Развалил ограду вокруг Тайлак-таша, поставил дом для себя. Вот и вся история каменного верблюжонка, — закончила рассказывать Рабия.
Капли стучали по листьям, дождь усилился, кисла размятая ливнем земля... Будто по вспаханному полю щедрой рукой рассыпали чистые зерна пшеницы. Казалось, весь мир объял дождь, мир стал дождем... Казалось, что земля уже никогда не просохнет, не будет страдать от жажды — да, земля насыщалась, довольная. Дождь проливался на землю, потом улетал обратно, превратившись в пар, возвращался, поднимался к небу, присоединялся там к тучам, становился тучей, опять проливался, словно желая размягчить земную кору, — и так снова, и снова, и снова —- без конца. Дождь искал в земле корни, шевелил, омывал, размачивал их, наделял их молодостью, наделял жизненной силой. Торчащие ушки листочков, только поднявшихся над землей, слушали песню дождя... Она им нравилась, они радовались, они получали щелчки тяжелых капель, никли—и тут же пытались подняться снова. Выглянули, просверлив почву, первые росточки пшеницы, точно первые волоски бороды молодого джигита; они разглядывали влажный широкий мир, они выстроились в ряд, точно ресницы, они жадно вдыхали, они глотали дождевую воду. Земля наслаждалась, земля омывала себя, являя свою красоту. Радовались дехкане, оглядывая мокрое серое небо. Горы склонились ближе к полям, горы радовались, видя довольные лица дехкан, горы гордились, видя поля, напоенные влагой, будто сами явили они эту щедрость, будто сами послали в долины дождь. И колючки, и всходы пшеницы — все радовались, для всех наступил праздник; ростки, что еще не успели взойти, поднялись сейчас над землей и благодарили ливень за то, что увидели мир. Каждый росток, точно девушка, надел на себя бусы из капель дождя. И одна только засуха, хмурясь, убежала подальше — злая засуха, что пропадала, как только ее касалась вода; засуха, катавшаяся по пыли, глотавшая пыль; засуха, в горле которой не задержалось и капли дождя...
Аруке и Рабия поспешили вернуться в дом, с их подолов струилась вода. В комнате никого не было. И опять в глаза Аруке бросилось пальто на гвозде, вернее, амулет, приколотый на груди. Рабия заметила интерес гостьи, но расспрашивать не осмелилась.
Мысли их были прерваны каким-то шумом. Отворилась дверь, и вошли Серкебай с Бурмакан, а за ними еще и юноша-сосед — вел на веревке ягненка с белой отметиной. С ягненка на пол стекала вода. Парнишка втащил ягненка из передней на порог гостевой, тот, дернув ушами, отряхнулся. Сверкавшая свежей побелкой стена покрылась крапинками брызг.
«Ме-е-е!..»
Ягненок словно чуял недоброе.
— Бурмакан-байбиче, прошу вас, не режьте. Жалко несчастного. За ним, кажется, прибежала мать — слышите, блеет овца. Похоже, он еще сосет, как бы не разнесло ее вымя. Прошу, не режьте, если это из-за меня...
Соседский парнишка и бровью не повел — знал свое дело.
— Аминь! — попросил он благословения; его не по годам густой голос загремел точно в бочку.
Серкебай и Бурмакан, каждый со своего места, простерли руки, благословляя. Аруке, удивленная гулким басом джигита, даже не успела пошевелиться. Слова ее остались без ответа, парень увел ягненка.
Чай давно остыл, Бурмакан налила себе в пиалу, глотнула и с недовольным видом поставила пиалу на скатерть; принялась убирать со стола. Рабия вынесла самовар во двор.
Наконец Аруке не вытерпела, очень мягко спросила:
— Бурмакан-байбиче, не могли бы вы показать мне вон тот амулет, приколотый на пальто?..
Бурмакан молча поднялась со своего места, принесла пальто, тихонько положила его перед Аруке.
