.. Получай по заслугам! Нет человека, который помог бы мне. Получай возмездие!
Дважды — р-раз! р-раз! — свистнула ее камча, на голове волостного проступила кровь...
Молча отбросила Калыча плеть, соскочила с коня, пешком направилась к дому.
Волостной убежал в юрту, Батыркул распорядился властно:
— Держи! Убей собаку! Что за бесстыдство — подымать руку на волостного!
Волостной, услышав, вышел к народу:
— Не трогать! Нельзя равняться с бабой — потеряешь честь. Поймайте моего коня, верните этой бабе...
Увидев мать, Бермет закричала:
— Мама, сестра ожила!
— Мама!—прошептала Бурмакан.
— Он не знал характера Калычи, теперь запомнит... Прости меня, дочка...
Бурмакан вздохнула, тихонько повернула голову к матери. Узнала коня, на котором подъехала Калыча. Руки ее задрожали, глаза помертвели, опять впала в забытье. Смерть тянула ее к себе, жизнь — к себе.
Калыча обнимала дочь, целовала — разве ее Бурмакан виновата, — вся вина только в ней самой! «Послушавшись людей, отдала Бурмакан в юрту Кулменде,— разве не хватило бы дома еды для родной дочери?» — проклинала, ругала себя Калыча. Бурмакан бессильно пошевелила рукой, потом все же с трудом подняла ее, обвила шею матери. Как давно она не обнимала вот так свою мать. Калыча увидела, что из глаз дочери бусинками посыпались слезы. Каждая слезинка — частица сердца: сердца дочери и сердца матери. Эго были не слезы — та самая черная ночь, что растворилась, пропала и больше никогда не вернется, это была улетевшая жизнь отца, потемневшее от горя, исцарапанное лицо матери.
— Идем, моя радость, уйдем отсюда... Не печалься..,
Будем обижаться на судьбу. Что делать, раз нам послана такая участь, такие дни... Я отомстила за тебя. Я разбила голову волостному. Бог дал жизнь, бог и заберет ее; если он подпирает небо, пусть бросит его... У перепелки нет дома; куда полетит, там и кричит... так же и мы: захотим — уйдем... Не печалься, дочка, что не сижу в углу, накинув черное. Из дома меня выгнало бесчестье. Кому могу довериться, продолжая соблюдать траур? Кто нас накормит, кто будет заботиться о нас? Нет родного брата, а друзья — на один день. Вон каков и Серкебай, ведь ему Сарман перед смертью поручил нас... Не пришлось что по нраву — отворачивается и уходит, а если в настроении, либо воды принесет, либо овец стережет. Чужой — он и есть чужой. Как увидел, что я бью волостного, только и замелькал верх его шапки. Сарман был другим. Разве могу обижаться на Серкебая — не имею права. Не хочу оговаривать. Да по мне, пусть хоть проглотят, не пережевывая, — все равно разбила бы голову волостного!
Бурмакан слова матери то слышала, то нет. Опять помутнело сознание, охватил жар, не могла понять — жива или мертва, что с ней, где она... Ей казалось, чья-то жесткая рука схватила ее, потом бросила в болото. Чей-то голос злобно спрашивал: «Разве я тебе сказал— принести мертвую девушку?» Она закричала. «Мама!»— но Калыча увидела только, как шевельнулись губы... «Почему она не слышит? Почему мама не спасает меня? Почему она не видит, как меня убивают? Куда исчезла мама? Ушла домой? Разве у нас есть дом? К отцу ушла? Разве отец вернулся из могилы? А-а, ведь он же отправился хоронить покойника... Кого хоронить? Меня? Где я? Черным-черно. Значит, так бывает в могиле? Не-ет, я не умру, я не хочу умирать... Я еще ничего не видела. Я только теперь стала различать белое и черное. Кто меня убил? Я скажу маме, она пойдет и разобьет ему голову. Мама! Мама, меня убили! Мама!»
