— Дорого, ей-богу! Слишком дорого...
— Что поделаешь! Осень, грязь, хуже зимы со снегом...
— Знаю, знаю, Петр сынок! Летний день вон насколько дольше зимнего, а ты все-таки зимой просишь вдвойне! Ну, десятку еще так-сяк.
— Э, так вы забыли, насколько зимняя ночь длинней. И всю-то ночь кони едят, а она точно голодный год тянется... Лошадей кормить надо, иначе их не погонишь как следует. Что десятка! Вся уйдет в торбу с овсом.
— Все равно это много, очень много!
— По мошне, ваше преподобие, и по чину. Знаете, как говорится: бродячего подмастерья и даром подвезти можно, на то он и бродячий подмастерье, а не господин. А господин чем дороже заплатит, тем лучше для него — чести больше. А в одноколке, как говорится, не то что газде, даже рыжему почет.
— Я, видишь ли, на днях собираюсь в дорогу — вздумалось от нечего делать поразвлечься. И... говорю... зайду, дескать, спрошу нашего Перу...
— Э, спасибо, ваше преподобие, спасибо. И я, как говорится, вас почитаю, а также и все домашние мои... никто иначе, как «наш отец преподобный», вас и не величает...
— Ну, и сколько же ты просишь?
— Да как сказал — шестнадцать сребров.
— Восемь, Петр?
— Маловато, ваше преподобие, сейчас не лето.
— Прояснится! Обязательно прояснится! Лягушонок мой предсказывает, что погода изменится, изменится к лучшему.
— Какой там лягушонок, ваше преподобие! Что это вы такое говорите? Пускай хоть сто лягушат — и не то что квакают, а письменно подтвердят,— все равно не поверю. Что вы лягушонка с живой душой равняете? Лить будет еще целую неделю. Чувствую по себе, и лучше всякого лягушонка! (Пера Тоцилов за незаконную порубку в казенном лесу получил в одно место порцию мелкой дроби с солью и с тех пор предсказывал погоду лучше и точнее самого Столетнего календаря.)
— Говорю тебе, разгуляется,— уверяет отец Спира.
— Да бросьте вы мне мозги солить, ваше преподобие,
и без того меня основательно посолили, потому так и говорю. Провалиться мне на месте, если не угадал! Еще мой покойный отец (царство ему небесное!) говаривал: «Сынок Пера, коли дождь с утра заладил, пробьет он и овчинный тулуп». И это как бог свят! Это уж я хорошо знаю. Долго еще не разгуляется, ваше преподобие! Значит, четырнадцать сребров, и завтра на заре, с божьей помощью, тронемся. . — Слишком размахнулся, Пера, будто ты один на селе.
— Да, ваше преподобие, так оно вроде и выходит! Кому нужна крытая повозка — пускай поищет... Потому что все, какие есть в селе крытые телеги, сейчас в разъезде.
«Все этому чертову мужику известно. Вот беда!» — думает отец Спира и продолжает:
— Восемь, восемь, Петр. За глаза довольно с тебя! Ну хорошо: если подвернется оказия, можешь прихватить еще кого-нибудь.
«Почему бы и нет!» — ухмыльнулся про себя Пера Тоцилов, а вслух сказал:
— Четырнадцать, ваше преподобие... Ну ладно — двенадцать, и возьму еще одного седока, чтобы выручить свои шестнадцать сребров. Может, вы кого подыщете, тогда повезу вас не за восемь, а за шесть!
Задумался преподобный отец и после долгого раздумья, колебаний и торговли наконец согласился. Уступил и Пера,— сошлись на десяти сребрах.
— Ладно! — сказал поп Спира.— Десять так десять,— но уж за эти десять погоняй как надо.
— Не беспокойтесь,— как паровоз!
Спустя час к отцу Спире прибежал Аркадий и застал преподобного уже дома.
— Что хорошего, Аркадий?
— Все в порядке! Разузнал! Господин Чира подрядил на завтра Перу этого, Тоцилова, утром выедут.
