Я носила тебя в тени,
Я надевала на тебя красивую одежду,
Я водила тебя там, куда не проникает лунный
свет, Я одевала, я ласкала тебя.
Поет, желая оказать почет гостю. С песней молотят зерно; есть песня «Шырылдан» — ее поют табунщики, охраняя лошадей; есть песня «Бекбей» — ее поют девушки и молодки, ночью сторожа овец; если у кого заболят зубы, и тогда что-то бубнит, напевает лечащий знахарь; даже если умирает человек, и тогда приходят к нему с плачем:
Бедный мой брат,
Где теперь мне увидеть тебя!
Завидя молодой месяц, люди останавливаются и поют:
Увидел я месяц, увидел здоровым, Увидел великодушие светлее молока.
Весной, когда гремит гром, видишь бегающих вокруг дома, громыхающих тазиками и напевающих:
Расступись, земля, выгляни, травка! Переполнись, вымя, покажись, молоко!
Поют, провожая в дорогу:
Пусть путь твой будет гладок,
Пусть спутником твоим будет Кыдыр!1
Разве это все? Перед сном, положив голову на подушку, еле слышно поют:
Лег я спокойно,
Все мое богатство в подушке.
1 Кы д ыр—-счастье, встречающееся путнику в образе человека.
И благословляя друга, и проклиная врага, начинают песней и кончают песней. И рождение, и смерть встреча-* ют с песней, провожают с песней. Таков киргизский народ, все у него песня: радость и плач, явь и сон, жизнь и воспоминание. Киргизы утоляют свою страсть песней, выплакивают свою тоску песней. И потому мать Бурмакан Калыча причитает, оплакивая мужа. О, презренная смерть, ты не можешь удовлетворить любовь женщины, ты забираешь у нее ее дом, забираешь очаг, забираешь надежду, убиваешь ее любовь, делаешь рабой своей мечты...
Вот таков Сон-Куль: в одной юрте многие дни, не уставая, поет Сатымбай, из другой беспрерывно тянется плач...
Бурмакан поднялась — утренние заботы торопили ее. Ни одна душа не услыхала, как она вынырнула из постели, — услышал один Серкебай; припав к юрте, полз черной тенью. Платье на голом теле; безмолвная, словно облачко, Бурмакан выскочила во двор. Чья-то холодная жесткая рука, точно когти беркута, вцепилась в ее плечо, другая прилипла ко рту...
— Если крикнешь — умрешь, — прохрипел чей-то голос.
Девушка приняла черную тень за джинна, за пери, за смерть, — их встретишь на рассвете или в сумерках, так рассказывают муллы... Испуг унес речь; если б не был зажат ее рот, все равно бы не крикнула... Была точно тесто — куда потяни, туда и пойдет.
Что весит девушка — легка, как пучок травы. Подхватил ее Серкебай; отдалившись от юрты, убрал руку, зажимавшую рот девушки, — Бурмакан молчала, голова поникла, руки висели без жизни — она потеряла сознание. Серкебай остановился, прислушался — еле бьется сердце девушки. Бурмакан вздыхает, она приходит в себя. Она не знает, куда ее несут... темно, кругом темно. Небо еще не тронуто рассветом. Девушка боится. Она что есть силы кричит: «Мама!» Голос ее чуть слышен лишь ей одной...
Озеро бушует в ярости. С грохотом вздымаются к небу волны, на берег летит пена, корни, камни... Что это — грохочет в юрте голос поющего «Манас» Сагым-бая? Или волнуются горы? Или озеро выходит из берегов? Что это гудит? Содрогается земля? Тучи поползли по небу, вывернулись наизнанку, небо внизу, перевернулось небо...