Калыча смотрела на шею дочери — там едва билась жилка, смотрела на ее слезы. Слезы казались ей черными... Она дала Бурмакан воды из коокора — воды горного родника. Эту воду под утро принесла для нее Бермет, эту воду пила несчастная Калыча, причитавшая день и ночь, эта вода смягчала ей горло. Не кумыс, не айран, не молоко — родниковая вода была лекарством.
Мягкую, чистую, прохладную, люди называли ее «унимающая боль». Она врачевала сердце, перенесшее горе. Ее пили девушки, сгоравшие от любви, пили разлученные с близкими, пили охотники, задыхающиеся на подъеме в горах... Эту воду хранили не в ведрах, не в чайнике — в коокоре. Только в коокоре сохранялись ее прохлада, ее вкус, ее цвет. Живут такие слова: «Пусть у меня не будет коня, но пусть будет муж; пусть у меня не будет кумыса, но пусть будет коокор». Из этого коокора Калыча и дала воды Бурмакан. Один лишь глоток вдохнул в девушку жизнь. Открыла глаза, вздохнула, поднялась и опустилась грудь. Душу, которую волостной толкнул в могилу, родник вернул к жизни...
Мать-земля, береги рожденных тобою детей!..
Бурмакан открыла глаза и увидела Калычу. «Отчего тоска в глазах? Почему слезы? Где мой отец? Я... А-а, значит, я ожила. Ведь я была в могиле. Что я видела: рай или ад? Почему меня вынули из могилы? Кто вынул? Мама? Серкебай?»
Во дворе заржал конь.
Конь волостного!.. Казалось, тяжелый кулак опустился на голову Бурмакан. Еле слышно шептала девушка: «Волостной... волк рвет меня. Мама, помоги!» Мать осторожно брызнула из коокора на лицо Бурмакан. Вода капала с лица девушки, точно слезы. Вода или слезы?
От юрты Батыркула доносятся голоса. Волостной Кылжыр бушует метелью, бушует вьюгой. Он и в летний день способен был исторгать снег, волостной Кылжыр. Вся аильная знать, предводительствуемая Батыркулом, собралась перед ним, почтительно называя его «аке»1. Засылая посредниками старейших, самых уважаемых, выпрашивали у волостного прощение аилу. Волостной закаменел, молчал. Лишь после многих уговоров сказал свое слово:
— Ты пригласил меня, Батыркул, говоря, что угостишь меня, ты встретил меня, Батыркул, поставил юрту, ты подверг меня избиению какой-то женщиной, Батыркул. Пусть исчезнет мое имя Кылжыр, если я не вгоню тебя в землю, точно колышек. С тех пор как ношу имя Кылжыр, не видал такого позора. Оказывается, ты хотел мстить мне, Батыркул, — ты отомстил. Джигиты, ведите коня!
1 А к е — отец.
Земля вздрогнула, когда волостной поднялся, отряхивая плеткой свой подол. Старики испугались, захватив в горсть свои бороды, повалились перед ним. Батыркул, подбежав к Кылжыру, поцеловал его подол.
— Если я в чем-то провинился, прости меня, волостной! Хотя не сам, но сука нашего аила укусила тебя, потому приношу тебе свою голову, свой скот, волостной! Не уезжай; если уедешь, отвернувшись от меня, повергнешь меня в горе, лучше тогда гы прикажи зарезать меня... Эй, джигиты! Чтоб искупить вину Калычи, поднесите волостному моего чубарого коня со всем снаряжением! Кому говорю, ступайте! — приказал бай, обернувшись к людям, ожидавшим его приказаний. Но волостной, не обращая внимания на подарок, зашагал прочь — ему подвели уже коня. Что-то оборвалось внутри у Батыркула. Невозможно отпустить волостного, невозможно, чтоб узнал о позоре соседний аил Кашкоро. — Ведь я сам помогал тебе, волостной, прости мне одну подлость, если б не я, ничего бы и не случилось...
