Узнал он то место, где стоял в кольце густой толпы вороной; сейчас там ни души, пусто повсюду, только галки да вороны с карканьем перелетают с акации на акацию. Очнулся Пера Тоцилов, сунул трубку за голенище, завернулся в кабаницу и стегнул по лошадям.
В один миг остались позади и ярмарочная площадь, и кладбище, и тутовая роща; выехали на большак, справа и слева потянулись поля. Перед каждой полосой две шелковицы,— по деревьям узнают, где чья нива. Все сейчас уныло — и поля и деревья. Безлюдно на дороге, безлюдно на полях, а на оголенных шелковицах чернеют лишь мокрые ветви. Редко где увидишь на них ворону или обрывок хвоста от детского змея, бог знает откуда залетевшего и застрявшего в ветвях; листья давно уже опали, а хвост остался в виде украшения на голом дереве,— так и провисит он до следующего лета, пока не скроется в зеленой листве, среди неисчислимого множества тутовых ягод, разве только какой-нибудь проголодавшийся бродячий подмастерье, вскарабкавшийся на шелковицу (не разбирая, черная она, белая или оливковая), чтобы утолить свой голод и подкрепить силы для дальнейшего пешего странствия, снимет этот хвост, завяжет им — веревочка ведь! — свой мешок и зашагает дальше, все вдоль шелковиц, по этой же самой дороге^ где нашим путникам не повстречалась сегодня ни одна живая душа.
Попы молчат, а Пера Тоцилов, не слыша за спиной ни слова, погоняет лошадей и беседует с ними. Отец Чира, должно быть, спит, а отец Спира дремлет слегка, насколько ему позволяют заботы. Пера подбадривает лошадей, ставит им в пример вороного мартоношанина, укоряет и стыдит их за то, что не дружно тянут. После трех часов пути повозка останавливается у покосившейся и облезлой корчмы.
— Не передохнем ли малость? — спросил Пера, который не любил проезжать мимо корчмы, как мимо турецкого кладбища. Его принцип был проверен и стал широко известен, вроде хорошей пословицы: «Когда проходишь мимо креста, чей бы он ни был, перекрестись, а когда проходишь мимо кабака, какой бы он ни был, остановись!»
— Эй,— окликнул он погромче, обернувшись к седокам.— Не дадим ли малость передохнуть бедным лошадкам?
— Да не худо бы! — ответил поп Спира, который не прочь был отвлечься от назойливой вереницы мыслей, одолевших его в повозке, да и закусить ему хотелось.
Отец Спира и Пера сошли. Пера укрыл лошадей попонами, выпряг и вошел вслед за преподобным в корчму, а отец Чира остался в повозке, притворившись спящим.
Корчма — покосившаяся на один бок хибара — была пуста, только какой-то пастух-погонщик с распухшим лицом сидел за длинным еловым столом и поглядывал из-за угла, как крыса из норы; перед ним стоял стаканчик с мутной ракией; попивая, он беседовал с корчмаркой, которая тут же гладила плиссированные юбки. Он разглагольствовал о прошлых золотых днях, о высоких когда-то, а теперь низких заработках погонщиков; рассказывал,— хотя она его и не слушала, потому что слышала об этом уже сотни раз и знала все наизусть,— как выгодно было лет тридцать тому назад, когда он был еще молодым парнем, нанявшись пастухом или свинопасом, гнать крестьянских, а то и купеческих свиней в Вену на ярмарку: немало тогда побродили по свету и всякого нагляделись погонщики.
— Эй, корчмарь! — постучав, кричит Пера Тоцилов.— Зовет тебя его преподобие.
— Принеси-ка чего-нибудь Пере,— говорит отец Спи-ра,— а кстати и мне.
— Ракии, стопочку ракии,— говорит Пера,— в самый раз будет в этакий холод.
— Сейчас, сейчас! — говорит корчмарка, довольно еще красивая женщина с подвязанной щекой, бросает работу и прикладывается к руке его преподобия; она приносит им ракию — попу Спире в маленьком стаканчике, а Пере в большом.