Тучи рождают новые тучи, чернота завладела небом. Это тучи или же мысли девушки? А вон и звезда в разрыве мелькнула — сверкнула и тут же погасла. Это звезда мелькнула или же Бурмакан открыла и закрыла глаза? В юрте у черной скалы заплакала женщина, не ребенок, а женщина. Неужели рассвело? Может быть, мать Бурмакан принялась оплакивать мужа? Нет, она плачет во сне, она вздрогнула от испуга... И почему не лают собаки? Или Бурмакан перестала слышать? Озеро замолкло или иссякло?
Девушка приоткрыла глаза, на мгновение прояснилась мысль. Она не понимала, что происходит. Жива ли, мертва ли, стоит ли на месте, идет — неизвестно. «Темно... куда я иду? Волк унес? Для чего? Чтобы съесть? Но ведь волк носит в зубах, ведь у него нет рук? А-а, так этот волк с руками...» — она не могла продолжить свою мысль, у нее не хватило сил думать, ее уносили бессильную... Ее уши не слышали ни грохота озера, ни шума ветра, ни плача матери, ни поэмы, которую рассказывал Сагымбай. Она поняла, что покорилась. Хотя тело ее казалось мертвым, сердце чувствовало все.
Вдруг она скользнула в воду — Серкебай выпустил ее из рук. Волна подхватила девушку точно ребенка, запеленала, как своего новорожденного, обняла. За то небольшое время, что она побывала в объятиях волны, девушка очнулась, ожила, пробудилась. Озеро вдохнуло в девушку жизнь. Оказывается, жизнь девушки — в озере, потому прибегала так часто на берег, гуляла, иногда напевала, — видно, знает язык озера...
Серкебай подхватил из воды невесомую, точно шелковое платье, легкую, точно прутик, Бурмакан, выскользнувшую из его рук, и отправился дальше. Чуть успокоившаяся ее душа, чуть приоткрывшиеся глаза опять померкли, опять ее продолжали нести... Несли на руках или это ей кажется? Кто ее нес: человек или джинн, жива она или нет, — все для нее тонет в тумане, в черноте...
Залаяла собака. Полаяла и замолчала. Откинутый полог юрты... Как будто бы засветился и снова погас фитилек. Негромкий разговор. Кто-то кого-то хвалил... или проклинал? Чья-то холодная рука, чьи-то холодные губы коснулись лица девушки. Поцеловал мертвец? Разве мертвецы целуют? Кто этот мертвец? Откуда он пришел? Почему он поцеловал девушку? Если он действительно мертв, то почему он воскрес, как он воскрес? Или он пришел, чтобы поцеловать девушку? Поцеловал, чтобы убить ее?
Еще раз поцеловал, теперь прижал к груди. Видно, самое холодное на свете — объятия мертвеца. Он заговорил. Как смог заговорить мертвый человек? Что он сказал?
— Разве я велел принести мертвую девушку? Ты, видно, хотел посмеяться надо мной? Я покажу тебе, как смеяться над волостным!
Так это не мертвец, эго голос волостного Кылжыра... Уже с год, как стал он волостным, эгот полный румяный джигит, лицо — кровь с молоком... Еще вчера он принимал почести, облокотившись на две подушки, в юрте, где жила Бурмакан. Не сводил глаз с Бурмакан, временами усмехаясь в усы. Сколько ни старалась Бурмакан отвести глаза, взглядом неотступно преследовал ее.
С тех пор как приехал волостной Кылжыр, аил Батыркула не знал покоя. Батыркул поставил для волостного гостевую юрту, встретил почестями, первым ввел в новую юрту, — от волостного для бая зависело многое.
