У него же есть три дочери. Три его дочери — три отдельных мира, три разных города. Его корни тянутся далеко. Умрет Серкебай — останутся его корни, продолжится его род, будет жить его имя... А когда я умру — что останется от меня? Я уйду без следа, ничего не оставив после себя, я умру, и никто не скажет обо мне слова, не помянет добром... Да, это о таких, как я, говорят: если умрет одинокий, у него и плакальщиков нет. Иной раз, пытаясь успокоить себя, повторяю: ведь после меня останутся мои ученики, они будут вспоминать, они скажут — учила их одна старушка по имени Аруке. А что еще скажут обо мне? Что они знают, что вспомнят о моей жизни? Ничего. Да, больше ничего не останется от меня в народе.
Почему я не вышла замуж? Были ведь люди кругом... я нравилась... мне предлагали замужество... Были хорошие, были плохие, много их было, мужчин. Но когда заговаривали о замужестве, сердце мое леденело. Перед моими глазами вставал образ вот этого самого Серкебая... Я думала: уж лучше без мужа, — вдруг он окажется точно таким же... Я разочаровывалась, я начинала избегать человека, которому нравилась. Это все ты, Серкебай... Нет, все же нет... Не годится сваливать
всю вин> на него одного. Что он мог понимать в то далекое время, когда дорога делилась надвое и он не знал, куда ступить... Я-то знала его неоперившимся, молодым, а каков он сейчас? Как и я, уже вышел на пенсию. В молодости все красивы, в старости все... Нет, и у старости есть своя красота — естественность и достоинство. Вот и Серкебай — до чего же идет ем> его ухоженная белоснежная бородка, даром что реденькая; а если бы наголо побрил подбородок, желая выглядеть помоложе, — разве выиграл бы?.. А у его жены тонкие губы, похоже, что языкастая... Нет, все же не права я: почему, приехав в гости к людям, осуждаю их, придираюсь, хочу отыскать в них плохое? Хорошая, оказывается, жена досталась Серкебаю. Должно быть, в молодые годы была белолицей красавицей, подвижной и гибкой, подобно кунице. И вообще с женами повезло Серкебаю, в этом он счастлив. С женами... Значит, я и себя отношу сюда, и себя хвалю? Но так хорошо я думаю о себе сама, а что говорят другие — откуда мне знать?»
Женщины думали о своем, Серкебай — о своем: «Надо же было случиться такому... Аруке... Как гром среди ясного неба — появилась, смутила покой, принесла тревогу... Почему я не расспросил хорошенько у дочери, что за учительница, даже именем не поинтересовался. И все — моя беспечность! Не ради себя, ради Бурмакан, ради ее покоя надо было быть осторожней... Сказал бы дочери — пусть не привозит... А теперь... Бурмакан, подозревая неладное, уже сморщила нос. Трудно будет разгладить эти морщинки... Да и не одна Бурмакан... Разве Аруке не нахмурилась тоже? Как говорится, «у того, кто сел на ишака, ноги не знают покоя; у того, кто имеет двух жен, уши не знают покоя»... Откуда, почему две жены? Только одна! Аруке вовсе не моя жена. Я ведь даже и не был женат на ней. Как же! Оправдывайся теперь! Был женат, была моей женой — в этом правда... А уж потом... ох, кто знает... Вообще был я взаправду женат? Бессмысленные слова. А Бурмакан? Интересный я человек. Если бы все рассуждали, как я, что тогда... Да, Бурмакан... Как отношусь к ней? Что, разве плохо? За столько лет... всегда говорил с ней мягко, не поднимая глаз. Никогда не одергивал, не бывало, чтобы повысил голос. И никогда не заставлял просить чего-либо дважды. Просить? Что же она просила, а? Что и когда потребовала?
