Способен был съесть одного или двух, если ходил в набег, пригонял целый табун... Понимая свою выгоду, Батыркул нарочно поднимался на холм и распоряжался громко, чтобы услышал Сарман: «Никак проснулся батыр Сарман, не ходите в ту сторону, куда он пошел, не трогайте то, что взял, не открывайте рот, не говорите,—если рассердится вдруг, разобьет очаг, поднимет в небо золу...» —- Сарман доволен был, ему только этого и нужно... За похвальные слова, уважительное отношение готов был поймать язык пламени, броситься в пропасть, готов, точно ловчий беркут, лететь туда, куда пошлет его Батыркул. Прикажет тот снести кому-нибудь голову — и снимет; велит притащить кого, — словно тушу козла при козлодрании, живьем схватив, прижмет к своему седлу батыр Сарман, а отпустит лишь у самой юрты Батыркула.
Вот таков был Сарман. Хоть служил одним только богатым — Батыркулу, бию, волостному, понимал себя так, будто содержит свой народ — народ своего аила, думает о судьбе народа, посвятил себя народу... И народ аила был согласен с ним, и надеялся на него, и повторял, что с батыром Сарманом не пропадешь... Да ведь и правда была в таких словах тоже, действительно так; если батыры других аилов совершали набег, угоняли скот, батыр Сарман, не разбирая бедных и богатых, пускался вдогонку, хлестал плетью всех, кто попадется под руку... Ведь напавшие уводят и единственную клячу несчастного, и единственную дойную корову,
и откормленную кобылу бая, и паршивую лошаденку нищего пастуха. Таков был твой отец Сарман... Уйдет, бывало, из аила, пропадает десять дней, месяц, возвращается и отлеживается в юрте, не показываясь никому. Не всякий человек осмеливался зайти к нему запросто. Случалось, по два дня не открывался тундук его юрты, и заметившие это шептались, поглядывая издалека: «Должно быть, вернулся из набега... устал, видно, батыр...» Батыр — это было нечто вроде дракона, людям к нему подступиться не просто. Неразговорчив был он, Сарман. Когда просили рассказать о себе, отказывал, не соглашался: на того, кто настаивал, глядел грозно, и потому мало кто осмеливался заговорить с ним. В доме у него, кроме лошади, способной умчать от любой погони, не было даже собаки, которую можно было бы выгнать пинком. Ни в чем не нуждался; кроме лошади, батыр Сарман и не держал скота. Для сына не копил — считал, что потомок Сармана всегда способен добыть пропитание и скот —- хотя бы набегом... Даже когда не спал, а бодрствовал батыр, люди аила редко могли его увидеть. Способен был днями лежать на одном месте неподвижно, ни с кем не разговаривая, никого не видя. Если в юрту к нему заходил кто-нибудь из сверстников и заводил разговор о прошлых его геройствах, жена его Бюбю, зная сдержанность мужа в речах, степенно повествовала о подвигах батыра, однако рассказ допускался недолгий, — если Бюбю продолжала говорить, лицо батыра хмурилось.
— Четыре вещи могут уронить честь мужчины. Во-первых, глупая и нерожающая жена; во-вторых, плохой конь, взятый в поход; в-третьих, отказ выслушать совет мудрого; в-четвертых, неуважение к знанию. Слова женщины хорошо выслушать лишь однажды, — говорил батыр Сарман.
Сидящие возле него не смели кричать, не смеялись громко, не сплетничали ни о ком. Если случалось, кто-нибудь хохотал несдержанно, Сарман взглядывал грозно:
— Смеешься на свою погибель! Беззаботный хохотун, ленивый соня! Испугается счастье твоего каркающего голоса! — при этом он щипал свое бедро.
И чтобы после этого кто-нибудь дерзнул нарушить его спокойствие! Заглянувшие за полог юрты могли видеть, как иногда часами сидят возле Сармана люди, неподвижно, будто обиженные. Дважды в год, на два праздника Айта, он сам выходил из юрты. Подзывал проходящего мимо юношу и говорил:
Мой отец сказал: «Айт»,
Сказал, чтобы я сел на пегого жеребенка,
Сказал, чтобы я поскакал по горам,
Сказал, чтобы я заехал в дом, где есть девушка.
Сказал, чтобы я выпил кумыса,
Если не принесут кумыса,
Чтоб умыкнул их дочь, — так сказал отец.
Таков наш Айт. Зайди в дом, где есть дочь, выпей кумыса; если не угостят кумысом, умыкни их дочь, будет расти киргизский род, женись пораньше. — С этими словами батыр вручал свою плетку встречному юноше.