— А где твой муж? — спрашивает ее Пера Тоцилов.
— Уехал вчера в Темишвар по делам. Готовимся!.. Будет у нас в воскресенье малость суматошно! — радостно говорит корчмарка.
— А по какому случаю суматоха? — спрашивает Пера.
— Да вот... не нашлось другого дела! — говорит она стыдливо и уходит.
— Вы, значит... скажем,— вмешивается в разговор сидящий в углу погонщик с длинными жиденькими усами (сущая развалина), которого только теперь заметили проезжие,— хотите, как путники, знать, что будет у нас здесь в воскресенье? Э, могу, если позволите, вам объяснить. Потому что я прихожусь родственником этому корчмарю, который сейчас в Темишваре. Он, значит, собирается жениться и в воскресенье справляет свадьбу.
— Что ж, это, ей-богу, неплохо! — говорит поп Спира, принимаясь за ветчину, которую захватил из повозки.
— А берет он вот эту самую, что здесь гладила и туда вышла,— и пастух указывает чубуком на дверь, куда вышла корчмарка.— Такая честная душа, что, как говорится, хоть через газеты ищи, не найдешь подобной, не женщина, а сокровище! — продолжает пастух, потом встает и быстро наливает себе стакан ракии.
— Я здесь, знаете, как родной, потому и не церемонюсь, сам себя обслуживаю. Это для меня бальзам и, так сказать, единственная услада. Ну, помогаю им, как своим: ведь попадаются люди, которым выпить охота, а платить неохота, вот я и не даю, приглядываю по-родственному, так сказать, берегу хозяйское добро, как свое собственное.
— Что ж, доброе дело, доброе дело! — замечает поп Спира и, продолжая завтракать, угощает Перу.
— Она-то валашка, а мой Миша серб, как и я, да и весь наш род; а ее зовут Тинкуца, попросту говоря Тинка. Живет она с Мишей уже лет одиннадцать, с тех пор как прогнал он ту словачку, что до нее здесь была. Ну, а сейчас на него налетели из округа и объявили: либо пусть он женится, либо отправят ее по этапу в Лугош, на место жительства.
— Ах так? — бросает поп Спира.
— Она в слезы, а ему, конечно, жалко. Жили, как говорится, столько лет, словно венчанные, ну, конечно, до этого допустить нельзя, и опять же не таковский он человек! Вот он и говорит: «Э, будет не так, как достославный округ приказывает, а как я хочу!» И сейчас, как я вам давеча уже сказал, на этой неделе венчаются. Вот гладит, к свадьбе готовится. Готовится, бедняжка, и бог знает до чего радуется!.. Да и он, почитай, уж неделю ее не колотил — все по случаю венчания.
— И следует, правильно! — говорит Пера Тоцилов.— Людям следует венчаться: не скоты, так сказать, чтобы невенчанными жить... На что бы, к примеру, вот их преподобия жили, если бы никто не венчался? Как говорится: рука руку моет!.. Всякого бог чем-то наделил и, как говорят, к чему-то предназначил. Вот, к примеру, ты обслуживаешь гостей, а я извозничаю, а они женятся, а их преподобия венчают... Всяк своим делом занят и, скажем, свою пользу имеет. Не дано каждому все делать.
— Еще будет тут и комедия и всякая чертовщина,— продолжает погонщик, с опаской наливая себе снова стаканчик ракии,— без того не обойдется, если не спадет щека! Распухла — видели? Пришлось завязать щеку: болит у нее зуб, а кажется, будто кто ударил. А на этой неделе никто, как говорится, даже мизинчиком ее не тронул. Это я точно знаю, по целым дням, что называется, здесь торчу. Эхе-хе,— вздохнул он глубоко и отпил из стаканчика добрый глоток,— не те нынче времена пошли, чтобы погонщик мог податься в Пешт, на людей поглядеть... вот так и болтаюсь тут без дела, не очень-то мне это приятно, как рабочему человеку. Носил ли я когда-нибудь этакие вот мужицкие опанки? Только сапоги, летом и зимой, да еще талерами подкованные! Хе-е-е, а сейчас вон как... Обтрепался, словно какой старый кнут,— закончил он и начисто осушил стаканчик.— Настрадался я досыта. Если бы я начал...
