Теперь будет иначе. Хватит. Подойди вот сюда, ко мне. Сядь рядом, как подобает перед людьми, перед сверстниками и молодыми. Есть ли для каждого из нас место выше, почетней? Сидеть рядом... Сейчас... отдохну немного.
Серкебай на мгновенье прикрыл глаза — всего на мгновенье. Обычно так отдыхает птица, а потом летит дальше, одолевая свою птичью дорогу, нескончаемую, безграничную... Подобен ли Серкебай этой птице?
Вот опять открыл глаза Серкебай. Они заблестели в свете лампы — или новый, чистый свет рождался в глазах Серкебая? Может быть, для Серкебая обновлялся, очищался, рождался заново этот мир? А может, не лампа — снег осветил его лицо? Глаза его потемнели,— казалось, совсем не стало белков, остались одни зрачки, и все сидящие рядом отразились в них. Значит, с прищуром поглядел Серкебай, значит, готов пошутить, посмеяться со всеми? Наконец Серкебай улыбнулся!
Никто не сказал ни слова. Но каждый улыбнулся в ответ... Все сейчас думали об одном — будто думал один человек... Каждое сердце билось согласно с другими. Все ощутили будто кровную близость...
А потом... Сидящая у порога Дилдекан держала в руках бутылку шампанского, — раздался хлопок, пробка ударила в потолок... Широко раскинулась, белизной засверкала скатерть. Когда в дом внесли упавшего без сознания Серкебая, она была собрана, теперь же снова звала к угощению.
Вот уж случай — и те, кто пил раньше, и те, кто не пил никогда, — все взяли в руки бокалы с шампанским, даже и сам Серкебай. Бурмакан, не только не любившая говорить за столом, даже и на собраниях старавшаяся выступать как можно реже, сейчас подняла голову, обратилась ко всем:
— За то, что мой Серкебай вышел к новому берегу, за его новый берег, — так сказала она и, не ожидая ответа, отпила из бокала.
Серкебай смотрел на жену с изумлением, будто опрашивая: «Как подслушала ты мою мысль?» — а потом улыбнулся ей. Выпили все, выпила и Бекзат — всего лишь второй раз в жизни: первый раз был тогда, когда Серкебай добрался к ее кыштоо сквозь снега, а второй раз — теперь. Бурмакан удивилась, увидев, как Серкебай отпил из своего бокала.
— Тебе...
Серкебай понял, что хотела сказать Бурмакан.
— Думаешь, мне не на пользу? Нет, Бурмаш, сегодня мне все на пользу. Теперь я добрался до нового берега, дальше уж не собьюсь. Дальше спокойная гладь. Да, теперь меня ничто не собьет с пути, разве одна только смерть...
Люди почувствовали, что Серкебая охватили беспокойные мысли. Кызалак опередил остальных:
— Отец, хочу передать сказанное народом. Согласитесь стать председателем комиссии народного контроля. Это общая наша просьба.
Серкебай посмотрел на Кызалака усталым взглядом.
— Разве хороший хирург станет оперировать близкого? Вдруг задрожит рука?
— Но это оправдано лишь в медицине.
— Может быть, мой удел теперь — медицина, а?
— Я знаю, для вас нет болезни хуже бездействия.
Серкебай посмотрел в окно. Уже рассвело. Снег перестал валить, небо очистилось от туч. С гор порывами налетал ветер. Горы, земля — все ослепительно бело.
— Думаю, лето будет дождливым... — Это слова Кызалака.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
ЖАВОРОНОК
Подножье горы двумя выступами обнимает этот поселок. Луга, уходящие вниз, к Чуйской долине, кажутся неохватно большим, бесконечным подножьем этой горы — там пасется скот, ходят люди, растут деревья, расположены города. Доверчивый, беззаботный, счастливый край — ему можно посвятить судьбу, отдать себя не на один день, не на месяц или год — на всю жизнь, да хоть бы и на века, если бы жить подольше... Вот такими вижу я наши горы и долины. Разлучить их, разделить невозможно.
Сахарно-белая вода струится в расщелинах наших гор, взгляду напоминает волосы девушки — будто заплетены они в снежные косы. А то покажется песней, поэмой, — звучит неумолчно, рассказывая, танцуя, посылая волну за волной в беспрестанном стремлении вниз.
Прекрасна весна в наших горах. Вершины по-прежнему одеты в сверкающие белые шапки, а у подножья склоны покрыты уже молодой зеленью, и нежная травка переливается подобно меху куницы. Или видишь — местами еще лежит снег, но уже пробивается к солнышку маленькое чудо-~подснежник. Кажется, что улыбается всем на земле, заставляя улыбаться в ответ, принося с собой в жизнь особенный мир весны. Старик и ребенок, девушка и взрослая женщина, если они и не побывают в дальних горах, по крайней мере придут сюда, к подножью нашей горы, и пока не посидят тут, не вдохнут полной грудью весеннего воздуха, не наберут подснежников, будут жалеть о том, что не увидели лица новой весны.
