Не говори дальше!
— Помнишь руки того человека, одетого в черное,—« какими были его руки — помнишь? Когда, обняв, тащил тебя к волостному?
— Холодные, будто змея...
— Что бы ты сделала с тем человеком, если бы встретила!
— Изрубила бы его и съела. Пусть исчезнет его лицо.
— А если он не был виновен? Если его принудили? Заставили бай, волостной? Если было такое время?
— Все равно... Это не человек. Какую надо совесть иметь, чтоб отдать безвинную девушку в пасть волку!
— А если бы тот человек оказался хорошим, достойным — вышла бы ты за него замуж?
— На такое дело может решиться только ворон.
— Так этот самый ворон — я.
— Ложь! Не испытывай меня. Если ты, для чего женился на мне?
— Чтобы смыть вину. Считал, если выйдешь за другого, то будешь унижена.
— Так, значит, это был ты... Значит, не захотел унизить меня... Так вот откуда твой холод... Холод твоих объятий... Ты, оказывается, рожден от змеи. Оказывается, свой век прожила со змеей. Нет, я уйду из гнезда змеи! Ты оставайся здесь!..
Последние слова Бурмакан прокричала, не владея собой. Поспешно оделась, выбежала во двор. Ушла в дождь, растворилась во тьме. Рабия с криком бросилась вслед. За ними медленно, не спеша двинулась к выходу Аруке. Серкебай не осмелился предложить ей остаться. На пороге Аруке обернулась:
— Так должно было быть, так и случилось. Жизнь не мирится, не прощает, не забывает... Наверное, больше никогда не увидимся, Серкебай. Может, и к лучшему... Ну да бог с ним... Я и тем довольна, что возвратился ко мне мой амулет. Спасибо тебе, ты сказал правду. Прощай... Рабия проводит меня.
И Аруке проглотила тьма.
Серкебай знал: Бурмакан упряма, поссорившись, превращается в камень, затем постепенно отходит. Поэтому не поспешил за ней следом.
Вышел во двор, под дождь. Простоволосый, в одном костюме. Тихо, темно — только шум дождя...
Отчего-то кружится голова. Покачнулся Серкебай, чуть не упал даже... Постоял во дворе. Странное состояние отрешенности от всего происшедшего овладело им, в голове никаких мыслей — будто засохли мозги.
Услышал — заблеяла овца. «Это беспокоится мать того самого ягненка с белым пятном на лбу... Значит, уже зарезали... Для чего? Где же парень, который зарезал ягненка? Что случилось?.. Позор... Аруке... Неужели она виновата? Нет, почему же ей не приехать, если ее пригласили в дом. Я виноват. Почему столько времени был нерешителен? Да, оказался безвольным. А Бурмакан? Она тоже... А если бы вел себя по-другому? Может, кончилось бы все еще хуже?.. Не знаю. Да... Вот так вот... жить по-серкебаевски... Но — поэтому жизнь интересна! Жизнь еще раз решила меня испытать: окажусь ли я побежденным? Ну и как — согласен быть побежденным? Чего только не пришлось мне испытать за свой век... Доведись такое другому — любой бы отступил, исчез, испепелился... А я вот все еще стою, подставив голову дождю. Если и умру — омытый не пылью, омытый чистым дождем. Все дело в этом».
— Серкебай-ата, сразу все мясо положить?
Это голос того соседского паренька, что зарезал ягненка. Серкебай услышал, будто во сне. Паренек еще раз спросил. Серкебай видел — кто-то стоит и непонятно что говорит. Паренек повторил свой вопрос. Серкебай ответил невнятно:
— Собаке... — Паренек не понял, Серкебай сказал еще раз: —Собаке...
Паренек заглянул в распахнутую настежь дверь дома, увидел — внутри никого.
Собака, урча, схватила теплое мясо... Больше Серкебай ничего не слышал.
— Серкебай-ата, отдал собаке... как вы сказали...— Это соседский парень уходит.
— Тайлак-таш никогда не размякнет... — говорил себе Серкебай, приближаясь к камню.
