Прока, добрый друг мой, где ты? Видишь ли ты своего Глишу, чуешь ли, как тяжко он страдает? — Глиша вздыхает, опрокидывает стакан и роняет голову на стол.
И все скорбно кивают головами и хвалят покойника. Перебирают разные его добродетели, о значительной части коих до сих пор не подозревала ни одна живая душа, а лучше всех осведомлена о них какая-нибудь первой подвернувшаяся под руку швабка Вавика или Бети-ка, которую растерявшиеся хозяева взяли для услуг. Говорит она на ломаном сербском языке, что вызывает смех и шутки на поминальном обеде. Но вот и его преподобие, поднявшись с места, молвит о покойнике доброе слово. «Право же,— говорит он,— не скоро дождемся мы на селе такого, как он. Надо признаться: Проку нам не так-то легко заменить».
Так вот примерно жилось на селе преподобному отцу, а которому именно, об этом, полагаю, пока не было особой нужды упоминать,— ведь недаром же исстари говорится, что все попы на одну колодку. Да и правила поэтики требуют, чтобы писатель вызывал в читателе предельную любознательность, что, надеюсь, уже в приличествующей степени достигнуто. И сейчас мы, пожалуй, могли бы уже назвать этих двух попов, которые как раз и есть те самые два попа; чьими почтенными именами в качестве заглавия мы украсили нашу повесть,— а именно поп Чира и поп Спира. Каждый, кроме того, имел свое прозвище: Чиру звали поп Объедала, а Спиру — поп Мошна. Почему окрестили первого Объедалой, вы уже слышали, а почему другого Мошной, услышите.
Этим злосчастным прозвищем, на которое, как, впрочем, и отец Чира на свое, горько сетовал отец Спира, наделили его уже давно. Если верить россказням Чириной попадьи (ведь она закадычная подруга Спириной попадьи), а автор слышал и записал то самое, что слетело с ее уст, отца Спиру прозвали так якобы вот за что. Давно еще, в первые годы службы, он, забыв о своем благородном звании и сане, замешался в толпу, которая кружилась возле сидящего на возу кума с криком: «Кум, мошна сгорит!» И что самое страшное и совершенно невероятное во всей этой истории — будто и он запросто толкался вместе с другими, когда кум швырял время от времени в толпу полные пригоршни крейцеров, двогрошиков, среди которых попадались даже сексеры. Кинувшись за одним из брошенных таким манером сексеров, преподобный отец якобы оттолкнул кого-то, ставшего ему поперек дороги, с такой силой, что тот, бедняга, отлетев, воткнулся головой в лужу и торчал посреди нее, словно стрелка луку. С тех пор, говорят, преподобный отец и получил прозвище поп Мошна, так его и по сей день постоянно за глаза величают, несмотря на то что он неузнаваемо изменился с тех пор.
Тот и другой обитают в селе давно, с того самого дня, как поженились; а поженились они, как только одолели в Карловцах богословие, а одолели они его лет двадцать с лишним тому назад. Взяли они в жены девиц из этого самого селения, в котором поповствуют и поныне. Отец Чира бракосочетался с поповой дочкой, а отец Спира — с дочерью церковного старосты; тот и другой — не по любви. В объявлении на соискание прихода было множество условий, о последнем из них они узнали уже тогда, когда приехали. Оба были уже великовозрастными и даже весьма бородатыми священнослужителями. Они приняли это устно им переданное условие и женились, потому что даже пономарь, предшественник нынешнего паномаря Аркадия, знал, что приход достанется лишь тем, кто даст согласие жениться на указанных двух красавицах. Что же оставалось делать окончившим семинарию кандидатам? Хороши невесты, а еще лучше приходы — попы вступили в брак и никогда не раскаивались.
И с тех пор обе пары жили душа в душу. Многое изменилось за это время, только их супружеская верность осталась незыблемой. Как вино из погреба отца Спиры или ракия из погреба отца Чиры — чем старей, тем лучше,— так и любовь супружеская с годами становилась все прочнее. Но тем не менее кое-что изменилось. Изменился облик обоих попов и обеих матушек. Когда оба кандидата явились в село двадцать с лишним лет тому назад, они были тощи и худосочны, как подаяние богослова, а сейчас стали тучны, как народная казна. И не знаешь, кто толще, попы или попадьи. Обе попадьи были низенькие, раздавшиеся вширь, массивные, точь-в-точь как та фигура, что стоит на столе у господина нотариуса, в которой он хранит табак,— фигура эта поперек себя шире, верхняя ее половина поднимается, а в нижней лежит табак, всегда сохраняющий влажность.
И до чего же раздобрели попы! Того и гляди ряса под мышками лопнет, а пояс никак на брюхе не держится, так и лезет под самую бороду, поближе к шее. Бывало, отважится кто-нибудь из близких знакомых и потехи ради спросит, например, попа Спиру:
— А чего это у вас, батюшка, пояс на месте не держится?
