Э, Серкебай, оставь-ка женщин. Лучше бы один сын, чем три дочери. Да... Но помнишь ли свои слова, сказанные перед народом, что сейчас иметь дочерей лучше, чем сыновей: мол, сыновья чаще уезжают работать в город? Или, чтобы открыть душу, должен был очутиться вдали от людей, в густом тумане, в узком ущелье?.. На следующий год мы сдадим одиннадцать тысяч центнеров мяса. Как перезимуют овцы? Да, вспомнишь—сердце кровью обливается. Нынче не смогли сдать четыре тысячи центнеров шерсти, как в прежние годы. Какая гут шерсть, если овцы худые. Плохо, очень плохо Однако неужели же развалиться и лежать, мол, худо — и ладно? Нет, это не по мне. Из плохого да снова в хорошее — это и есть, как говорится, жизнь, сито жизни. Все просеет жизнь в своем сите, каждому определит место. Эх, выбраться бы без особых потерь из этих зимних напастей да махнуть на курорт. О боже, бедняга, сколько можно обманывать себя? Предполагаешь одно, а на деле выходит другое... Ты разве когда-нибудь отдыхал?.. Ну наконец-то, с божьей помощью, как говорится, туман уползает. Но что это? Никак буран... или... Воет! Ну надо же — волк. Уцелел, смотри-ка! Прямо стонет, точно больной человек. Черт возьми, воет прямо над головой! Похоже, он на скале. А это что за скала? Да это Кара-Зоо. Значит, здесь не перевелись еще волки... Прямо ему со скалы не спуститься, а если даже и сможет, так ведь утонет в сугробах. Тут не попрыгаешь... Наверху, на скале, небось голо — все сметает оттуда ветер... Волк... Интересно... Не только не страшен сейчас — голос его даже подбодрил меня. Все же неплохо услышать голос живого существа, когда идешь и не знаешь, а может, уже все вымерло в мире, остался один лишь туман... Ладно, волк так волк. Я продвигался вперед — вдруг у подножья скалы столбом взвихряется снег. Я даже не сразу уразумел, что случилось. Стою, смотрю на то место, где поднялся фонтаном снег, вижу: снег шевелится. Мне интересно! Ох, через какое-то время снова зашевелилось, а затем показалась голова — не голова, морда, запорошенная снегом. Только тогда я понял — ведь волк! Значит, хищник, учуяв меня, спрыгнул в сугроб со скалы. Что же мне делать? Жди я его до утра — все равно теперь не сдвинется с места. Я повернул, направился к волку. Вижу, глаза его светятся злобой, открыв пасть, лязгает зубами. Этот дергающийся в снегу несчастный совсем изголодался, исхудал, обессилел. Да и совсем уже старый к тому же. Посмотрел я на него и, по правде сказать, впервые в жизни пожалел волка. Разве волка? Волком мы называли хищника — не какое-то тонущее в снегу бессильное существо. Он стремится ко мне, глазами пожирает меня. Проползет немного вперед, опять зарывается в снег. Не может добраться, но, кажется, стоит ему дотянуться— тут же вонзит зубы. Да, вот так встреча! Встреча волка и Серкебая один на один. Я спрашиваю его:
— Эй, волк, если бы мог допрыгнуть, отвечай, что бы ты сделал?
Я замахиваюсь своей палкой — волк в ответ лязгает зубами. Понятно, хочет сказать, что сожрал бы.
— Ударить тебя, размозжить твою голову? Далеко ж ты унюхал меня! Неужели ждешь смерти?
Волк опять стремится подняться и опять проваливается в снег. Я жалею его. Я говорю себе: все лее это живое. Мы ведь всего не знаем, может, и от него есть какая-то польза в жизни. Ведь в природе, нет ничего, что бы не приносило пользу. Ну, товарищ волк, я считаю, что ты, возможно, полезен... А обо мне что ты думаешь? Я — полезен?