Аруке отстегнула амулет, взяла его на ладонь и стала разглядывать. Глаза ее погрустнели. Казалось, она вспомнила о чем-то. Переменилась в лице. Вздохнула. Затем сказала печально:
— Это мой амулет... Я носила его во время беременности...
Губы Серкебая дрогнули, он попытался улыбнуться. Искоса глянул на Бурмакан, ожидая, что скажет она.
— Что еще в этом доме твое? Может быть, Серкебай?..
Бурмакан говорила, будто рубила сплеча, жестко и грубо.
— Нет... — Аруке, желая успокоить хозяйку, сама старалась не горячиться. — Я говорю правду. Этот амулет — мой. Пусть Серкебай будет свидетелем... Не думайте, что обманываю вас. Мне казалось, я потеряла его... Ты слышишь, да, Серкебай, что я говорю?
— Слышу.
— Правда, что это мой амулет, а, Серкебай?
— Правда.
— Лучше бы уж ты не брал его, Серкебай. Я узнала камень, вправленный в серебро... Теперь верни мне мой амулет, Серкебай.
— Не отдам, эта вещь не Серкебая—моя! Осталась от матери. Что еще наговариваешь! Мало того что на старости лет нацелилась на моего мужа, так теперь еще нацелилась на серебряный амулет?
— Не сердитесь, Бурмакан-байбиче. Ваш муж мне не нужен.
— Было время — был нужен. Теперь, если и нужен, не отдам.
— Бурмакан, не говори так. Аруке наша гостья. Не поднимай шума. Я сказал правду. Амулет принадлежал Аруке, потом...
— Потом отдал мне? Обманул меня? Тешил меня, поднеся подаренный кем-то амулет? С каким лицом произносишь такие слова? Разве я не спросила тебя, чья эта вещь? Что ты ответил? Ты ведь сказал, амулет остался от матери. Теперь же, как говорится, увидев лицо владельца, застыдился, решил подмазаться к Аруке. Не отдам!.. Какая есть особенность в нем, если это ее амулет? Пусть-ка скажет. Ну-ка, Серкебай, гы будь свидетелем!
— Вот, на каждой стороне амулета — видите? — по два беркута...
— И я бы то же могла сказать, глядя на вещь, которая лежит у меня на ладони. Другие приметы были?
— Были, если не потерялись.
— Ничто не пропадет, если действительно было. Ну-ка, покажи!
Бурмакан, распалившись, перешла на «ты».
— Вот, посмотрите... Вокруг беркутов — маленькие точечки, а?
— Это и есть твоя примета? Что же особенного в том, что имеются точечки?
— Дело не в них. Скажите — открывается ли амулет? — Аруке продолжала говорить вежливо.
— Если открыть, откроется, а не открыть, не откроется. Для чего спрашиваешь об этом?
— Откроется, если открыть? Попробуйте откройте. Вот, пожалуйста...
— Зачем? Зачем я буду открывать? Что за нужда? Понадобится — и открою, а сейчас нет нужды... Дайте его сюда.
Бурмакан почувствовала, что говорит слишком резко, перешла на «вы».
— Если амулет не открывали, в нем должны сохраниться слова, посвященные мне. Никто, кроме меня и Токтора, сделавшего амулет, не может его открывать, если только не разобьет. Эта вещь — память, оставшаяся мне от Токтора, заменившего мне отца. Он погиб, защищая свободу народа. Тогда разгорелось восстание шестнадцатого года... Суть не в том, что амулет сделан из чистого серебра, главное — он посвящен мне. Если бы у меня оказалась вещь, посвященная вам, и вы, подобно мне, признали ее, неужели б я стала оспаривать? Скорее, побоялась бы носить чужую вещь, не только что спорить... Вот смотрите... От него ведь есть ключик, а?
— Есть, да не дам! Не сможете открыть...
— Раз вы так говорите, значит, точно не ваш амулет. Ключик не у вас. Ключ в нем самом. Вот смотрите...