— Не пора ли, Пера,— поднимаясь, говорит поп Спира.
— Можно, ваше преподобие,— соглашается Пера, вскакивает и зовет корчмарку.
— Какова дорога до Ченея?
— Плохая, ваше преподобие... Разве сидел бы я здесь и страдал, как в кутузке,— говорит старик.
— Ну-ка, выпей вот, чтобы не пропадало! — предлагает поп Спира, отдавая ему свою ракию и то, что не допил Пера.— А как полагаешь, когда доберемся туда по такой дороге?
— Спасибо, ваше преподобие. Награди вас бог! Рядом с вами и беднякам легче живется,— благодарит погонщик, берет предложенную ракию и выпивает.— Часа за два доедете. Будьте покойны, засветло прибудете в Ченей.
Расплатились с корчмаркой за ракию. Корчмарка и старик поблагодарили и по очереди приложились к руке его преподобия. Гости вышли, корчмарка их проводила и застенчиво пожелала доброго пути...
— А ты, пештский купец, кажись, опять угощался, пока я выходила! — накинулась корчмарка на погонщика после отъезда путников.— Опять брал, а?
— Не брал... на что мне ее наливать? Будь это сливовица — ладно, а то ведь какая-то комадара да бечаруша!
— Да вижу, что брал! Сливовица, говоришь, а?.. Чтоб тебе в голову ударило!
— А зачем брать, кому брать, если я едва выпил то, что мне по доброй воле отдано? «Брал!..» — бубнит погонщик.— Вечно я виноват, один я беру да пью! И продать хотите, и чтобы все вам осталось!
— Молчи, молчи, знаю я тебя...
— Да чего там, чего там знаете! Насильно и эту-то выпил. Сами знаете, как я отказывался. Только чтоб вас, как говорится, не обидеть, взял и выпил. Разве янеотка-зывался?
— Э, отказывался! Ты откажешься! Вот уж нашли одного такого!
— Для удовольствия, что ли, я пью? Так... пью — и мне малость полегче живется. Единственная моя услада!.. Вот я и говорю: все же милостив бог, что не оставляет своих погонщиков. Ну, и теплится еще какая-то надежда: потому прямо бальзам на мою душу, когда малость хвачу.
— Бальза м!.. Все, что дерет твою проклятую глотку, для тебя бальзам, лишь бы драло...
— Эх, «драло»! Как это дерет, когда скользит словно по маслу! Так само и катится! — говорит пастух.
— «Катится»! Конечно, катится. Потому и говорю, что наливал и пил, губка ты этакая.
— Да нет, клянусь солнцем! Ей-богу, нет! Я и с места не вставал, не то что наливал да пил. Будь это какая путная сливовица да по вкусу бы пришлась, а то ведь самая простецкая бечаруша!
— Ты бы и шайтвосер * проглотил.
— Не берите греха на душу... и не расстраивайте меня понапрасну! Не срамите и не терзайте меня. Довольно, что сам господь посрамил! — ропщет новоявленный Иов из корчмы.
— Сгоришь, несчастье ты этакое! Сгоришь от этой ракии.
— Э, сгорю! А кто из моей семьи сгорел от ракии?.. Вишь ты! Хоть семью мою оставьте в покое.
— Насчет семьи не знаю, а вот ты обязательно сгоришь...
— Эх, я сгорю от ракии! — не сдается пастух.— Что я — бумага, которой трубку раскуривают, чтобы гореть? И не затлею даже, не то что сгорю. Только прохлаждает, когда ее пьешь. Не сто ведь в ней градусов, чтобы сгореть. Не хочется перед чужими хулить товар, все же родственники мы, а разве это настоящая ракия? Когда долбанешь настоящей — всего даже передернет. А эта слабенькая, что божья росинка, можешь ее лакать, как кабан из лужи, ничего и не почувствуешь!.. Мне ли не знать: вместе ведь с Милошем портили. Я ему все кричу: «Есть у тебя совесть?.. Довольно, хватит!» А он знай свое: «Еще малость, еще...»
