сам в нее попадет»,— постоянно говаривала моя покойная мама!..
— Эх, забудем это! Было и прошло!
— Правильно! Боже, если встречу послезавтра в церкви Персу, она съест меня от ярости и злобы. Обязательно буду на нее смотреть! Кстати, чуть не забыла: пришло известие, когда вы были в дороге,— наш Шаца получил наследство. Умерла его старая тетка из Итебея, и Шаце осталось богатое состояние; сейчас его вызывают через наше сельское правление как единственного законного и ближайшего наследника.
— Э-э-э, царство ей небесное! Неплохая весть!
— Увидел меня вчера из своей мастерской и выбежал сообщить, а я тебя дождаться посоветовала. Теперь он сможет поехать в Вену и стать хирургом... Отбудет шестинедельный траур по доброй тетушке, а потом, обвенчавшись, поедет учиться хирургии.
— Все это прекрасно! Но свадьба может, значит, состояться не раньше апреля?
— Что ж, хорошо, пускай хоть полгода потратит на тетку!.. Далеконько, правда, почем знать... Разве обручить их?..
— Обручить?.. Ну и отлично, хоть сегодня вечером! Чего еще ждать? Вечером устроим сговор по всем правилам, а дня через два-три и обручение. Пошли кого-нибудь за Аркадием. И его я в дороге вспоминал. Э, да и как было не помянуть! Что ж, малость повеселимся. Шутка ли, столько времени в неизвестности и страхе прожили, с каким самочувствием я уехал и в каком вернулся из Темишвара!
Вскоре -явился Аркадий и очень обрадовался, узнав, что все обошлось прекрасно благодаря его смекалке; еще больше обрадовался он, получив шаль, ботуши и пенковую трубку; и уж совсем развеселился, когда услышал из уст попа Спиры, что завтра сможет отнести и положить в швабский банк сто форинтов на имя своей дочери Елы, красавицы невесты.
Через час все было готово. Аркадий отправился за Шацей и вручил ему красный галстук. Застал он Шацу в мастерской как раз в тот момент, когда он кормил толченым конопляным семенем щеглов и канареек, подсвистывая им. Услыхав, зачем его зовут, он, преисполнившись блаженства, вырядился по-праздничному, надел душанку вишневого цвета, повязал шелковый галстук. Чтобы не ударить в грязь лицом, Шаца пригласил своего принципала, тот, в свою очередь, нотариуса Кипру, а Кипра — свою супругу. Господин Кипра будет полезен Шаце советами и наставлениями по части наследства, вот почему благоразумно было его пригласить. Все охотно изъявили согласие и двинулись от принципала к нотариусу, от него к тетке Макре, тоже принарядившейся, а оттуда к дому невесты, где и застали всех уже празднично разодетыми. Правда, тетушка Макра хотела, как старая женщина, пройти кратчайшим путем — огородами, через дыру в заборе, что в Бачке и Банате испокон века считалось знаком величайшей дружбы и любви, но господин нотариус и его супруга предложили обойти кругом, что, по их мнению, выглядело более торжественно и солидно.
Официальная часть сговора окончилась. Матушка Сида перечислила все, что Юла принесет в приданое, а тетка Макра, с помощью нотариуса, сообщила о состоянии Ц Шациного имущества и о размерах нового наследства, напомнив, что Шаца также и ее единственный и неоспоримый наследник, независимо от того, будет завещание или нет.
— Вы люди ученые, как, к примеру, его преподобие,— закончила тетка Макра,— и можете сами убедиться, что тут нет никакого обмана, стоит только посмотреть записи.
— Да мы и так верим, милая, верим,— отозвался поп Спира,— неужто сосед соседа обманет!
После официальной части, когда был назначен день обручения, началось веселье. Собрались соседи, разыскали волынщика Совру.
Начались танцы, песни, здравицы; одно сменялось другим. Все веселились, никто не собирался уходить, и разошлись бы еще не скоро, чтобы не портить компании, не будь среди них предусмотрительного и любящего этикет принципала. Он поднялся первым и сказал развеселившимся гостям:
— Все это хорошо, но пора дать покой уважаемому хозяину. Целый день он трясся на подводе, и сейчас ему необходимы теплая постель и укрепляющий сон.
На это нечего было сказать, и, несмотря на возражения матушки Сиды, все двинулись по домам. Волынщик проводил до самого дома сначала нотариуса с супругой, потом тетку Макру и, наконец, Шациного принципала с супругой.
А Шаца от радости не чувствовал под собой ног. Не в силах сразу вернуться домой, он пошел бродить по улицам, переполненный радужными надеждами и чудесными воспоминаниями о сегодняшнем вечере. Он весело шагал все вперед и вперед, переходя из улицы в улицу и думая о том, как он счастлив-пресчастлив. Сегодня вечером Юла впервые сказала ему: «ты, Шандор»,— а он ей несколько раз: «ты, Юла»,— и они строили фразы так, чтобы почаще говорить друг другу «ты»... Идет Шаца и перебирает все, что сегодня слышал, видел и пережил. Вспоминает, как дважды спускался с Юлой в погреб за вином. «Дети, принесите-ка вина. Отец хочет еще выпить, и гости тоже»,— говорит развеселившийся хозяин. «Ступай-ка, Тино, в погреб по вино»,— добавляет господин Кипра.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38