— Хе-хе! Чего? Как чего? — отвечает поп Спира.— Да где же ему быть? Его место как раз там, где вы его видите. Не чрево мое поясом награждено, а чистое мое сердце, потому-то пояс так вверх и полез, чтобы сердце прикрыть да отличить. Ведь медали на груди висят,— где это видано, чтобы медали на чреве носили?
А был этот пояс в самом деле наградой, и поэтому поп Спира носил красный, а отец Чира — всего-навсего голубой, обычный пояс. И это отличие являлось подлинным «яблоком раздора» между попами, а еще больше между попадьями, ибо мужчины, что известно всем и не нуждается в доказательствах, умеют сдерживаться и вести себя «политично», а женщины, женщины, ей-богу, не умеют! Сколько раз Чирина попадья восклицала, когда ей напоминали про красный пояс попа Спиры: «Ой, все у меня в глазах краснеет, как только на него погляжу или кто про него помянет! Кому только не жалуют красных поясов».
Если верить Чириной попадье, то поп Спира получил этот пояс действительно при довольно странных обстоятельствах. Попадья уверяет, будто его наградили поясом только за то, что в одной интимной компании распевал он под домбру перед его преосвященством владыкой «мирские» песенки, будто бы даже и такие: «Вино пьет Дой-чин Петр» и «Катице прелестная, на весь свет известная». Отец Спира превосходно играл на домбре, а голос у него и сейчас, столько лет спустя, еще чудесный.
— Вот это самое он и пел,— утверждает Чирина попадья.— Никаких других заслуг тут нет! Просто распевал перед его преосвященством разные песенки, эти, знаете, «про кудряшки», а его преосвященству они пришлись по вкусу, вот он, вернувшись в резиденцию, и послал ему красный пояс. Вместо того чтобы по носу получить, что уж не однажды им заслужено, он еще и награжден!.. Лишь бы что-нибудь урвать у его преосвященства! — говорит сердито Чирина попадья и утирает уголки рта.
Рассказывала она об этом довольно часто и с досадой добавляла, что отцу Спире вообще удивительно везет,— всегда неведомо как из любой беды выкарабкается. Она разумела при этом тот случай, когда, объезжая епархию, его преосвященство прибыл в село и не застал попа Спиру в церкви в час богослужения.
А было это так.
Однажды владыка нагрянул в село внезапно и как раз в воскресенье. Отправился он прямо в церковь к заутрене, а попа еще нет, хотя уже звонили. Владыка вошел в алтарь и начал службу. Пономарь Аркадий спустился с колокольни, заглянул в алтарь и просто обомлел, бедняга, удивленный ничуть не меньше, чем когда ему явился во сне святой Николай и повелел передать греку Яну приказание купить для церкви третий полиелей и увеличить пономарю жалованье. Немало повидал Аркадий всяческих чудес на своем веку: и с покойниками разговаривал, и с ведьмами — местными и из окрестных сел — знался, и между угодниками божьими и грешными людьми посредничал, но подобного чуда удостоиться довелось ему впервые! Однако он сразу опомнился и попросил старого кузнеца Орестия заменить его на клиросе, пока он на краткий миг отлучится. Орестий, тот самый, который превосходно пел и во время пения то хмурил, то вскидывал брови чуть не до самого темени, охотно согласился, Аркадий же во весь опор помчался к стоявшему неподалеку дому попа Спиры и заорал еще у ворот:
— Скорее, батюшка, несчастье!.. Беда, большая беда!
— Не может быть! Какая беда? — И отец Спира выскочил во двор.— Что? Что? Уж не язык ли у колокола оборвался и убил несчастных деток?
— Нет! — кричит запыхавшийся Аркадий.— Хуже! Прибыли его преосвященство владыка... Вошли в алтарь и приступили к богослужению, сами служат заутреню.
— Вла-вла-дыка! Вот те и на! — простонал отец Спй-ра и замер, вытаращив глаза. Если бы бритый патер Иннокентий из Темишвара отпустил бороду и усы и, надев камилавку по чину ордена святого Василия, явился к нему и попросил окрестить и принять его в нашу православную веру, отец Спира не был бы поражен столь сильно. Гром, настоящий, неподдельный гром с ясного неба!
— Скорее, отче, скорее! — торопит Аркадий Повыбегает за ворота, а отец Спира за ним.
Оба несутся прямо к храму.
— Эх, будь ты неладен, зачем звонил? — хрипит отец Спира, на бегу придерживая обеими руками мешающий ему живот.— Оле, горемычный ты, Спира, что теперь будет? Лишишься ты усов и бороды, будто никогда их и не бывало, оболванят тебя как миленького.
— Может, бог даст, обойдется! — утешает его Аркадий.
— Э, тебе-то легко, ты от него не зависишь. А вот мне что делать? Скажи, ради бога, что делать?! Ты сейчас умнее меня!
— Не знаю! Ничего не знаю! Даже собственное имя забыл со страху, отче. Может, по дороге что в голову придет,— откликается Аркадий, перегоняя попа.