Аруке надавила на одну из точечек-украшений, послышался тихий звон, и амулет, как раковина, раскрылся. Все застыли в удивлении. Внутри амулета оказалась сложенная записка. Бумага успела пожелтеть.
Аруке достала записку, расправила на столе. Все увидели затейливые арабские письмена. Аруке прочитала вслух:
— «Я — Токтор, видевший ад. Я посвятил свою жизнь народу. У меня один только родич — народ, один только друг — народ, одна только сила — народ. Я видел киргизскую девушку Аруке — она отгорела пламенем. Вместе со мной, взяв в руки оружие, выступила против врага. Это одна из первых киргизских девушек, поднявшаяся на борьбу за свободу народа. Будущее принадлежит Аруке и таким, как она. Если мне суждено умереть — знамя борьбы сохранит Аруке. Завтрашний день — за нею. Токтор». Да, это он перед смертью написал, тогда и подарил на память эту вещицу... — тихо сказала Аруке.
Все в комнате некоторое время молчали.
— Токтор был настоящим человеком. Узнаю его речь. Да, так он и говорил, — голос Серкебая нарушил тишину.
Бурмакан покосилась недовольно:
— Кто еще — настоящий? Чьи еще слова задержались в твоих ушах?
Серкебай, всю свою жизнь не повышавший голоса, разговаривая с Бурмакан, проявил сдержанность и на этот раз. Нахмурился, но не подал вида, что задет за живое. И хотя в душе у него кипело, он улыбнулся. Заговорил — в голосе его звучало достоинство:
— Настоящих людей много —- придираться тут не к чему. Аруке, извини. Не Бурмакан виновата, я сам... Я не должен был брать твой амулет, а раз уж сделал такое, не должен был никому отдавать. Хочу сказать правду. Я вовсе не собирался как-то использовать амулет — подобрал не думая. Ты тогда рожала прямо на горной тропе... Он выпал, я подобрал и спрятал. А потом не захотел отдать. Понял уже, что ты не останешься рядом со мной. Не буду скрывать — я любил. Я решил, если придется расстаться с тобой — ведь уже началось восстание, — решил хотя бы не разлучаться с твоим амулетом, сохранить на память... Конечно, ребячество... Потерять человека — и носить с собою вещицу... Недомыслие, а? Бурмакан, ты сердишься. Почему? Я не понимаю. Прошло пятьдесят лет... и уже никогда не вернутся. Вот эту байбиче угости, как следует угостить гостя, покажи свое гостеприимство. И верни ей амулет. Она ведь нашла записку — значит, действительно посвящен ей... Эй, Бурмакан! Ты ведь добрая... Лучше бы ты спросила, выслушала от нас самих, что мы пережили вместе. Где же она, щедрость киргизской женщины? Я разве мальчишка, чтобы ревновать меня?
Бурмакан строга:
— Серкебай, твое сегодняшнее пренебрежение пробрало меня до печенки. Я, старая, столько лет не поднимавшая глаз, никогда не оскорбившая тебя, — сегодня я хочу наконец сказать... Ты нарочно пригласил свою бывшую жену, при ней унижаешь меня, открыто берешь ее сторону. Я, оказывается, давно надоела тебе, не знаешь, как от меня избавиться? Даю тебе полную свободу, исчезну... Ты доволен, Серкеш? Что скажешь на это?
Что еще, кроме амулета, узнает твоя бывшая жена? Пусть уж выложит сразу. Давайте говорить открыто. Не успела войти и уже, завидя единственную в доме сверкающую вещь, говорит, что принадлежит ей. Быть может, найдется еще что-нибудь подобное, а? Спроси, Серкебай! Быть может, приехала делить имущество? Пусть скажет открыто. Чем уж тащить по зернышку, пусть забирает скопом. Выходила во двор — видать, присмотрела, прикинула цену... Говори же, Аруке! Что еще ты узнала из своего? Отдадим. Нельзя ведь не отдать чужое... Посмотри-ка — это тоже старинная серебряная монета. Быть может, признаешь, откроешь, может, и в ней есть записка... Посмотри-ка — это учтук1, он тоже старинный. Подарил Серкебай, бывший твой муж. Может быть, тоже взял у тебя, откуда же ему еще взять? Серкебай и Аруке молчали подавленно. Рабия не могла сдержаться:
— Апа, перестань! Не говори таких слов перед гостьей!