— Вот те и на! И я его подрядил! Ну, пойдет теперь потеха!
— Так, значит, вы вместе едете! Как по заказу! Вот здорово! Как нельзя лучше!
— Что ты тут «здорового» нашел? Как раз и плохо!
— Как раз и хорошо! «Ну, слава богу,— радуется про себя Аркадий,— славно удалась моя затея!» И уже громко добавляет: — Вот именно, здорово получилось!
— Почему?
— А потому, что сейчас вам легко будет добраться до зуба!
— Э, а как?
— Да вот как, я все обдумал... Если тронетесь завтра на заре, приедете в Темишвар к вечеру, и тогда никакой надежды не будет. Вот вы и отправляйтесь не утром, а в полдень, тогда вам придется заночевать в Ченее у отца Бури, как его крестьяне прозвали,— у вашего общего с отцом Чирой приятеля... А я скажу Тоцилову, чтоб нашел отговорку и не запрягал на заре; отец Спира, скажу, сможет выехать только после обеда.
— Ну, хорошо, но все же я не понимаю... Дальше-то что?
— Так... А теперь скажите, пожалуйста, этот отец Буря с кем больше дружит, с вами или с отцом Чирой?
— Буря? Со мной, конечно! Задушевные приятели мы с ним, и с каких пор! С первого класса! Еще ребятами «вертеп» носили; я изображал царя Бальтазара, а он Перу из села Старого Кера. Самый озорной из всей школы! Приятель мой, и еще какой!..
— Вот это нам и на руку! Коли так, вы можете ему свободно открыться, а открывшись,— постарайтесь, чтобы он вам помог добраться до зуба. Знаете, как случается в дороге... время осеннее, сырость, мрак... человек продрогнет... Ну, за ужином беседа, винцо!.. Да вы уж меня понимаете... Может быть... удобно...
— Но как, каким образом? Он ведь, говорят, бережет этот зуб как зеницу ока, то и дело щупает, на месте ли. Ну, допустим, доберусь я, а он вдруг хватится, тогда что, а?
— Не беспокойтесь, средство мы найдем! Я обо всем позаботился. Вот вам сверточек. Когда зуб возьмете, вы чин чином на то же место подсунете вот это,— говорит Аркадий, протягивая крошечный узелок.— Небось по дороге не станет развязывать.
Отец Спира взял узелок, а когда развязал его, разразился хохотом.
— «Се день, его же сотвори господь!..» Аркадий, че-ловече, ты еси паки и паки мой избавитель! Ну, если сейчас выпутаюсь, не забуду тебя во веки веков. Ей-ей, Аркадий,— говорит отец Спира, подняв с довольным видом брови,— ты, ты... форменный мошенник! — И похлопал его ласково по плечу.
— Хе-хе! — сконфуженно рассмеялся Аркадий.
— Но как только, черт побери, пришло тебе это в голову? Ведь и в школе ты никакой не учился.
— Хе,— говорит Аркадий и потирает руки этак смиренно, совсем как поп, и втягивает застенчиво шею,— учился я, отче, как мог... Учился, да еще как учился! Окончил я, отче, ту самую тринадцатую школу! — гордо заканчивает Аркадий.— А кроме того, все мы, Продувные, на этот счет мастера; а наша семья, если вам знать угодно, носит прозвище Продувные.
— А ведь зря говорят,— восклицает радостно поп Спира,— «что без попа и вода не освятится»! Если никто другой этого не сделал, так я исправлю. Отныне пускай говорят, «что без пономаря и вода не освятится». А, ладно я говорю? — как сказал бы наш сторож Нича. Что верно, то верно! Правильно заметили наши старики: «Свой своему поневоле брат!»