Я тихонько концом палки ткнул его в морду, оказавшуюся опять под снегом. Он в ответ снова лязгнул зубами. Да, волчище, твои мысли понятны. Думаешь об одном — как бы съесть...
— А может, правда, пришел за смертью, а?
Из последних сил волк рванулся — вот уже он рядом со мной.
— Я спрашиваю: будешь ли ты доволен, если убью тебя?
Морда волка дрожит от злобы. Душа его рвется к крови, он жаждет достать меня зубами, да не осталось сил...
Я ткнул своей палкой ему в глотку.
— Значит, сожрал всех овец у Бекзат, а теперь желаешь человечьего мяса, а? Проткнуть твою бездонную глотку, которая никогда не насытится? Здесь земля нашего колхоза. Ты — мой волк, моего колхоза. Могу заколоть и овцу, и тебя, если пожелаю. Вижу — ты не хочешь умирать. Я тоже. Кто из нас двоих сильнее, тот владеет жизнью другого. Я сильнее. Однако я понимаю: если убьешь меня — для того, чтоб насытить желудок. Я же в тебе не нуждаюсь: мне не нужна даже твоя шкура, оставляю ее тебе. Чтобы содрать твою шкуру, на это нужно ведь время и силы. К тому же, если совсем по-честному, я тебя жалею. Я думаю, может, если бы выучить, стал бы ты хорошей собакой, охранял бы овец, а? Нет, конечно, из тебя не выйдет собаки. Но я не настолько стар и не так обессилел, как ты, я должен бороться с сильным волком. Я не стану тебя убивать. Силу, которую я потрачу, чтобы убить тебя, лучше использую, чтобы скорее добраться к Бекзат. Идем, хочешь — следуй за мной. Я заберу тебя вниз, если пожелаешь. Способен понять человечность, а, волк? Хочешь, я откормлю тебя? Э, вижу, ты разжиреешь, а потом порвешь цепь и покажешь свою волчью сущность! Я не верю тебе. Вижу, вижу — глаза у тебя нехорошие, морда твоя — недобрая. Да, пока у тебя волчьи зубы — значит, и волчья душа, не способен забыть, что ты волк.
Концом палки я ударил по волчьим глазам, по зубам, по морде. Зубы звякнули о железный наконечник палки — он схватил, закусил и держит что есть силы. Раз встряхнул и еще... Тянет палку к себе, я — к себе. Все же я оказался сильнее, выдернул палку из волчьих зубов. Так мы померялись силами. В волчьих глазах залегла тоска. Или он потерял надежду убить, или вправду совсем обессилел, не знаю, — больше он не открыл пасти.
— Ну, прощай, волчище сердитый, — я ухожу. Мое дело — бороться с сильным, ты же умрешь и сам.
Я повернулся и пошел своей дорогой. Волк завыл мне вслед. Голос его теперь зазвучал иначе — казалось, он не выл, а плакал. Ты же знаешь меня — я вернулся и посмотрел на волка. Эх, вот еще чудо, ведь он и вправду плакал, довелось мне увидеть слезы на волчьих глазах...
— Тот, кто умеет плакать, знал бы меру, когда убивал овец. Я не могу пожалеть тебя. Пришло твое время. Пусть снег задавит тебя. Пусть стиснет, лишит подвижности, задушит. Больше мне нечего тебе сказать. Вознеси свою печаль богу. Плачь, излей тоску в слезах. Видишь — у тебя даже не осталось слез, чтобы плакать!
Я двинулся дальше. Налетел ветер, рассеял туман — он поднялся к вершинам скал. Слава богу, стало хоть видно вокруг! Ветер в горах гудит по-иному, не так, как в долине, — воет, точно голодный волк. Может, сжалился ветер над волком, заговорил с ним, а может, это сам волк подает голос? Воет, глядя мне вслед? Плачет, горюет и воет: мол, упустил добычу? Я думаю, был бы он сыт, тогда бы голос его звучал по-другому! Я думаю о себе, сравниваю себя с волком. Оказавшись, как он, в западне, я завыл бы, заплакал бы? Не знаю... Видел, как он спрыгнул с вершины скалы? Сделал бы я то же, услышав внизу голос волка? Да, конечно. Или волк бы тогда съел меня, либо я — его. Убил бы и съел — как змею? Да, я, Серкебай, ради жизни съевший змею, съел бы и волка...