— Но как же быть-то, брат Аркадий? Выручай, коли в бога веруешь,— задыхаясь, молит отец Спира, когда они примчались на церковный двор.
— Надумал я, батюшка, не знаю только ладно ли будет,— говорит Аркадий.— Взять да и сказать ему, что пономарь, мол, по болезни опоздал,— я-то ведь от его высокопреосвященства не завишу и дела мне до него меньше, чем, простите, овчинному тулупу до ветра,— а вы, не застав меня в церкви, поднялись на колокольню и звонили к заутрене.
— О, сам господь тебя вразумил! — облегченно вздохнул отец Спира.— Отлично, так и скажем.
Так они и сделали.
И отец Спира наилучшим образом выскользнул из сжимавших его тисков, а ведь был уж совсем ни жив ни мертв. Шутка ли, сам неумолимый владыка!
Владыка выслушал попа и не только поверил, а еще и похвалил за смирение и усердие перед алтарем и на колокольне, назвал его даже «столпом православия». И потом при всяком удобном случае хвалил доброго пастыря, священника Спиру, а вещественным доказательством его милости и расположения явился красный пояс, вызывавший такое негодование Чириной попадьи.
— За что? Да всег,о только за это! — заявляла попадья, едва речь заходила о поясе.— Ни за что больше, моя милая! Он заслужил его так же, как и я! — заканчивала шепотом Чирина попадья.
Впрочем, из подобных речей матушки попадьи вовсе не следовало делать вывод, что они, упаси бог, друг друга ненавидели. Жили они очень дружно, как в конце концов и подобает поповским семьям, которые должны служить примером всему приходу.
Жили они, повторяем, очень дружно. Если у отца Спиры кололи свинью и устраивали «диснотор»1 (так сказать, поминки по свинье), он первым долгом посылал отцу Чире и кожицы, и смальца, и кровяной колбаски, а иной раз и небольшой кружок зельцу; так же точно поступал и отец Чира. А примеру своих супругов следовали и хозяйки. Все, что пекли у одной, посылалось в аь седский дом на пробу, с оговоркой, что получилось не совсем так, как хотелось, и с просьбой беспристрастно оценить и искренне сказать, как понравился им милихпрот2, торт, штрудель 3, куглоф 4 и тому подобные печения.
— Ах,— говорила в подобных случаях довольная и счастливая Чирина попадья, укладывая на тарелку штрудель из кислого теста, чтобы отослать Спириной попадье,— знаю, что лопнет от зависти матушка Сида, как только увидит, до чего хороша у меня опара! Как прекрасно керн-штрудель поднялся, какой он воздушный! Взгляни только: вздулся, точно пружина в диване! Красота да и только! Господи боже мой, готова сама отнести, лишь бы поглядеть, какую мину она скорчит! А ее штрудель в прошлое воскресенье был плоский, как лепешка, что на лунном жару какой-нибудь нищенкой испечена. Увидит, так во как подпрыгнет от злости толстая бестия,— говорит Чирина попадья и высоко поднимает руку, показывая, как подскочит Спирина попадья, впав в ярость, после чего протягивает тарелку дочери, чтобы та отнесла ее соседке.
И тотчас после обеда бежит через дорогу, желая застать Спирину семью еще за столом и насладиться эффектом, который произведет ее керн-штрудель.
— Хочу вас кой о чем попросить, голубушка моя Сида, хоть вы и рассердитесь на меня,— обычно говорила в подобных случаях матушка Перса, прекрасная Чирина половина, обращаясь к другой попадье,— все собираюсь забраться как-нибудь к вам на полдня, чтобы вы мне
1 Пирушка по случаю убоя свиньи (венг.).
2 Сдобный хлеб (искаженное нем.).
3 Рулет (нем.).
4 Род бабы, печенье (искаженное нем.).
растолковали, как делать эти ваши знаменитые пончики. Вы удивительно хорошо их печете, об этом говорят все. А мне, черт побери, почему-то никогда не удается. Как ни стараюсь, не выходит! Не выходит, сама вижу!
— И полноте, вот еще выдумали! — жеманится матушка Сида.
— Нет, нет, без шуток вам говорю! Сколько слез я пролила из-за этого! Вечно меня супруг попрекает. Я даже как-то рассердилась и сказала ему, когда он стал корить, что у меня не выходит так хорошо, как у вас,— сказала ему, признаюсь вам, голубушка Сида, хоть и знаю, что вы можете обидеться... «А зачем же ты тогда, говорю ему, на мне женился? Взял бы госпожу Сиду, если у тебя так сердце к ней льнет, вот и было бы кому тебе оладьи печь... да она и красивей меня и толще».
— Пончики — хотели вы, верно, сказать? — поправляет ее матушка Сида, слегка раздосадованная упоминанием о толщине.
— Ну конечно, пончики, черт бы их взял, прости меня господи! Зло меня разбирает, голубушка, сама не знаю, что и говорю. Не могу же я все знать, не умудрил меня всевышний печь пончики. Да право же, чего он ко мне в конце концов привязался?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38