— Срыгнуть выпитое — дело слабого, забрать подаренное — дело глупого. Пусть дело твое не попадет к плохому, пусть птица твоя не попадет в лес. Если ты уважаешь своего старшего брата, будешь уважать и старшего брата твоей жены, если ты уважаешь своего младшего брата, будешь уважать младшего брата своей жены. Что еще говорить об этом? Не будь ты, нашелся бы другой... Будто сам ты все сделал... Будто б ты избрал волостного... что стоишь, надув губы?
— А-а, я просто так... моя вина, волостной! Я просто ласкаюсь к тебе. «Я ласкаюсь, как к своему близкому человеку».
— Ты мне младшая жена, что ли, чтобы ласкаться?
— Ты прав, прости меня, волостной, я склоняюсь перед тобою.
Ноздри волостного сжались, правая его щека дернулась. Круглое красное лицо посинело, он задохнулся. Его вздернутая бородка, подстриженная подобно хвосту перепелки в зимнее время, его жиденькие усы, торчащие клочьями, его узкие глазки, в которых закипал яд, были страшны. У человека, видевшего, как он шел, поплевывая через левое плечо, кровь стыла в жилах.
Валом валил народ. Когда аксакалы остались ни с чем, показалась почтеннейшая из байбиче — старая Бирмыскал. Одинаково понимала обязанности и мужчин и женщин, перед всякими сборищами старики обращались к ней за советом, без нее не решались большие споры. И до нее дошла весть о позоре. Бирмыскал, всю жизнь говорившая лишь у себя в доме, шла теперь, уподобившись леопарду, что пролежал в норе сорок лет. На голове огромный, с котел, белый тюрбан. Красивая старуха: в косы вплетены серебряные подвески, сверкающие, точно круп кобылицы: подол и край юбки переливаются, отороченные куньим мехом; несмотря на свои девяносто два года, байбиче держалась прямо. Вышла из крайней юрты, накинув на плечи парчовый чапан. Сопровождают ее пятнадцать женщин аила. Когда приблизилась к поданной волостному лошади, до ушей его долетел говор: «Идет Бирмыскал! Идет байбиче», — и как ни стремился волостной сесть на коня и скорее уехать, не посмел. Уступая дорогу Бирмыскал, и старики, и молодые отходили в сторону.
Приподняв подбородок, с видом, подобающим почтенному человеку, привыкшему к вниманию и повиновению, байбиче подошла к волостному. Красивые, не погасшие, несмотря на старость, глаза ее излучали ласковый блеск. Все старцы в знак приветствия почтительно поклонились байбиче, уважительно поглаживая свои бороды. Волостной, почитая преклонные годы, склонился вместе со всеми. Некоторое время все молчали. Затем, приподняв правую бровь, байбиче Бирмыскал заговорила звучным, приятным голосом:
— Издавна принято: за то, что совершил один, отвечает другой. После сегодняшнего не только Батыркул — и я чувствую себя виновной. Унижено и мое достоинство, — не усидев дома, я пришла сюда. Не только гостю почет в аиле, — даже если заползет змея, киргизы наливают ей молока, чтобы ушла добром. Случилось плохое. Но убежать —значит уподобиться женщине, сынок. Нужно поговорить сейчас, не откладывая. О-о, я слышала, будто сам Батыркул приложил руки, но я не поверила... Если он виноват, то достоин кары, однако если кто-то унизил другого, то и ему нет прощения. Говорят, сынки, если состаришься, как я, уподобишься черной земле. Не легкое дело для человека — пройти девяносто два... Если вытянуть, соединив все дороги, что исходила я за девяносто два года, то этот путь такой волостной, как ты, проделает хоть верхом, хоть пешим за девяносто два года. Я родила семнадцать сыновей, подобных тебе, и всех предала земле, и теперь обо мне пекутся дети моих детей. Я уже давно потеряла, что должна была потерять, осталось у меня в жизни одно - справедливость. Сын мой, волостной, когда-то я разлучилась со своим мужем; выйдя замуж, я разлучилась со своими родными, я разлучилась со своими сыновьями, которых носила в своем чреве. Есть женщины — когда умирает муж, они раздирают лицо ногтями, мало того, берут острое шило, чтоб еще больше разодрать щеки. Я не раздирала свое лицо не только тогда, когда умер муж, даже и хороня детей. Хотя не скрываю— не могла сдержать слез, потеряв мужа. Бог дал, бог и взял. Чем помогут человечьи слезы? Разлучилась со всем, что было мне дорого, но не разлучилась со справедливостью. Она со мной навечно. Я слышала два разных мнения. Я пришла сюда, чтобы узнать — которое правда. Кто же тебя ударил, волостной, Калыча или Батыркул? Подумай и ответь — остальное я скажу тебе, услышав твои слова.