— Экий же ты пес неблагодарный! — опешив, говорит корчмарка и отставляет в сторону утюг.— Он еще привередничает!
— Ты всегда так, всегда норовишь меня расстроить... А я-то из кожи лез, расхваливал тебя перед его преподобием, такая, мол, прилежная да хорошая...
— Я-то хорошая, а вот ты никуда не годишься! — говорит женщина и снова берется за утюг.
— Э, вечно я плох, вечно никуда не гожусь. А если я плох, так лучше мне убраться!
— Давно тебе об этом твержу! — бросает корчмарка, продолжая гладить.
— И почему это господь бог не избавит меня, не приберет в конце концов к себе...
— Не бойся! Тебя не скоро возьмет! Ему тоже не нужна всякая дрянь, вот и оставляет здесь, на нашу шею.
— ...чтобы не мучитьря мне, не страдать на этом свете, ежели я всякому в тягость, всякому поперек дороги встал,—
1 Азотная кислота (искаженное нем.).
сетует погонщик, допивая последние капли из стакана Перы Тоцилова, и тяжко вздыхает: — Ох-хо-хо! не будь еще этого бальзама... так порой и подмывает найти сук покрепче, да и...
— Повеситься, что ли?..
— Нет,— спешно перебивает погонщик, словно убегая от крепкого сука,— прыгнуть в воду: знаю, там верная смерть.
— Ты прыгнешь в воду? Ах ты врун! Да ты бежишь от воды, как бешеный пес...
— Эх,— вздыхает снова бывший погонщик.— Вот болтаете зря и только грех на душу берете, хотя вам, конечно, и невдомек почему. При рождении мне было предсказано, что пострадаю я не от чего другого, как от воды, потому-то по сю пору и стараюсь ее не пить.
— Ах, если предсказано,— говорит корчмарка, натягивая на доску другую юбку,— то уж от судьбы не уйдешь... Я и не знала. Ну, тогда можешь прыгать...
— Знаю уж, знаю, что только тогда ваше сердце успокоится!.. Эх, зачем вы меня, невестка, огорчаете? Что же это бог не смилуется наконец надо мной, несчастным? — плачется старик.
— Ну, будет прибедняться и вертеть глазами, точно поп католический! Набери-ка початков, налупи кукурузы да накорми свиней.
— Ладно, сейчас! Только не обижайте меня больше...
— А когда высыплешь им корм,— наказывает корчмарка,— ты этого желтого почесывай рукой по спине, пока ест: больно он прожорлив, тычет рылом и отнимает у других; а если его почесывать, так и те, робкие, тоже сумеют поесть как следует...
— Да знаю, знаю! Не впервой ему спину чесать... Столько лет торговал, как говорится, а все оставался один-одинешенек... Серебряные пуговицы, полушубок расшитый, сапоги, а шляпа шелковая, с ворсом... Э, невестушка, если бы вы знали меня в ту пору, и будь мы свояками, как нынче...
— Если чесать ему спину,— продолжает корчмарка, не слушая пастуха,— он становится малость повежливее и не отнимает у других, а то он и так уж самый жирный...
— Каким я был тогда и до чего дошел... На которую ни кинешь, бывало, взор — все твои! И как бы мог жениться...
— Знаю, слышала я про твои дебоши и победыГ.. Слышала, сколько тебе стоили сапожки да кацавейки этим
мадьяркам в Кунсентмартоне, которые перед тобой всю ночь танцевали чардаш... Потому-то и докатился до этого!..
— Ну и козырем же я ходил, черт побери! — восклицает старик, ударяя кулаком по столу.— Не боялся, как говорится, ни одного ферта из Бачки,— далеко им было до меня!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38