— Станете сердиться или нет — все равно я заберу свой амулет. В нем завещание Токтора. Отдам амулет в музей. Извините, Бурмакан-байбиче, вы не достойны называть себя жительницей гор. Я не слыхала, чтобы обычаи горных киргизов позволяли унижать гостя. Спасибо вам за ваше «уважение» — мне пора домой. Не обижаюсь на вас, всякое случается в жизни.
Аруке поднялась с места, Бурмакан демонстративно отвернулась. Рабия подбежала к учительнице, взяла ее за руку, Серкебай растерялся, не зная, что делать. В это время соседский парень сунул голову в дверь:
— Куда вылить содержимое желудка ягненка? Хуже всех чувствовала себя Рабия:
— Отец, что же будет? Апа, не уезжайте!
— Отец состарился, дочка. Что еще могу я сказать?
— Отец не состарился! Отец — хороший, мама хорошая!
— И хорошее изнашивается, дочка! — В словах Серкебая печаль. — Наступает пора, когда и хорошее изнашивается. Все старится, и ум старится тоже, стачивается ум... Видно, так и случилось, дочка. Не обижайся на мать. Она—хороший человек. И она состарилась, и она обветшала. Мы всего лишь люди.
1 Учтук — металлические (серебряные) украшения, вплетаемые в косу.
— Я не отпущу вас! Аруке-апа, не уезжайте!
— Никогда не уезжала от своих учеников и никогда не уеду. Мои ученики — все мое богатство. Я приеду к тебе позже, когда ты обзаведешься домом, приеду в твой собственный дом. Я не обижаюсь. Вы хорошие люди. Ведь и хорошие могут сердиться... Я знаю. Я понимаю Бурмакан. Извините.
— Подожди, Бурмакан. Так нельзя. Мы оба стары. Нам осталось совсем немного... Так давай не будем поддаваться гневу. Раз уж выстояли в трудные годы, когда видели открытую пасть могилы, так давай не споткнемся теперь, когда перевалили все перевалы. Я хочу тебе что-то сказать, пока здесь Аруке, послушай... У меня есть одна тайна — сохранял ее всю жизнь... Плохо, если унесу ее вместе с собой в могилу. Всю жизнь душит меня, всю жизнь не могу рассказать тебе. Оттого, что не мог сказать, ходил хмурый... Сколько раз видел возможность сказать тебе, но всегда прикусывал язык, не говорил, терпел — проявлял твердость. Я гак осудил себя. На молчание осудил. Если б сказал, давно бы почувствовал облегчение... Понимаю — станешь ругать, будешь проклинать меня... твоя воля. Я достоин самых страшных проклятий. Аруке знает обо всем — сегодня упомянула... Хочу, чтоб ты услышала от меня, а не от других...
Бурмакан застыла, ожидая — чего? Чем пугает ее Серкебай?
— Помнишь ли, на Сон-Куле, в давние времена... Тогда ты жила в юрте бая, выполняла домашнюю работу... Вспомни-ка. Такое время не уходит из памяти, такое время остается пятном на кости... Помнишь ли?
— Да...
— Оно в моей памяти. И в моей душе оставило отпечаток. Помнишь ли ночь, когда тебя выкрали? Одетый в черное платье человек...
— Типун тебе на язык!
— Пусть будет типун, слушай! Нельзя, чтобы ты не выслушала... Одетый в черное платье унес тебя полуживую, бросил под волостного...
— Замолчи, ложь!
— Ты не виновата... Но это правда. Потом, под утро, считая мертвой, отнесли тебя на болото, бросили там...
— Зачем, зачем рассказываешь это! Не мучай, не загоняй меня заживо в могилу! Довольно, достаточно!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46