Брось, неужели Бурмакан и вправду такая? Столько , лет прожили вместе... Да, это так —- она никогда не просила у меня ничего, ни малейшего пустяка... Тогда, выходит, я ничего для нее не сделав? Женщины — они ведь на то и женщины, чтобы требовать от мужей — купи то-то да сделай то-то. А Бурмакан никогда и не заикалась... Я сам время от времени покупал на свой вкус, приносил ей, дарил что хотел: «Возьми, надевай». Она молча брала, носила. Шло ей или не шло, хотелось носить или нет — все равно надевала. Да разве я сам обращал внимание, идет ли жене обновка? Принес, отдал — остальное не наша мужская забота. Я покупал, она надевала, носила в доме, выходила в поле работать, встречалась с людьми, разговаривала, делилась новостями с соседками, люди оказывали ей уважение, она отвечала тем же — все было просто, и все-таки находились такие — обращали внимание, следили за тем, как она одевается. Некоторые женщины носили платья, жакеты, пальто, как у моей Бурмакан. Оттого ли, что обновки ладно сидели на ней, оттого ли, что она — жена председателя. Говорят, что муж и жена скучают в разлуке; говорят, что в разлуке стремятся друг к другу душой; говорят, что если кто-нибудь чужой приблизится, улыбнется, заденет, го ревнуют, приходят в бешенство, чуть ли не умирают... Допускал ли я подобное? Допускала ли Бурмакан? Скучал ли я без нее, когда иной раз уезжал на несколько дней по работе? А когда возвращался, чувствовал, что я — муж, целовал, обнимал ее крепко, утолял ли страсть — ее и свою? И вообще знаю ли я, что это — страсть, что можно ее утолить, а нет — так недолго завыть от тоски? Есть ли во мне страсть? А если есть, то было ли время, когда вполне утолял ее? Какая она, эта страсть? В те далекие годы, когда Аруке жила еще в байской юрте, когда я со скалы высматривал, ожидал с нетерпением встречи с молодкой, — быть может, это и было — страсть? Я никогда не глядел так на Бурмакан. Но если правда... Значит, вся моя страсть досталась одной Аруке?
Существуют ли люди без страсти? Да, это я... А Бурмакан? Она, как и я... Видно, никого никогда не любила. Не любила... Откуда мне знать, кого и когда... с кем имела тайную связь. Оставь-ка, не может такого быть... Вот эта моя Бурмакан... тайно... с кем-то в связи, лежит в чьих-то объятиях, а? Нет, невозможно!
Если бы вдруг... нет, прямо выдеру глотку! Неужели и вправду в ее глазах затаилась мечта? Опомнись — какая мечта? Стал ревновать ни с того ни с сего... Но если так, если я вправду ревную, значит, люблю ее? Смотри-ка, оказывается, в глубине души во мне затаилась любовь! И сам не подозревал... А правда, видимо, в том: раз я ни в ком не сомневался, ни от кого не защищался, значит, я своей жене верил. И жена верила мне. Вот мой ответ, Аруке. Ну, увиделись все-таки мы с тобой, а? Вот, оказывается, какая ты стала... Появилась в дождливый день... Глаза — за очками... Да, говорят, две горы не сходятся, два человека сходятся. Ты пришла сюда, ты проявила больше смелости, чем я, мужчина. Уважаю такое, пусть моя жена отрежет мне голову, все равно уважаю. Я скажу ей, что ты когда-то была мне женой. Каждый, наверно, теперь понимает и вспоминает по-своему, и все-таки я и тогда уже был человеком... Был таким же, каким был народ, было время... Но ты, Аруке, ты ведь прославилась... ты прославила время, а, дорогой человек? Вместе с Токгором участвовала в восстании... Говорят, что коня нужно судить, когда устанет, а человека — когда состарится. Я был твоим мужем когда-то... Я доволен, ничуть не жалею... Ну, а если доволен и ни о чем не жалеешь —-молчи тогда, Серкебай, молча думай и оставайся спокойным».