Серкебай любил месяц подснежников. Однако не рвал, подобно другим, этих цветов и не приносил их домой. Лишь смотрел, разглядывал их пристально и долго, казалось, советовался, разговаривал с подснежниками, делился сокровенными мыслями. Казалось, многое отдавал им, многое получал взамен — отдыхали его глаза, спокойнее билось сердце, благодаря им вспоминал, видел пережитое...
Сейчас Серкебай разглядывал одинокий подснежник, который тянулся к солнышку, растопив своим дыханием снежный покров. Какой-то особенный, большой, необычно высокий, очень симпатичный подснежник...
Серкебай не просто смотрел на подснежник — цветок казался ему книгой, которую не осилить за многие годы. А может, наоборот, — устав от раздумий, отдыхал Серкебай душой, отыскав взглядом ранний подснежник? Поет жаворонок—прямо над головой. Крылья его мелко-мелко трепещут — дрожит в синеве живая точка. Голос его очень нежен. Человек, способный со вниманием прислушаться к его песне-мечте, мыслью охватит мир —побывает везде, вспомнит о пережитом, уловит мелодию собственной песни. Может быть, жаворонок поет в честь появления подснежника, может быть, его песня — это песня весны, может быть, он поет о растаявшем льде, о падающей с горы белой косе воды, об обновленной земле, о свежей зеленой траве? Может, он восхваляет эту гору и эту равнину? Быть может, повествует о Серкебае?' Кстати, ведь Серкебай видел много таких жаворонков. Давным-давно, когда еще молодым он бежал в эту сторону... Однажды в сумерки, прячась под елью, когда устраивался на ночлег... Растворяясь в весенних сумерках, прямо над головой, над этой самой елью трепетал жаворонок. Никогда прежде, да и после не слышал Серкебай такой задушевной песни... Оказывается, под этой елью умерла когда-то молодая мать. Ее грудной ребенок так долго плакал, что у него распух язык, во рту совсем пересохло. Быть может, жаворонок пел о его несказанном горе, чтобы слышали камни и небо, деревья — весь мир, слышали и помнили — навсегда?
Может быть, сейчас поет тот самый жаворонок? Может быть, он следует за Серкебаем? Поет, глядя на горы. Ведь на горы же! Нет, какие там горы — о судьбе человеческой поет жаворонок. Почему горы притягивают к себе человека? Почему приподнято произносят слова: «Мы — люди с гор»? Может быть, люди, живущие в горах, и вправду иные? Похваляются своим сердцем—оно никогда не заходится от высоты... Наверное, получили его от птиц... Пастух за день девяносто девять раз поднимется на вершину горы — не устает. Гора для него — опора, посох, стремя. Сколько бы он ни ходил к вершине, лишь крепнет, лишь закаляется больше, лишь ровнее бьется его сердце. Горы притягивают к себе не только взгляд — притягивают самого человека, чувствуют его шаги, прибавляют ему силы. Поднявшись к вершине, пастух каждый день, каждый месяц, весь год, всю жизнь устремляет свой взгляд вдаль, видит дальше, чем те, что живут на равнине... Видит прежде других воду, ветер, первый луч солнца, первый распустившийся цветок, видит весну прежде всех остальных людей. Может быть, пастух, слившись в работе и жизни с горой, с утесом, превратившись в их воздух, в их жизнь, в их свет, и сам уподобился маленькой живой горе? В этом — главный смысл слова «горец»? И жаворонок сейчас, наверно, пел как раз об этом? Человек, слившийся с горой, ничего не боится в горах, но человек непривычный — он не выдержит даже одной лишь ночи на высоте... Попробуй приведи человека, не рожденного здесь, непривычного к высоте, оставь его среди голых скал, что в упор разглядывают друг друга, дай ему пасти отару овец. Все вокруг будет ему страшно, ему станет казаться, будто скалы смотрят на него с яростью, пугают, презирают, злобно ворчат. Ночью слишком близкими, неустойчивыми, огромными покажутся ему звезды, свесившиеся над вершиной утеса,— того и гляди, обрушатся, завалят дом. И шум воды покажется иным — необычным, пугающим, — то словно затихнет поток, то опять побежит с грохотом, отзовется далеким эхом... Кажется, сейчас надвинется на тебя, подхватит, унесет... Человек же, выросший в горах, даже не обратит внимания на пугающий грохот. Стоит ему прилечь на камень, он превращается в камень; стоит ему прилечь на лед, он превращается в лед. Приляжет— и бок его растопит мерзлоту. Молодые приходят к работе, старики — к угощенью; старики сидят на почетных местах, получая должное уважение, молодые ухаживают за ними. Каждый в ответе за свои слова и дела. Скорее умрут, чем не исполнят обещанное. Привыкли сидеть в юрте за неспешной беседой, разведя огонь в очаге. Их тела закаляются у огня, их сердца согревает настоящий огонь, пламя горящих еловых и можжевеловых веток. И сами люди горячие — подобно веткам в огне. С горящих лап слетают искры огня — в разговоре людей ответно сверкает мудрое слово. Сидят молчаливые седобородые старцы. Таковы и горы вокруг—молчаливо уставились друг на друга, не легко роняют слова. Но если попробуют заговорить! Горы — это те же люди. Да и как не назвать, не признать человеком то, что создало человека. Не случайны слова «мать-гора». А возможно, что эта самая гора и есть жаворонок. Может, она, обернувшись жаворонком, поет, в жаворонке обрела свой голос, свою песню...