Так и повелось, что знаменитый шорник аила Шапак на другой день после Айта приносил Сарману новую плетку. Если нет в доме плетки, — значит, батыр сошел с коня; нет охотничьей птицы — состарился сокольнич. Джигит, получивший плетку от Сармана, ходил гордый, в тот же день о нем узнавала округа, завидовала удаче. Старики, веря в хорошую примету, рассуждали: мол, даст аллах, будет этот юноша счастливым, он получил плетку батыра, это ему аллах посылает. Обрадованные отец и мать юноши приглашали в дом гостей, резали жертвенную овцу, получали благословение старцев. И девушки бывали неравнодушны к такому джигиту. За него выходила замуж та, что прежде вертела носом, не уделяла ему внимания. Вот поэтому в день Айта с раннего утра прохаживались возле юрты батыра юноши, некоторые приезжали верхом. Случалось и такое— в праздник Айт батыр не показывался народу. И тогда разбегались волнами тревожные толки: «Вот беда, каким-то выдастся нынешний год, не вышел батыр, хоть бы все обошлось спокойно...» Когда же батыр снисходил и показывался людям, все повторяли в радости: «Жив-здоров наш батыр». Сарман понимал: аил видит в нем опору. Одолеваемый тяжелыми думами или накануне большого набега он не выходил из юрты, не смотрел не только на других, но и на собственную жену. И в такое время каждый приносил для батыра отборную пищу — масло, сливки, мясо, лучших ягнят, но все оставалось без внимания, все прокисало, а ягнята блеяли, живые. Если батыр ложился спать, спал несколько дней подряд, если бодрствовал — тоже несколько дней. И Чубарый, конь Сармана, был под стать ездоку.
Только этот Чубарый мог нести батыра, не было другого такого на Сыртах... Видевшие его бег люди рассказывали, что на спине коня вырастали крылья... Когда батыр Сарман, подхватив копье с бунчуком, не седлая, вскакивал на Чубарого, тот вытягивался в струнку, наливался силой и, словно пушинку, нес огромного Сармана, только комья земли величиной с котел летели из-под копыт. Когда показывался батыр верхом на Чубаром, горы склонялись, благословляя его, реки уповали на него, небо опускалось и целовало его, разглаживались морщины земли. Каждый раз перед набегом Сармана в небе появлялся беркут, кружил над головой батыра, издавая призывный клекот. Птицу видел не только один Сарман, все люди находили ее взглядом, слышали победный зов, радовались, предсказывая батыру удачную дорогу. На Чубарого батыр Сарман садился, ожидая нападения врага, однако не брал его в набеги. До сих пор рассказывают о геройстве батыра, защитившего аил от набега враждебного рода. Надев на голое тело панцирь, летел батыр навстречу схватке; он свел оба свои плеча и, кусая, изодрал их в кровь... Он прогнал врага далеко за пределы аильских пастбищ и вернулся домой. Он остановился у собственной юрты и встряхнулся — из панциря его с шумом посыпались на землю пули. В этом бою погиб его родственник по отцу батыр Тельтай, и, выражая свою скорбь, батыр Сарман целый год просидел, не раздеваясь, возле очага. За год дважды перенес чесотку, но не тронул больного места. Лишь отомстив, захватив в плен убийцу, разрешил себе раздеться Сарман. Редко встречается подобный характер, поэтому и называют джигита батыром, поэтому и называют мужественным... А плененный батыр, он взмолился — пусть покажут ему человека сильнее его; если суждено погибнуть, так увидев лицо победителя. Говорят, услышав о просьбе, Сарман поставил на землю пиалу, что держал в руке, и застыл точно каменный великан. Спустя долгое время ответил:
— Вы разве не знаете обычая, оставшегося от предков? Одного смелого не показывают другому, показать— значит дать пощаду. Чем сказать — он увидел мое лицо, лучше скажите — он вернулся домой. Не показывайте его мне...
Да, был такой обычай. Нельзя приводить врага в юрту победителя —- иначе придется исполнить его просьбу... Вот таким был твой отец... Расскажу о происшедшем в его молодые годы, чтоб ты мог иногда вспоминать. Как-то, оставив народ и землю в полном благополучии, три батыра: старший — Тельтай, средний — Онко и младший — твой отец Сарман, просто бахвалясь, отправились в набег в дальние края. Много дней и ночей ехали батыры, была осень, выпала пороша, и однажды достигли они незнакомой холмистой местности. Видят — аил на зимовке, два десятка юрт поставлены в круг, от юрты к юрте протянута коновязь, а в середине собраны лошади всего аила. Три десятка джигитов окриком еле сдерживали, успокаивали коней, а те пугливо рвались с еще не обжитого места... И ровно в полночь наши батыры угнали их. Тельтай взялся выгнать табун из аила и напугать охранявших, а Онко и Сарман — угнать табун подальше. Как условились, Онко и Сарман далеко угнали табун и тут спохватились, что нет с ними их старшего батыра Тельтая. «Аллах послал наказание, видно, в плен попался Тельтай. Что скажем народу? Я пойду и освобожу его!» — так сказал Сарман и вернулся. Увидел Тельтая пешим, двадцать человек вели его под ударами плетки, однако не могли справиться с ним и связать его. Оказалось, в темноте Тельтай не разглядел и налетел на коновязь, подпруга V седла ослабла — он съехал на землю. Сарман пришел в ярость — раскидал врагов, одних в одну сторону, других в другую, отбил старшего батыра Тельтая. Ухватив его за спину, бросил поперек своего седла — лука продавила Тельтаю одну сторону ребер, но Сарман проскакал без остановки сорок верст. Онко один не мог совладать с угнанным табуном; упустив его, ждал товарищей на дороге. С тех пор народ не может решить, кто же из них герой: то ли батыр Сарман, который подхватил одной рукой и бросил на седло такого великана, как Тельтай, то ли сам Тельтай, не заметивший, что около сорока верст пролежал ребрами на луке седла и не издал ни одного звука, то ли Чубарый, который вынес на себе, словно пушинки, обоих великанов. Аксакалы, правда, говорили меж собой, что из всех троих герой все-таки Чубарый...