Вошедшая Рабия смотрела — не понимала: «Что вдруг случилось? Отец и мать никогда не встречали так гостя... Приняли холодно. Почему? Отец и почтенная Аруке настороженно переглядываются, и мама неспокойна тоже — почему?..»
Наконец Бурмакан прервала молчание, обратилась к дочери:
— Рабия, познакомь нас с гостьей. Кто эта байбиче? Не та ли твоя учительница, которую ты собиралась привезти? Как ее имя?
— Тетушка Аруке...
Услыхав это имя, Бурмакан живо обернулась к мужу:
— Которая Аруке? Та самая?..
— Та самая Аруке. Ты о ней слышала.
Это сказал Серкебай. Бурмакан не хотела скрыть недовольство, и Аруке тоже была недовольна встречей с женой Серкебая.
— Милок, оказывается, эта самая Аруке жива, а?
— Если жив этот самый Серкебай, отчего бы не, быть живой этой самой Аруке? Что же тут удивляет? Имя мое вам, оказывается, известно, но как зовут вас? Мне говорили, что хозяева в ваших местах встречают гостя, приехавшего издалека, не так... Серкебай, где же добрый обычай, где киргизское гостеприимство? Я попала в ваш дом случайно... Как говорится, неизведанные места таят много ловушек. Однако, слава богу, я еще не дошла до того, чтоб терпеть унижение. Хоть и нет у меня ребенка, рожденного мной, — не перечислишь тех, что я воспитала и обучила. Я приехала в ваш дом. И если я даже и не увижу уважения к себе, то хоть узнаю имена людей, которые не умеют уважать гостя... Как ваше имя, байбиче?
Аруке говорила намеренно резко, неприязненно и с досадой. В ответ на свои неприязненные слова услышала холодный голос хозяйки:
— Бурмакан.
— А-а... Если Бурмакан, значит, ты тоже с сыртов... Стало быть, та самая Бурмакан — слышала я о тебе... Знаю, ты дочь женщины по имени Калыча. Говорили, была храбрая женщина. Говорили, у нее были две юные дочери. Старшую звали Бурмакан... имя младшей... имя младшей... не помню... Люди, видевшие Калычу, говорили о ней, что разбила голову самому волостному. Видно, черное дело совершил волостной, видно, глубоко ранило зло, причиненное им. Если боль подчиняет душу, человек будет поносить и самого бога. Так, значит, ты дочь Калычи...
— Нет... Это другая Бурмакан...
С испугу, только с испугу вылетели у Серкебая несуразные эти слова!
— Ой, милок, что с тобою? Моя мать — та самая Калыча, я ее дочь. Серкебай, почему обманываешь, глядя в глаза? Никогда еще правда не портила дела, почему ты скрываешь правду? Или есть за тобой какая-то вина, чтобы бояться имени моей матери? Скорее поступлюсь богом, но не поступлюсь именем моей дорогой матери!
Серкебай в ответ лишь засмеялся. Он всегда так делал, когда Бурмакан сердилась, когда хотел переменить, отвести разговор... побеждал терпением, побеждала его уравновешенность.
— Если ты вправду родная дочь Калычи... мы обе когда-то были унижены судьбой... унижены временем, жизнью. Мечты наши — они из одного родника. Погляжу я, даже твои глаза похожи, оказывается, на мои. Наши глаза печальны не потому, что такими родила нас мать, — нет, мы слезами омыли свою мечту. Тень, что залегла на твоем лице, — присмотрись, она та же, что у меня... это отпечаток старой жизни. Я — Аруке, я когда-то на горной тропе родила свою дочь Буюркан. Где потерялась моя девочка, где потерялась я сама... об этом знает шестнадцатый год, знает время, пропахшее кровью.
Быть может, она осталась
Среди обломков скал.
Быть может, она осталась
В черном оскале оврага.
Быть может, она осталась
На клыках голодного волка с горящими злобой
глазами. Быть может, она осталась на перевале В юрах, куда не достанешь и взглядом. Кто знает об этом горе? Знает только шестнадцатый год.