Дождь продолжал идти. Серкебай словно бы засыпал на ходу. Какой ловкий, а, — может идти и спать на ходу? И дождь не в состоянии разбудить Серкебая? Падая, поднимаясь, блуждая, вновь находя путь, он добрался до Тайлак-таша. Он обнял каменного верблюжонка за шею. Он закрыл глаза.
...Когда на заре Серкебай очнулся, слышит, кто-то кричит со двора:
— Серкебай! Ведь ты говорил, это не просто камень, помнишь?
— Да.
— Каменный верблюжонок ожил! Мы поймали его, когда убегал по улице. Привяжи своего верблюжонка. Он разговаривает по-человечески!
— Каменный верблюжонок? Заговорил?
— Да, и первым делом спросил о тебе. Просит: «Покажи мне Серкебая. Он меня спас». Говорит, он согласен быть всем, чем ты не прикажешь. Временами он оборачивается верблюжонком, а то превращается в девушку, которую не сравнишь ни с луной, ни с солнцем. Выйди во двор — мы его привели. Сними с него недоуздок. Он ожидает, чтоб дали ему свободу. Без тебя мы не можем... Иди же скорее!
Серкебай поспешил во двор — там и вправду ждет беленький верблюжонок.
— Анаргуль, милая моя!
— Серкебай-ата!
— Ты и вправду освободилась от каменных пут?
— Теперь навсегда!
— Тогда прими человеческий образ. Я сам отведу тебя к твоему возлюбленному Анарбеку. Об этом мечтал всю жизнь. В мире нет ничего величественнее любви: Анаргуль, сбрось обличье верблюжонка!
Из глаз белого верблюжонка текут прозрачные слезы, потом он смеется — смеется по-настоящему, как человек. Он ложится в траву, он перекатывается через спину, он поднимается... О чудо! — это уже необыкновенно красивая девушка. Легко переступая, приближается к Серкебаю... Кругом толпой стоят люди, слышатся голоса. Все восхваляют Серкебая — столько лет сохранял каменного верблюжонка...
— Анаргуль ваша. Она вас ждала всю жизнь. Рядом с вами была старуха, поэтому она не просыпалась. Теперь вы стали свободны — и она проснулась, превратилась в девушку. Вы возьмете ее в жены. Она будет вашей возлюбленной. Идите, она ожидает вас... — так говорили собравшиеся. Серкебай увидел, что Анаргуль покорно склонилась. Серкебай рассердился:
— Не желаю слышать такие разговоры. Я чистым пришел в жизнь, чистым и уйду теперь, когда наступила старость. Анаргуль была силой непокоренной любви превращена в камень. Она не изменит своей любви, я тоже не изменю... Я люблю свою Бурмакан. Оттого что люблю, осудил себя на пожизненные мученья... Ну-ка скажите, кто из вас выдержит такое? Кто сможет, как я? Анаргуль красива, я знаю. Но разве моя Бурмакан не красива? Вы не знаете — я знаю ее красоту. Уходите и больше не заводите таких разговоров. Если я услышу еще, то обижусь. Эй, народ, я человек, истосковавшийся по родной земле, по родным местам. Посмотрите-ка мне в глаза, в них затаилась тоска. Знаете ли — это та же тоска, что в глазах Анаргуль и Анарбека?
Народ разошелся. Серкебай повел Анаргуль в горы. В горы, туда, к родникам любви, к деревцам, что застыли в печали, превратившись в холодный камень.
Серкебай радуется, он уверен, что каменные деревца оживут, увидев Анаргуль. На душе его ясно, ему хочется петь.
Серкебай и Анаргуль идут над тесным ущельем, по узкой тропинке. Серкебай впереди, Анаргуль следом за ним. Если нечаянно оступиться — упадешь, и ничто не спасет.
Они идут молча: если скажешь хоть слово, сверху покатятся камни... Снизу доносится шум воды.
Вот они с трудом выбираются из теснины, становится очень светло. Открывается широкое, все в ласковой зелени, ущелье. День ослепительно ясный.