Расскажу тебе еще об одном из набегов твоего отца. Бай Батыркул, собрав почтенных аксакалов своего аила, приходит с ними к батыру Сарману и зовет его к себе в юрту, желая почтить его батырство. Он закалывает жеребенка в честь Сармана, одаривает батыра чапаном и новым панцирем, затем рассказывет ему о своей заветной мечте. Незадолго перед тем джигиты бая Кашкоро украли его любимого коня по кличке Гнедой, так вот он просит батыра привести этого коня обратно. А Сарману что — ему нужны подвиги.
— Опять придется мучиться, опять отправляться пешком, бай. Не стоило бы приходить к тебе в гости, да раз пришел, не следует отказывать хозяину в просьбе. Хорошо, я пойду. Ждите меня через три дня, а не вернусь в срок, считайте, со мной случилось неладное. Если погибну, возьми под свою защиту, бай, моего единственного сына Серкебая, чтобы не испытывал он нужды, чтоб не называли его люди сиротой. Пусть народ не забудет мое имя, пусть считает Серкебая ветвью, оставшейся от батыра. Говорю не из страха, а толкуя свой сон. Прошлой ночью приснилось — не пережевывая, проглотил змею... — С этими словами Сарман отряхнул подол, рукава и ушел, не оглядываясь, даже не завернув в собственную юрту. Бедняга обладал чертами истинного батыра...
Было с ним и такое: нападающие кольцом окружили аил, а Сарман в это время пил чай. Батыру раз напомнили, что враг близок, — не слышит, еще напомнили— не слышит, а когда пришли в третий раз — тут батыр ответил, что враг всегда найдется, а чай хороший — не всегда, сначала — чай, враг — потом.
Сарман, знавший в аиле Кашкоро все —от юрты бая до мест лежки зайцев, днем прятался в ложбинах, во впадинах, в овраге, в кустах, по ночам же высматривал иноходца; не трое суток минуло — все десять, но так и не увидел Сарман байского Гнедого. И все же напал он на след... Гнедого зорко охраняли. И вот однажды кто-то ушел на нем в набег, вернулся поздно ночью и накрепко привязал к коновязи. Несколько джигитов сидели возле, не спуская с Гнедого глаз. В темноте, под шум налетевшего дождя батыр Сарман, крадучись, приблизился, уже разрезал было привязь, но разве не могут справиться и с батыром джигиты, когда их десять, двадцать на одного! Обступили, схватили, на руки, на ноги набили колодки, измывались, как над собакой. Мучили батыра, но не сказал он ни слова. Тогда закатали его в войлок, сверху зашили... Бросили посреди овечьего загона — подыхай как собака! Каждый проходящий мимо пинал батыра, каждый, издеваясь, повторял: «Вору нет погибели! Придешь в другой раз — еще хуже будет! Помни — не забывай об этом!» Еды не дают, лишь раз в день чашку разбавленного кислого молока. Девушки, молодки, охраняя ночью загон, катают, будто играя, войлок с батыром, а то становятся на него в ряд и прыгают. Иногда, переваливаясь, подходит к батыру бай Кашкоро, начинает выпытывать. Но скорее камень проронит слово — будто песком набит рот славного Сармана. Кашкоро, досадуя, жалуется своему батыру Делденкулаку, и тот отвечает:
— Вели принести Сармана, заставлю говорить! Приносят. В котле варится мясо. Батыр Делденкулак — на почетном месте. Видит колодки на руках, на ногах батыра Сармана, просит снять их:
— Не показывайте мне связанного, иначе потеряю достоинство батыра.
Сбивают колодки. Делденкулак велит бросить в огонь большой кусок железа, ждет Делденкулак. Железо пламенеет — Сарман будто не видит, не слышит ничего Сарман.
Раскаляется как огонь железо, брызжет по сторонам искрами. Делденкулак велит обмотать край раскалившегося куска войлоком, берет его в руки, встает со своего места, подходит к Сарману.
— Не будешь говорить? Не скажешь? Я заставлю!— И подносит железо к глазам Сармана. Вспыхнули ресницы, сгорели с треском... О жизнь, и тогда не моргнул батыр! По-настоящему рассердился Делденкулак: — Да у него нет души! — и бросил железо на землю...
Опять ведут Сармана в овечий загон, опять хотят зашить в тот же войлок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46