Что он городит? Я ему про Ивана, а он про болвана...
— Ишь ты, ишь ты, как она разговаривает!
— Ну да! Хорошая была бы я мать (ах, я несчастная!), если бы сегодня туда пошла?!
— А почему бы нам не пойти?
— Значит, утащили его из-под носа, потешаются теперь и он и она, эта бестия, а мы пойдем туда?!
— Как так утащили?
— Утащили и держат, по-хорошему и не отпустят. Не вывернуться теперь ему, как мужику из лап податного!
— Не станем же мы, однако, из-за него драться.
— Значит, сложить руки?! Эх, Спира, Спира, мне бы носить эту рясу!
— Что ж, дороги к девушкам никому не заказаны... А он пускай выбирает. Не стану же я ее как фальшивый форинт подсовывать?!
— У-у-ух! Да меня нисколечко не трогает, кого он выберет,— главное, что эта бестия мне нос натянет!.. И без того знаю, что и как о нас говорят...
— Эх, все-то ты знаешь!
— Все, все! Все знаю, Спира, все вижу, Спира, все слышу, Спира! Но, увы, я женщина и как женщина должна молчать...
— Ну, значит, ты первая женщина, которая молчит.
— Молчу, Спира, и терзаюсь... Не хочу свары. Слушаю и глотаю. Только слушаю, что о нас говорят...
— А что же говорят? — спросил уже серьезно отец Спира и присел, а встал-то он как раз затем, чтобы идти к отцу Чире.
— Что говорят! Говорят, что ты сиволапый мужик... Что ты не только в попы, но в звонаря не годишься...
— Э, об этом знаешь ты, а больше никто.
— Об этом знают все и говорят все, только у тебя уши воском залепило.
— А кто же говорит?
— Да они же и говорят! И с каких пор! А я все дурочкой прикидываюсь... Думаю про себя: «Мы соседи, да и перед паствой негоже ссориться; замолчат же когда-нибудь». Э-эх, но с каждым днем все хуже.
— Гм! — хмыкнул поп Спира.— А ежели слышала, почему мне сразу не сказала?
— Я не госпожа Перса, чтобы сплетни разводить. Но сейчас довольно, слишком уже! Только вспомню, как они на него налетели и все уши ему прожужжали!.. Бедная Юца, ее одну мне и жаль! Она, конечно, не умеет так пялиться на мужчин и строить им глазки, как та ихняя актерка.
— Однако, Сида, мне все кажется, что ты...
— Вот! Почему он к нам не зашел, а у них торчал и до и после обеда? Явился сразу после полудня, еще когда Жужа за синькой ходила, а ушел, когда уж гнали коров домой! Вышли они за ворота и битый час прогуливались. А я смотрю, и все во мне переворачивается и кипит как па плите. (Это, Спира, нужно было видеть, этого словами не передашь!) Прогуливалась с ним перед домом, потом вынесла большой мяч, что получила в презент от того шваба, капитана корабля «Maria-Anna», и давай играть в мяч, и то и дело выпускает его нарочно; мяч откатится, а она просит его принести, а когда принесет, благодарит его и все стреляет глазами и жмет ему руку. Когда они только успели? Скажи мне, растолкуй! И все время над чем-то смеются, особенно она. Он еще так-сяк — стесняется, бедный юноша, и диву дается, что, дескать, с ним приключилось. А она смеется — боже мой, смеется, смеется, просто вся улица звенит от ее смеха! — и что-то ему объясняет и все смотрит сюда, на наши ворота — это я прекрасно сквозь дырку в воротах, где выбит сучок, видела,— а он только улыбается. Она же смеется, боже ты мой, смеется, закинула голову, ногами невесть что выделывает, задрала нос в небо — ни дать ни взять Венера! Тьфу! Чуть было я через улицу не перебежала: пришлось бы потом ее мамочке по всему кварталу булавки да шпильки собирать, а локоны — по соседским дворам... боком бы ей вышли и игра в мяч и смех!.. Над нами, должно быть, потешалась, не без того,— это, Спира, как дважды два: что видела, то видела, Спира, и точка!
— Гм, гм,— отец Спира только головой покачал.