Волостной держался надменно. Не отвечал на приветствия входивших и выходивших, даже тех, что явились почтить его, — делал вид, что не слышит слов„ обращенных к нему. Были дни, когда волостной за весь день не молвил единого слова, несмотря на все почести, которые оказывал ему Батыркул. Не замечал стараний бая, а тем из аильчан, что заговаривали с ним, желая устроить свои дела, он отвечал одно: «Об этом — после», каждого оставляя в недоумении. А уж на тех, кто чем-то не угодил ему, волостной и совсем не глядел; если кто-то из них обращался с просьбой, Кылтыр поднимал голову и сплевывал сквозь зубы в сторону очага. Тогда неугодный тихонько выскальзывал из юрты, стараясь не разгневать высокого гостя; если же такой человек засиживался, или не замечал презрительного отношения волостного, или замечал, но делал вид, что не замечает, тот поднимался с места со словами:
-- Видно, нам уже пора в путь? Кто остается, пусть сидит; кто хочет говорить, пусть говорит...
После такого не только не сумевший угодить — все выскальзывали неслышно из юрты, приговаривая тихонько:
— Утомили мы волостного, столько дел сразу... Пусть отдохнет волостной.
Батыркул из кожи вон готов был лезть, лишь бы угодить волостному; земля, скот, родовые распри, налоги и поставки, начинавшаяся торговля — во всем было не обойтись без волостного. И когда тот намекнул насчет девчонки, Батыркул понял его с полуслова. Он знал, что теперь делать...
Когда в юрту вошел Серкебай с девушкой на руках, волостной точно голодный волк впился взглядом в лицо Бурмакан, тут же поцеловал ее раз, другой, однако, видя безжизненно повисшие руки, запрокинутое лицо, подался в испуге назад.
Серкебай виновато опустил голову и удрученно что-то сказал. Волостной не стал слушать его. Обругав, спросил:
— Живая или мертвая?
Ледяные слова ударили по сердцу девушки. Тело ее дрогнуло, она открыла глаза и снова закрыла их. Услышанное заставило ее пошевелиться. Она оставалась между жизнью и смертью. В мыслях повторяла: «Не умру. Почему я должна умереть? Я провинилась? Кто убьет? Волостной? Что ему даст моя смерть?» Она попыталась встать и не смогла, руки и ноги не слушались ее, язык не повиновался.
— Я тебя спрашиваю: мертвая она или живая? — повторил волостной.
— Живая...
— Чего ж ты тогда стоишь, если живая? Черное платье метнулось из юрты...
Еле мерцавший огонек погас, когда девушка была брошена на постель. Погас огонек или погасло сознание девушки? На нее навалился тяжелый груз. Груз или земля? Девушка закричала. Но голос ее не слышал никто. Она еще раз крикнула что было сил, как из могилы, — крик застрял в горле. Она пыталась сбросить с себя тяжелый груз — и не могла пошевелить рукой... Из глаз ее брызнули слезы:
— Мама... — еще раз позвала она и сама не услышала своего голоса. Кричала ее душа...
Казалось, она умерла, но в то же мгновенье ожила снова. Теперь было не так, как прежде. Казалось, ее разодрал волк. Только трепыхалось сердце, словно догорающий огонек. Сердце — ему пришлось трудно. Лишь оно боролось — если смерть тянула к себе, то сердце тянуло к жизни. На лоб ее упали капли пота. Чей же это пот? Ее? А-а, тот самый мертвец подал голос... Почему потеет мертвец?..
В лицо ударил чистый холодный ветер. Застучал по земле дождь, черные крылья несли ее.
Мертвец шел по воде, держа ее на руках. Он не дал чистой озерной воде коснуться девушки, бросил ее в чавкающую болотную жижу. Девушка лежала в болоте, вытянувшись, как в могиле. А затем и мертвец, и озеро, и болото — все исчезло.
Серкебай спозаранку ушел из дома, однако где бы ни находился — на свекловичном поле или в своей конторе, с кем бы ни говорил, все равно звучал для него голос Прошлого, перед глазами стояла та далекая ночь. Не было ему покоя. Дела валились из рук... Поехал он на свекловичное поле — там показалось, что все люди смотрят на него недобрыми, подозрительными глазами, словно знают о его жизни что-то особенное... На обратной дороге у него сломалась машина. Что происходит— никогда ведь не ломалась?