Байбиче, опираясь на палку, прошла, села на зеленом лужке против юрты волостного.
Волостной, опустив голову, задумался, лицо его почернело больше прежнего. Следом за байбиче и он опустился на траву, ковырял рукоятью плетки в земле, думал, снова ковырял, выкорчевал с корнем ковыль.. Байбиче следила за каждым его движением. Когда опускалась на траву, придавила серебряную подвеску, вплетенную в косу, сердито ее отбросила. Батыркул испугался: корошо знал характер байбиче, недаром отбросила украшение — понял, дело принимает плохой оборот, не поздоровится сейчас волостному Кылжыру.
— Матушка Бирмыскал, род волостного славится мудростью своих сыновей, он не будет с нами жесток...— Топом сказанного Батыркул умолял волостного: вникни в слова байбиче, не позорь себя, волостной, не позорь аил, склонись перед мудростью старости.
— Сынок волостной, ты хватил через край. До тебя были волостные, будут и после тебя, род наш известен и стар, мы не позорили твою сестру, чтобы вырвать нас с корнем, словно ковыль-траву. Что здесь случилось недавно? Накинулась на тебя обиженная — мать опозоренной девушки? С молодых лет защищаю женщин, когда они правы! Я слышала, ночью в юрте, поставленной для тебя, выл волк. Ты правильно сделал, сынок волостной, что не сел на коня, на которого села женщина, ты правильно определил долю, причитающуюся этой женщине. Нельзя одобрить унижение вдовы — она и без того унижена самой природой.., — Байбиче замолчала, давая понять: ожидает ответного мудрого слова — слова мужчины. Не дождавшись, сказала: — Ты, волостной, не рви вместе с корнем ковыль-траву, не для того пришла я сюда... Многое видела в жизни — захотела встретить невиданное: волостного, как ты. Получив побои от вдовы, запугиваешь весь народ! Скатертью дорога—отрекись от мужского рода, волостной Кылжыр!— С этими словами поднялась байбиче, показала волостному спину — за ней отправились все, кто сопровождал ее.
Волостной, хватая ртом воздух, вскочил на чубарого коня Батыркула, тотчас пустился вскачь. Вдогонку побежали собаки. Ни волостной, ни его джигиты — никто не оглянулся назад.
У Бирмыскал такая привычка: пока не войдет в свою юрту, не станет говорить с человеком. Так и сейчас — никуда не сворачивая, вернулась в юрту, сбросила с плеч парчовый чапан, тогда лишь заговорила:
— Мало того, что наказал ее бог, забрав мужа, теперь еще наказал волостной... Эх, дай вам счастья, родившим дочерей, защити вашу честь аллах... Эй, молодухи, вскипятите, поставьте самовар, чай снимет усталость. Что-то сдала я, трудно дышать... Девяносто два года — как девяносто два перевала. Для тех, кто понимает,—ежедневный мой путь — в девяносто два перевала, для непонимающего — просто старуха, сидящая дома.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46