Не я оставила тень на твоем лице, Бурмакан, .это ты отнеси к старине... Правду сказать, причиню тебе ущерб на одну пиалу чаю, а если нет... О, не будь женщиной, Бурмакан!
Аруке поднялась. Серкебай схватил ее за руку, Бурмакан — за другую, умоляя, заставили возвратиться на почетное место. Да Аруке и сама понимала, что уехать — значит поступить по-ребячьи.
Дождь припустил сильнее, струи хлестали в окно.
Аруке осталась... Не только Серкебай, но и Бурмакан посмотрела на нее с восхищением. Оба вдруг словно только сейчас увидели: ее белые волосы, ее спокойное грустное лицо излучают свет, а белая кофта придает ей еще больше прелести; им показалось, Аруке у них на глазах раскрывалась, словно цветок. Бурмакан, не веря себе, искала в ее глазах подозрительное... Однако глаза Аруке, обрамленные сеткой морщин, задумчивы и усталы, будто она проделала долгий, в месяцы, путь и сидит наконец у огня, в тепле...
Все ж таки Бурмакан сомневалась. Когда поднялась и направилась в переднюю комнату — пора было позаботиться об угощении, — ею овладели беспокойные мысли. «Смотри-ка, приехала, не побоялась дождя... Для чего? Не могла ведь не знать... Знала о Серкебае, нарочно приехала! Или просто из любопытства, посмотреть, каким стал, или задумала нехорошее?.. Мужем ведь был для нее... Что ни говори, когда-то жили вместе... Видно, вспомнила, соскучилась, захотела увидеть. А что, если вправду любила моего Серкебая? Любила... А я? Люблю ли я мужа? Какая она, любовь? Желание видеть его постоянно? Были такие дни для меня? В ту далекую пору, когда мы только что поженились, если я в одиночестве оставалась дома, поднималась на высокий камень у юрты и смотрела, ждала, до ряби в глазах смотрела... Мне не хотелось одной возвращаться в юрту. Особенно тяжело было проводить в одиночестве ночи... Боялась. Да, в такие минуты Серкебай был желанным... Перед глазами стоял его образ... Я молилась, чтобы он возвратился скорее и оставался со мной. Скучала ли без него? Не знаю, может быть, это от одиночества?.. Но такое длилось недолго. Я освоилась, я привыкла к замужеству. Попробовала оставаться одна. Не только бояться, не только скучать перестала... Я начала крепко спать, точно камень, упавший с горы, что лежит неподвижно. Постепенно мне сделалось безразлично, в доме ли Серкебай или уехал в поле. Это правда... Значит, очень немного дней я любила его, значит, недолго притягивал меня к себе, мало прожили мы с любовью. А потом уж мы жили просто... как добрые муж и жена... вели общее хозяйство... без особых страстей. Правда, даже не говорили много. Он часто возвращался очень усталый. Входит, бывало, в дом, раздевается, ест, ложится в постель. Ничего не скажет мне, а я ничего не спрашиваю. Я и не надеюсь услышать от него теплое слово, и он от меня, видно, тоже. Мы напоминали глухонемых. Постепенно это стало привычкой. Если бы мы, как иные мужья и жены, говорили друг с другом без устали, от души бы смеялись, шутили, играли... нет, представлю — даже кажется диким. Часто я слышу, как он говорит — «жить по-серкебаевски». Видно, это и есть — жить, не разговаривая друг с другом... Иногда ведь хорошо и побраниться, высказать накопившееся. Хуже нет — жить замкнувшись в себе... Настала, настала пора высказать все отложившееся в душе за долгие годы молчания. Но сумею ли я теперь говорить, смогу ли раскрыться? Не знаю. Уже привыкла молчать. А если не говорить, лишь сердито буркнуть что-то и затем молча выйти из дома, это больно заденет Серкебая.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46