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ,
в которой описано осеннее путешествие, а также сценка в корчме. В первой половине главы — развлечение, а во второй — поучение; иными словами, в назидание многим читателям нарисована ужасная картина отравленного алкоголем организма
Итак, в среду, около десяти часов утра, в то самое время, когда господин нотариус шел на службу, из распахнутых настежь ворот Перы Тоцилова выехала запряженная повозка с добротным верхом, под которым сидел сам Пера. Согнувшись и вытянув шею, он отдавал распоряжения стоявшим во дворе домочадцам, потом перекрестился, обругал грязь и дождь (а дождь лил так усердно, словно, молясь о нем по крайней мере неделю, служили попы и ходили до долы), хлестнул по лошадям и покатил прямо в попову улицу, к дому отца Спиры. Усадив его в повозку и перекрестившись еще раз уже машинально, видя крестящуюся у калитки матушку Сиду, повернул к Чириному дому и остановился у ворот.
— И усы и бороду,— слышится со двора,— всё, всё обрей, наголо обрей вахлаку-деревенщине всё! Пускай люди на него подивятся, как на чудище, как...
И вдруг матушка Перса обрывает речь на полуслове, а отец Чира застывает, ухватившись за тяж и поставив ногу на барку, чтобы взобраться на подводу,— оба точно окаменели, увидев, как отец Спира, закутанный в большую зимнюю шаль своей супруги, подвинулся влево, предоставляя (почета ради) попу Чире сесть «одесную».
— А-а-а,— тянул, заикаясь, огорошенный отец Чира,— а-а-а, а что это там, а, Петр? Что это еще опять за представление?
— Ну, какое же тут может быть представление, про шу покорно? — недоумевает Пера Тоцилов с наивно-почтительным видом, как это умеют делать крестьяне.
— Но, Пера сынок, честно ли это с твоей стороны, скажи сам? Разве не я нанимал подводу, не я дал задаток, а кто-то другой? А? — допрашивает отец Чира, стоя у подводы.
— Ваше преподобие, явите милость, вы подрядили, но и его преподобие подрядил. Оба вы подрядили меня и чин чином, как говорится, дали задаток, чего я, человек бедный, вовек вам не зубуду и за что покорно благодарю! Правда, Аркадий подрядил, а не вы. Однако пожалуйте садиться... пожалуйте, чтобы понапрасну не мокли ни лошади, ни сбруя.
— Хе, Петр сынок, так дело не пойдет,— не унимается поп Чира.
— Но, прошу покорно, ваше преподобие, разве вы не разрешили взять еще одного седока на переднее сидение, рядом со мной? Ведь господин Спира такой же священник, как и вы, куда же я его около себя посажу? Вот и он вам честь оказывает, правую сторону уступает... потому и везу вас за полцены. А за десять сребров, как говорится, не стоит в такую мокропогодицу и запрягать. Мне-то, бедняку, сам бог велел какой ни на есть крейцер на хлеб заработать, но ведь и у лошадей есть душа, хотя они, как говорится, бессловесная скотина.
— Да уж вы, крестьяне, мастера на такие дела! Знаем мы вас и вашу политику! — вставляет свое слово матушка Перса.— Господи, Николаич, тебе-то известно, что нужно глядеть в оба, когда рядишь подводу у этих мужиков, черт бы их драл вместе со всеми пройдохами!.. Избави бог,— продолжает матушка Перса, совсем зеленая от злости,— к лицу ли тебе ехать с кем попало! Поищи другую подводу, этого добра, слава богу, хватает.
— Подводы-то есть, да не крытые, милостивица! — говорит Пера Тоцилов.— Поглядите только, какова погодка! Собаку на улицу грешно выгнать в такой дождь да грязь!
— Все вы мошенники, все до одного. В благородные лезете, в благородные!
— Эх, да бросьте вы, госпожа, ломать комедию! Какие там благородные? Мы с вами благородные навыворот, потому и ругаемся. А будь мы настоящие, так и вам бы не сидеть без подводы и мне вас не возить. А иной «благородный» и сам не лучше нашего брата! Вон Рада Кара-баш из благородных, а извозом промышляет, евреев, что скупают перо, возит,— вот до чего опустился! И сейчас отправляетесь в лустрайзе*, да? Вместе едете?.. Браво!.. Как я счастлива, увидев то, о чем неустанно мечтала. Мои гратуляции и майн грюс! 2 — кричит фрау Габ-риэлла; она заглянула в повозку и, к великому своему удивлению, увидела там чинно сидящих рядышком попов. Появилась она перед Чириным домом неведомо откуда, вся в грязи, в ту минуту, когда Пера Тоцилов набивал трубку и, высекая огонь, бранил и трут, и кремень, и кресало, и еврея-торговца.