Прошло несколько дней, а отношения не только нимало не улучшались, но все более и более запутывались. Пера неукоснительно каждый день появлялся в доме отца Чиры и только раз, от силы два зашел к отцу Спире. Матушка Сида убедилась окончательно, что никаких надежд больше нет, тем более что Юла по-прежнему оставалась тихой и сдержанной, особенно после вышеописанной сцены в доме отца Чиры. Матушка Сида злилась и недоумевала, как недоумевают, очевидно, и читатели, а посему автор обещает, что вскоре все поймут в чем дело. В свое время он расскажет об этом, и читатели удивятся, конечно, еще больше, как они сами до сих пор не догадались, что, как в романах говорится, сердцу не закажешь, а в песне поется: «Дороже серебра и злата, что мило сердцу моему». И в то время как Юла, точно звезда, закатывалась за горизонт, Меланья поднималась все выше и выше. Она вела себя с Перой так умело, умно, была так ласкова что Пера впадал в тоску, если не видел ее хотя бы полдня. Но уже и тогда, неведомо
почему, приходила ему в голову страшная мысль: какое это было бы неописуемое горе, если бы отец Чира вдруг овдовел, то есть если бы у него, не приведи господь, умерла такая попадья! Пера чувствовал, что не мог бы этого пережить. И образ Me ланьи становился ему еще милей. Она к тому же очень растрогала его своими жертвами: из альбома были вынуты фотографии всех мужчин моложе пятидесяти лет; уланский, пехотный артиллерийский и даже морской офицеры уступили свои места семинаристу Петару Петровичу, четыре его фотографии красуются теперь против ее фотографий. Он приходил к ним каждый день, приносил книги, которые они вместе читали в огороде под ореховым деревом и вместе вздыхали в трогательных местах; голос Перы дрожал от умиления, а Меланья утирала нос тонким носовым платком, чтобы удержать потоки слез.
Матушка Перса сидела тут же и слушала, надвязывая чулки своему благоверному, и хоть не плакала, но все же удивлялась, как красиво умеют люди все придумать и связать, будто сами там побывали! После чтения их ждал кофе, потом молодые люди отправлялись на улицу, гуляли перед домом и разговаривали — а разговору влюбленных нет конца. Выбежит Эржа и дважды и трижды доложит, что стол накрыт. Пера прощается, а Меланья его не отпускает и, бросив: «Скажи маме, что сейчас приду!» — продолжает гулять.
«Ну и ну! Нет у нее ни стыда, ни совести! — Диву дается госпожа Сида, подсматривая сквозь дырочку в воротах.— Поглядите только — впилась в парня как клещ и не отпускает! Такая всю ночь готова шляться по улице. Жалко парня, а то спросить бы его: ежели он думает тут до свету разгуливать, так не послать ли ему рог ночного сторожа, по крайней мере мы знали бы в потемках, который час!»
Снова выходит Эржа, приглашает и господина Перу ужинать, а он либо принимает приглашение, либо, вежливо отказавшись, раскланивается, пожимает руку и уходит. А Меланья стоит у полуоткрытой калитки и глядит ему вслед, пока он не завернет за угол, но, заворачивая, он оглядывается в последний раз и, видя, что она все еще смотрит ему вслед и машет платочком, машет ей шляпой; она скрывается за калиткой, а он уходит, припрыгивая от счастья, и то никого не видит, то здоровается с каждым встречным. А госпожа Сида только крестится, стоя перед щелью в воротах, крестится и удивленно восклицает: «Ай да девка!»
Госпожа Сида не могла этого вынести, это мешало ей, вернее — нарушало ее повседневный распорядок и шло вразрез с ее привычками. Она привыкла сидеть по вечерам на скамье перед домом, здороваться с проходящими и поучать либо сидящую рядом Юлу, либо Жужу, которая обычно поливает улицу или полет траву, чтобы не сидеть без дела, ибо, как говорила матушка Сида, безделье — источник многих пороков. А вот сейчас, с тех пор как Меланья стала прогуливаться перед своим домом, ей приходится изменять этой многолетней привычке. Но уступить им, когда она является полноправной хозяйкой улицы перед домом и до самой ее середины,— этого, видит бог, матушка Сида не желает и не позволит! Думала она, думала, как бы им насолить, и наконец придумала — и неплохо придумала.
В селах обычно не так уж много полицейских постановлений; собственно, они существуют в достаточном количестве, но их мало кто хоть сколько-нибудь соблюдает. Там что улица, что двор — одно и то же. Вот почему и в нашем селе не в диковинку, если кто-нибудь протянет через улицу веревку и сушит белье. Правда, проходящие ругают веревку и хозяина, но все остается по-старому: кому как удобнее, тот так и поступает. А раз так, то вам сразу станет ясно, что сделала госпожа Сида. Все благоприятствовало выполнению ее замысла: ей не нужно было никого спрашивать, чтобы осуществить задуманное, она могла все проделать сама, потому что отца Спиры, как и отца Чиры, в селе не было: они уехали позавчера, и сколько пробудут в отъезде — неизвестно. Значит, все как по заказу, отличный случай!
На другой же день перед домом была поставлена веялка, и работа кипела с самого раннего утра до позднего
вечера. Тучи пыли вперемежку с половой полетели благодаря попутному ветру к дому отца Чиры как раз в то время, когда влюбленные вышли на прогулку, а решето так страшно заскрежетало и застучало, что Меланье волей-неволей пришлось прервать беседу.
— А-а, это невыносимо! — прокричала она.
— Да, верно. Придется перенести прогулку на завтра. Всего доброго, мадемуазель! — прокричал ей в ответ Пера.
— До свидания! Какая жалость! Но вы должны мне обещать, что завтра придете пораньше и останетесь подольше, чтобы наверстать потерю.