Они останавливаются на небольшом выступе над расселиной, советуются, какую выбрать дорогу.
Есть два пути: один, хоть и кажется близким, — он дальний... А другой, хоть и кажется дальше, — он близкий. Вот слева по склону осыпь, там вьется тропинка. Она хоть и дальняя, но приведет нас скорее к цели... А эта дорога, она хоть и кажется ровной, но если пойдешь по ней, то упрешься в кустарник, сквозь который трудно пробраться. Пойдем по тропинке... — так говорит Анаргуль и берет Серкебая за руку.
— Эй, подожди! Никуда не уйдешь отсюда! Я вас обоих брошу в расселину! — раздался громовый голос. Это вдруг Бурмакан объявилась. — Я знала, что вы придете сюда! И пришли ведь, попались! Теперь вы в моей воле, знаю, как поступить с вами! Знала, что в мыслях вы затаили недоброе! Теперь я буду судить вас по-своему!
Бурмакан — она одета в мужское платье, она очень похожа на свою мать, Калычу. Свирепо нахмурила брови, готова, кажется, схватить за шиворот любого, кто тронется с места.
— Бурмакан, возьми себя в руки, выслушай нас, мы ведь не виноваты ни в. чем...
Но Бурмакан лишь еще больше распаляется, свирепеет:
—- Знаю, кто вы такие! Я всю жизнь ждала вашего прихода сюда. Вы должны были прийти, вы пришли. Вы обманывали меня! Днем застывая камнем в образе белого верблюжонка, ночью ты вешалась на шею Серкебая! Всякое терпение имеет границы. Теперь я не стану терпеть! Не рассчитывайте на мое милосердие! Смотрите — вот щель, там и находят покой грешники, подобные вам!
Бурмакан хватает обоих, подносит к расселине и бросает... Зашумело, загудело в ушах. И вот оба зажаты стенками щели, не двинуться, не повернуться... Анаргуль в одном месте, Серкебай в другом...
Как холодно здесь! Так и пронизывает насквозь холодом от камней, от воды, протекающей где-то внизу. Откуда-то сверху пробивается маленький луч...
— Ну, возлюбленные, каково оно —любить, разбивая семью? Горячо или холодно, а? Ну-ка, признайтесь, я расскажу в аиле.
Бурмакан кричит сверху, ей отвечает гулкое эхо. Грохочет кругом, в стенках расселины образуются новые щели. Ни лучика света... камни размером с овцу с грохотом сыплются вниз.
— А-а!
Серкебай ревет как медведь. Снова падает, летит в бесконечность... Руки его раскинуты, душа покидает его...
Серкебай открывает глаза — видит перед собой человека в черной одежде.
— Кто ты такой?
— Я-то? Не узнаешь, Серкебай?
— Кого-то мне напоминаешь... Не могу вспомнить... Кто ты, скажи?
— Я — это я! Ну, вспоминай, Серкебай, признавай!
— Так ты — Комурчу?!
— Он самый.
— Но ты же был старый. Или помолодел? А может, ты сын Комурчу?
— Не я был стар, старое было время.
— Значит, хочешь сказать, что не ты молодой, — само время помолодело?
— Да, именно так!
— На шее твоей ремень?
— Да.
— Что это значит?
— Скажу позже.
— Что я делаю здесь, во дворе?
— Ты лежал, обняв за шею каменного верблюжонка.
— Ох, у меня затекла рука!
— Давай помогу тебе...
— Значит, я лежал под дождем? Почему мои легкие не простужены, я не умер?
— Серкебай закален, ко всему привычен. Дождь не только не убьет, даже омолодит Серкебая.
— Подожди-ка. Почему же моя одежда сухая? Сколько времени я пролежал здесь? Когда кончился дождь? Разве дома нет Бурмакан?
— Дом твой пуст, дверь открыта. Скот не ушел со двора.
— И собаки нет дома?
— Твоя собака караулит возле тебя.
— Значит, мой очаг не разрушен?