— Погоняй в конце концов! — заревели попы в один голос.
И повозка тронулась.
— Счастливого пути! — прокричала им вслед, махая белым платочком, фрау Габриэлла.— Ну вот, как это замечательно! Кто бы подумал! Ну, ну!.. Я прямо-таки счастлива, иначе и не скажешь! Мне все чего-то не хватало, пока были фашё, и, поверите ли, гнедиге, это меня просто убивало, ну форменным образом убивало! — продолжала фрау Габриэлла, обращаясь к матушке Персе.— Э-э, кто бы мог подумать! А я еще сегодня, едва проснувшись, в полном дешперате3 подумала: боже, что ждет его преподобие, вашего супруга, вас и всех ваших! А вон что я увидела! Фью-ю! Не поверят мне люди, когда стану рассказывать, да я сама просто глазам своим не поверила. Бегу сообщить друзьям вашего уважаемого супруга, они ведь тоже в отчаянии!.. Милостивица, кис ди ханд! Фрайлица... господин Пера... честь имею! — продолжала тараторить фрау Габриэлла, стремительно удаляясь.
— Иди ты к черту, чтоб тебе шею свихнуть! — злобно бросила ей вслед матушка Перса.— Ничего от этой швабской сплетницы и трещотки не укроется! Всюду лезет, разрази ее гром! Словно из-под земли возникла! Поглядите-ка на нее,— продолжала матушка Перса, провожая ее взглядом,— перепачкалась в грязи, точно быки за ней гнались! О пречестная! — крестится попадья.— И что за удовольствие месить грязь без всякой нужды? Вот уж сущая божья кара для села! — приговаривала матушка, рассеянно глядя вслед Габриэлле.— Ступайте, дети, простудитесь! А ты, Меланья, дитятко,— продрогнешь в таком легком платьице,— опять будешь бредить ночью.
1 Увеселительное путешествие (нем.).
2 Мои поздравления и привет (нем.).
3 Отчаяние (искаженное фр.).
Калитка захлопнулась, и со двора опять послышались страшные слова: «И бороду, и усы — всё наголо... наголо негодяю, вахлаку-деревенщине!»
Повозка миновала село и покатила по ярмарочной площади. Как пустынна и жалка эта площадь сейчас, а какой веселой и оживленной была она еще семь недель назад, во время трехдневной ярмарки. Шесть суток пропивал Рада Карабаш (еще кой с какими барышниками из Бачки) магарыч за купленного им кровного жеребца; жеребец стоил пятьсот сребров, а выпитое вино, разбитые бутылки и головы только ему одному обошлись в семьдесят пять сребров. Кого только не было на ярмарке, чего только там не продано и не разворовано за эти три дня! А сейчас не слышно ни звука. Тишина, безмолвие. Ни говора, ни крика, ни визга под шатрами, ни залихватских плясовых песен на повозках, ни ударов палки, гуляющей по спине вора цыгана, ни оправданий какого-нибудь Нецы или Проки, доказывающего комиссару, что лошадь он продает свою собственную, а паспорта нет потому, что злоумышленники сначала украли у него паспорт, чтобы потом украсть и лошадь, потому якобы он и продает ее со скидкой.
Гонит коней Пера Тоцилов через ярмарочную площадь, и грусть его охватывает: вспоминается ему прошлая ярмарка, приторговывал он вороного — не то марто-ношского, не то башахидского конного завода — и упустил, прозевал! До самой смерти будет жалеть, что не купил или не украл его. Глубоко задумался он на сей счет, так что даже трубка погасла, а взгляд блуждал по пустынной площади.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38