— С большим удовольствием! Целую ручки! — сказал Пера и, поцеловав ей руку, ушел.
Но и на следующий день было не лучше. Снова вынесли веялку, и работа закипела в самое подходящее для прогулки время. Повторилось это и через день и надоело не только «флиртовавшей» Меланье, но и всем соседям, даже бабке Тине, которая флиртовала лет пятьдесят тому назад. Прогулки были оставлены на целую неделю, и в доме попа Чиры метали громы и молнии на голову госпожи Сиды. Матушка Перса ходила зеленая от злости и с нетерпением ждала возвращения супруга, чтобы пожаловаться ему, так как лично она не желала, по ее словам, «иметь дело с необразованными женщинами»; но не менее зеленая ходила в то лее время и матушка Сида, потому что никто из дома отца Чиры не протестовал, а прошла уже целая неделя!!
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ,
в которой мы возвратимся на несколько недель назад. Когда читатели ее прочтут, сразу все станет ясным, и они, конечно, воскликнут: «Ай да Юла!»,— ибо поведение Юлы станет понятным, и они признают, сколь метка и справедлива всем известная пословица: «В тихом омуте черти водятся!»
Знаю, что многие читатели (даже не будучи критиками), читая предшествующую главу, с сомнением покачивали головами, потому что им казалось странным и невероятным, что Юла так легко могла утешиться, в то время как ее мать все еще бесновалась из-за Меланьиного успеха. Они упрекнут автора в том, что он плохо знает людей, а особенно женщин; если же среди читателей найдется еще и критик, он обязательно добавит: все дальнейшее поведение Юлы мотивировано неубедительно. Разве может, скажут они, столь юная девушка (кстати, сколько было лет Юле и Меланье, автору так и не удалось установить), быть таким камнем быть столь равнодушной к ласковым речам красиво приятного, образованного человека, да еще с таким безразличием отнестись к тому, что у нее, можно сказать, из-под носа утащили жениха?! Это правда! Сущая правда! Но правда и то, что многое в этом многогранном мире невозможно объяснить — а все же оно существует. Однако автор все же постарается осветить вопрос со всех сторон, чтобы все у него было мотивировано и ясно. Всякой всячины будет вдоволь, целый короб!
Прежде всего, Юла никогда не была «каменной». Такая пышная и здоровая, она была не лишена чувств, и кровь порой струилась у нее по жилам более бурно, сердце билось сильнее, щеки пылали жаром, который приходит в жизни только раз, с тем чтобы никогда больше не возвращаться; а мысли ее с некоторых пор все чаще уносились далеко от дома и уже несколько недель были заняты милым и дорогим предметом. Но это была еще великая тайна. О ней мало кто знал: они двое, молодые, старуха тетка и тот, кому ведомы все дела людские.
Большой огород отца Спиры упирался в огород тетки Макры, которую все село величало теткой, хотя в действительности она приходилась теткой только хирургу Шаце. А он хоть и звался хирургом, но пока это было только его мечтой, потому что на самом деле он служил простым подмастерьем парикмахера. Но ведь чего нет, то может случиться, говорят умные люди, а тем более с нашим Шацей, так как Шацу с юных лет определили к медицине, почему и отдали в гимназию; но уже из четвертого, «латинского», класса его выгнали в некотором роде за атеизм; после этого ничего другого не оставалось, как отдать его, серба и сына сербского газды, в парикмахеры. А раз автор уже назвал его профессию, не приходится добавлять, что юноша был красив лицом, нежного строения, мягкого нрава и с поэтическими наклонностями, одним словом — натура утонченного склада. Излишне также говорить, что одевался он изысканно, причесывался по последней моде, был обходителен и пользовался успехом у женщин. Стоит ему показаться на улице, распространяя вокруг благоухание мыла и помады, как тотчас зашлепает ногами к калитке какая-нибудь босоножка, выбрав именно эту минуту, чтобы окликнуть соседку напротив и хотя бы так дать знать ему о своем присутствии и проводить его глазами. Конечно, крестьянским парням это не по вкусу, и они выжидали подходящего случая, чтобы так или иначе с ним расквитаться. Но, не тяготея к геройским подвигам и зная мужицкую грубость, Шаца старался не дать им серьезного повода для рукоприкладства. Многие девицы были воспеты вместе с Шацей в частушках, а потом избиты дома или наоборот,— то есть сначала избиты, а потом уже воспеты в песне, что, впрочем, одно и то же.
Но к делу. Итак, у хирурга Шацы была тетка, огород которой граничил с огородом попа Спиры, упирался в него. Читатели, которым приходится бриться, знают, что парикмахерские даже в городе, не говоря уж о селе, работают не каждый день, а преимущественно по субботам и воскресеньям. Все прочие дни недели подмастерье Шаца занимался другими делами: играл на домбре, переписывал песенник, ходил, накопав червей, удить рыбу (осенью же ловил щеглов) или, наконец, отправлялся к тетке Макре.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38