— Я пришел просить у тебя прощения, Серкебай.
— Прощения? Почему?
— Говорят, что бывают сваты, которых сводит сам бог. Мы с тобой сделались сватами, Серкебай!
— Каким образом? О которой из моих дочерей ведешь разговор? Разве ты был женат?
— А ты решил, что я никогда не женюсь? Да, был женат. У меня семеро сыновей. Все семеро живут в разных местах.
— А сам-то ты где?
— В городе. На заводе. В литейном цехе. Плавлю чугун.
— Ой! Ты действительно Комурчу, а? Не обман— правда! Тот, что был со мною в старые голодные годы, а? Значит, ты породнился со мной? Скажи правду, ох!
— Смотри, какие две встречи! Первый раз — в тяжелые годы, и теперь — при хорошей жизни. Если вместе быть назначено вершинам, то сольются и корни... Вот видишь, наши корни вместе, мы слились. Дай благословение. Серкебай, наши дети соединили свои судьбы!
— Которая из моих дочерей?
— Рабия.
— Младшая, баловница? Но ведь она была дома...
— Уже неделя, как устроили свадьбу в общежитии, где живет Рабия, и не сказали, только сейчас вот признались. Сегодня хотели расписываться.
— Я-то что?.. Разве у меня могут быть возражения? Попроси прощения у ее матери. Где сейчас Бурмакан?
— В больнице.
— Что?!
— Не пугайся. Собирайся лучше, пойдем к ней. У меня в городе была Рабия, от нее услыхал — Бурмакан увезли в больницу, но, конечно, еще не был там. Я решил, что неудобно будет, если появлюсь прежде тебя.
Серкебай выгнал со двора скот, попросил соседского паренька приглядеть за ним до вечера и отправился с Комурчу.
Больница... Оба слышали эго слово, но ни Серкебай, ни Комурчу никогда не были там — не болели...
— Комурчу, почему ты не изменился? И не только не изменился, даже будто помолодел! Скажи правду, сколько гебе лет? Я ведь тебя еще тогда, когда мы вместе гасили уголь, считал за отца. Как ты сохранил молодость и здоровье? Какая сила помогла тебе?
— Труд.
— А я что — не трудился разве?
— Трудился, но по-другому... Распоряжался. Я же отдал труду всего себя целиком — и тело свое, и мысли.
— Ой, подожди-ка. Не о тебе ли читал я недавно в газете, ведь это ты, наверное, стал Героем Социалистического Труда? Интересно, фамилии не было —- написали просто «Комурчу». Когда я спросил, кто это, мне сказали — рабочий, так было написано и в Указе. Это не ты ли?
— Я. У меня ведь нет фамилии. С тех пор как открыл глаза, бродил у чужих дверей; потом, когда оброс мускулами, стал работать самостоятельно. Я даже не спрашивал, не интересовался, чей же я сын. Был сыном бедности. К чему мне фамилия — хватит моего имени. Отец, что ли, работал за меня? Сам я работал? А раз я — так и пишите, что я. Пошумели немного: мол, без фамилии трудно оформить Указ. Но я стоял на своем. Я предложил было им записать меня Советовым... Нет, не осмеливаюсь назвать себя сыном такого великого мира, не могу назвать его своим отцом. Ведь я простой угольщик. Сказал им — оставьте как есть, пусть называют угольщиком. Уже из этого слова ясна моя фамилия. Уголь — это огонь. Лишь бы я не отошел от огня,
лишь бы не был разлучен с огнем. Огонь закалил меня. Человек, закаленный огнем, не стареет.
— Кстати, как звать твоего сына? Где он работает?
— На фабрике, там же, где Рабия. Механик. Комурчуев Жыргалбек. Там они и познакомились: ведь твоя дочь шьет одежду, а мой сын чинит испорченные машины. Твоя дочь, оказывается, нарочно ломает иглы, а мой сын нарочно приходит поправить... Оба улыбаются. Разговаривают, будто о деле, не подавая вида, что любят.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46