Голос волка все дальше, слабее. Постепенно совсем исчезает. Я продолжал свой путь, не зная, сколько еще осталось... Скорей бы кыштоо, скорей бы увидеть Бекзат! Как тяжело одному... Встреча с волком нагнала тоску. Впереди — скала. Что там чернеет под выступом, будто даже шевелится? Я внимательно присмотрелся — вижу: да это ворон! Самый настоящий ворон! Что-то долбит в снегу клювом. Раскинутые рога. Значит, горный козел, — видно, подох от голода, застыл. Шкура примерзла к костям, не поддается клюву, как ни старается ворон — вкладывает всю силу. Да, на морозе туша обратилась в камень — ворон не может пробить шкуру козла... Увидел меня, посмотрел и будто обрадовался: бог посылал ему теплое мясо, если скоро умрет человек... Ворон... За одно мгновение мысль моя облетела весь мир. Сито жизни.. Почудилось: ворон, взмахивая крыльями, опускается мне на спину, собираясь насытиться плотью. Вот уж кому не жаль человека! Отдирает кусками мясо, глотает... Сердце мое кольнуло от страха, скорее открыл глаза. Задумался всего на мгновенье — смотрю, а ворон уже рядом, подобрался совсем близко... Ох, нехороший у ворона взгляд — голодный. Только что был ведь другим — застывшим, ледяным, безнадежным. Вдруг сделался оживленным. Вижу — так и поедает меня глазами ворон. Да и всегда-то его взгляд неприятен, даже если насытил желудок, но когда сам голодный, холодный, взгляд становится в сто раз голоднее. Конечно, подобное встречаем и в людях — есть ведь люди с повадками ворона... Да, еще говорят, что глаза ворона— исцеляющее лекарство и глаз стервятника —- тоже. Может ли излечить глаз убийцы? Говорят, что стервятник видит очень далеко —- за пять сотен верст. И если добудешь отвар его глаз, обостряется взгляд ослабевших глаз человека. Ох, должно быть, как хорошо видеть так далеко!.. Далеко... видеть — что? То, что ищет стервятник? Видеть добычу? Нет, таких глаз мне не нужно... Глаза ворона разве бывают когда-нибудь сытыми? Я ведь сказал — поедал меня ворон глазами. Насытился этим? Нет, напротив, стал голоднее прежнего. Оживился было на минуту и опять ослабел без пищи... Видно, скоро умрет... Смерть ворона... Не ворон над погибшим человеком — человек над вороном, а?
Это ворон или туман? На моих глазах ворон превратился в туман. И я тоже обернулся туманом. Неужели оба сделались мягкими, оба неуловимыми, холодными, как туман? Я думаю: есть ли в вороне кровь? Шевелится — значит, осталась. Сколько в нем крови? Один глоток? А, кто знает! Подожди, разгляжу его хорошенько. Смотри-ка, он уже совсем близко! В другое время, подпрыгивая, убежал бы, завидев меня. Теперь же будто нарочно хочет приблизиться. Разглядывает меня, как я его? Может, прикидывает, сколько крови во мне? Хочет наброситься, если достанет? Посмотрим! А все же хорошо, что он шевелится возле. В таком гиблом месте каждое живое существо для человека поддержка. И тот, кто станет клевать твое тело, — тоже поддержка? Я к ворону, он ко мне — так сближаемся. От меня к ворону переходит тепло, от него на меня веет холодом. Ворон— он разве с холодной кровью?
Вот уже рядом... Распахивает клюв, смотрит на меня с вожделением. Мысленно разрывает меня на куски... Зоб у него западает, потом снова вздувается. Он не сдерживает свой аппетит — в мыслях он насыщается, оживает...