Подснежник... Жаворонок... оба интересны, оба похожи — кажутся похожими Серкебаю. Жаворонок поет или подснежник? Только подснежник поет или, быть может, поет всякий цветок? Разве поют обязательно голосом? Цветы молчаливы, но разве нет у них языка? Если нет, отчего же радуемся, увидев цветок; почему смотрим, улыбаясь? Если пение приносит радость, то и цветы дают наслаждение. Цветы — когда рождается ребенок, когда молодые играют свадьбу... Когда входят в жизнь и когда уходят из жизни — человеку приносят цветы. Значит, цветы одинаково принадлежат жизни и смерти, добру и несчастью. Жизнь бывает горька и сладка, в жизни тень соседствует со светом. Жизнь — цветы, а цветы — это жизнь. В жизни все расцветает весной. А человек? Человек расцветает тоже, однако многие не замечают, не понимают пору своего цветенья. А Серкебай — была для него весна?
Серкебаю показалось — жаворонок приблизился, опустился немного пониже. Теперь он видел его яснее, мог разглядеть... Брюшко переливалось, сверкало в весеннем радостном свете солнца. Переливался, сверкал и весь жаворонок — будто искорка его переливчатой песни. Серкебай глядел, вспоминая. Да, точно, вот такой жаворонок пел в тот далекий год, когда Серкебай съел змею... Распевал — порхая над кустом облепихи. И его голос так же вонзился в память Серкебая, как в тело — шипы облепихи. Голос нынешнего жаворонка мягче, тоньше, нежнее, чем у того, давнего, и, кажется, переливы сложнее.
Если поет жаворонок, восхваляя весну, как переложить, пересказать его песню обычными человеческими словами? Только поэт способен рассказать песню. Да ведь жаворонок и есть поэт. Когда поднимается ввысь, то не может не петь, жаждет петь с высоты:
Если бы я мог слиться
С холмом, изрезанным морщинами оврагов!
Если бы я мог слиться
С прохладой ручья, журчащего под холмом!
Если с горы сойдет каменная лавина,
Я хотел бы стать ее пылью, слиться с лавиной!
Если распустятся цветы на склоне этой горы,
Я хотел бы сплестись с ними в одном соцветии,
слиться с цветами!
Если поднимется высоко к небу темно-зеленая ель, Своей песней я помог бы ей подняться поближе
к солнцу. Если бы вместе с прозрачной водой родника Я коснулся лица красавицы! Если пробьется к солнцу трава и возгордится земля,
украсив свое лицо, Я тянулся, я рвался бы к солнцу, своей песней
подбадривая все растущее
Если бы я мог слиться с весенней землей!
Если бы я пел над головой
Влюбленной красавицы!
Если бы я бился сердцем в груди
У несчастного, не увидевшего исполнения своей
мечты! Украшение для моих крыльев Хочу позаимствовать у месяца, слиться с его
ночным сиянием! Я взлетел бы навстречу всевидящему глазу месяца, Украсив себя ожерельем из звезд Если долюй выдастся моя дорога, Хочу уподобиться путнику .. Если встречусь усталому путнику, Пусть утолит его жажду моя вдохновенная песня! Если бы я был соткан Из кусочков светлого облака! В наступившей прекрасной весне Я хотел бы стать молодым джигитом...
Так ли поет жаворонок? Нет, эта песня не жаворонка, неужели назовем его жаворонком только за эти слова. Его песня — иная, наверное, это удивительная песня. Должно быть, мы называем его жаворонком за то, что песню его нельзя передать словами.
Серкебай внимал жаворонку — жаворонок старался для Серкебая. Среди радостных переливов он услышал, различил голоса двух близких ему женщин: Аруке и Бурмакан, казалось, он даже улавливал отдельные их слова; Бурмакан... Аруке... Жаворонок... Есть ли связь между ними? Если есть, то какая и в чем?
Жаворонок спустился пониже, — Серкебаю казалось, что вот-вот сядет ему на голову... Крылья, голос его будто соревновались, состязались, боролись... Где подснежник, где жаворонок? Серкебай уже погрузился в другие мысли...
Ну-ка, прикинь, сколько же дней прошло? Один день или десять, а может, и год? Когда Серкебай вспоминает об этом, чувствует себя умершим и вновь воскресшим. Все случилось до того неожиданно...
В тот день лил дождь, первый весенний дождь. Серкебай глядел на дождь из окна. Впервые за долгие годы он весной во время дождя сидел дома. Прежде как раз в такие дни его душа не знала покоя, донимали не терпящие отлагательства дела. Теперь Серкебай так размышлял обо всем происшедшем: «Вот оно что значит — пенсионер!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46