Наконец ворон напал на меня. Еле-еле добрался по снегу, несильно толкнул клювом — ударить уже не мог...
Я отпихнул птицу — она оказалась легкой, точно сухая былинка. Упала. Однако успела зажать в клюве железный наконечник моей палки, с жадностью стала глотать. Я понимал: она стремилась хоть чем-то заполнить желудок, чтобы не умереть. Все поступают, как в голодное время: съедают, что ни проходит в глотку. Помню себя в нищету: чего только не тащил в рот, скитаясь с Кырбашем. Кажется, все перепробовал, кроме железа. Это борьба. Тогда, в голодное время, выпил бы кровь этой птицы, желая спасти свою жизнь?
Ворон больше не поднимался. Все вокруг потемнело. Туман или ночь? Ночь... Ворон стал ночью, я тоже, горы, туман, небо — все превратилось в ночь. Я подтолкнул было птицу концом своей палки —- послышался стук. Значит, уже замерзла. Смерть замораживает... Вот тогда я вспомнил о смерти. Я испугался. Если видишь чью-нибудь смерть, поневоле думаешь о своей. Душит туман, заползает в легкие, холод проник, казалось, мне в самую душу. Подвело в животе, ужасно захотелось есть. Я вспомнил, как ворон распахивал клюв... Впрочем, в такую ночь безразлично -— что закрывать глаза, что держать их открытыми: все равно ничего не видно...
Остался бы ворон жив, я бы устроился на ночь здесь. Все же легче, коль рядом, поддерживая соседством, шевелится хоть какая живая душа. Однако теперь я должен уйти отсюда. Хотя это всего лишь ворон, все равно ночевать возле смерти страшно, она к ночи добавляет ночь, к мыслям добавляет мысли, напоминает о неизбежном. Что, неужели так страшна смерть? Но ведь есть люди, которые не боятся конца. Не раз, сидя в киргизском доме, слышал я, как старик или старуха, лаская маленьких внуков, спрашивали: «Когда я умру, как ты станешь меня оплакивать?» Они говорят о смерти просто, беззаботно, как будто она придет однажды, в назначенный час, и тихонько заберет с собою, уведет... и вовсе это не страшно... Почему они так легко относятся к смерти? Может быть, готовят себя? Уж лучше бы не готовили...
Это я продвигаюсь вперед или ночь обтекает меня? Может быть, движемся оба — навстречу друг другу? А ведь думал добраться засветло... С наступлением темноты становится холоднее. Нужно лечь. Нужно спать. Если ляжешь голодным, откуда возьмется сила? Если не сможешь уснуть, если страх победит тебя — тоже останешься без сил... Почему человек, когда сильно замерзнет, смеется? Говорят, что замерзший умирает, смеясь. И я тоже буду смеяться. Ох, как страшно смеяться в белых от снега горах в такую черную ночь! Даже молча стоять в этой тьме и то страшно, а уж смеяться, оскалившись... Нет, я не стану смеяться, я умру, стиснув зубы. Правда, все же — почему смеются? Или просто сначала стучат зубами, потом трясутся, а затем уж дрожь переходит в смех? Может, думают — смех возвращает тепло?
Хороший смех, плохой смех... Бывают люди, которые совсем не смеются, — как они терпят, не задыхаются? Жизнь тем и интересна: один любит посмеяться, другой ходит насупив брови. Смех и слезы, сытость и голод, как свет и тень, невозможны одно без другого.
Я вспомнил далекую, оставшуюся за многими перевалами лет, пору, когда был слугой у Батыркула. Я тогда был совсем молодым, теперь сделался стариком с высохшими костями. Проходили дни, проходили месяцы, годы, жизнь бросала из крайности в крайность, из одной трудности в другую, но я все еще не оставил борьбу. С борьбой я пью, с борьбой я ем, с борьбой я ложусь; оседлав борьбу, я пускаюсь в путь, вместе с борьбой я дышу... Нет ни часа, чтоб я не боролся. Я боролся даже и в те безжалостные дни, когда был в услужении у Батыркула.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46