Остановился, пришлось заняться ремонтом. Закручивал гайку — сорвал... Руки привычно возились с мотором, а голова занята была совсем другим...
Тронулся дальше — на обочине женщина с ребенком. Не успела поднять руку, Серкебай остановился рядом:
— Почему опоздала? Должна была вернуться вчера. Одно дело базар, другое — свекла. Садись. Вижу— без толку ездила. Говорил ведь, сиди дома. Разве за девушкой уследишь сейчас, разве остановишь... Куда денется, небось к подружке на именины сбежала... — Женщина, усевшись в машину, усталая и вспотевшая, прежде всего распеленала ребенка. На слова Серкебая не ответила. — Все, кроме тебя, закончили свои участки. Позавчера сель прошел — такого наделал, посмотришь— сердце болит. Яму размыло на поле в рост человека.,, намучились, пока засыпали. В космос летаем — сель остановить не можем... Так нет ее до сих пор, исчезла твоя дочь? Еще бы: как пора на свекольное поле — черта с два удержишь их дома! В прежние времена парень женился на девушке, теперь девушки женятся на парне. Слышала, недавно три девицы посадили в машину парня, увезли, сделали мужем одной из них?.. Так и надо, а что, девушки глядеть будут, пока парни умыкают?.. Кстати, Айнаш, получили газ. Шофер завозил баллоны к тебе домой, да никого не было. Ребятишки, должно быть, убежали играть. Услышав добрые слова, Айнаш оживилась:
—- Не позорь меня, председатель, не устраивай собрание по радио. Больше такого не допущу. — Она говорила, вытирая уголком платка вспотевшее лицо. — Пойми, дочка моя убежала. Встретила ее подругу, учится вместе с ней... Провожала, что ли, мою дочь... Будь она неладна — улыбается только, ничего не говорит...
— Путь пшеницы — на мельницу, путь девушки — замуж. Не жалей, что заимела зятя, хуже, когда остаются совсем без зятя. Видела, как некоторые девушки перед самыми родами насильно входят в дом парня?.. Говорят, сын Сулаймана сегодня снова привел невестку.
— Ах! Ведь говорили, он только вчера привел!
— Та, должно быть, ушла утром. Теперь привел другую.
—- Не успеют привести, уже уходят; не успеют проводить, уже приводят!..
— Завтра вечером приходи на радиоузел.
— Ну уж прости на первый раз, председатель. Раньше ведь не нарушала дисциплины...
— Не прощу и половины раза! Потому и говорю твердо, что до сих пор не нарушала... Сама знаешь, провинившемуся в первый раз ставим на вид; второй раз — нет пощады, наказываем, нарушившему в третий раз — от ворот поворот. Мы ведь государству сдавать будем не твою дочь — свеклу. Не станешь ухаживать, откуда возьмется свекла? Отдам твою свеклу другой... Ведь не враг захватил твою дочь, — что бы случилось, если бы поехала искать двумя днями позже? Разве сейчас девушки пропадают? Недавно одна, как и ты, искала дочь, а та просто уехала в Нарын, подругу замуж провожала...
— Оставь, моя бы так не сделала... Хотя кто их, молодых, разберет... Прошу тебя, не сердись на этот раз, председатель. Больше не подведу тебя!
— Не проси. Порядок для всех один. Можешь называть меня каменным председателем. Завтра решим: или у тебя останется свекла, или...
— Не наказывай на этот раз!..
— Не только слово — пуля меня не пробьет. Нервы мои — из железа! Раз каменный председатель — значит, каменный, раз железный — значит, железный.
— Я так не говорила, аксакал. Сплетня это... Куклюкан болтала, невестка моего дяди...
— Можешь говорить, разрешаю. Я действительно камень, железо. Не только ты — на районном собрании актива сказали так. Разве плохо, если в районе найдется один каменный председатель? Дисциплина для всех одинакова. Если каждый не закончит участок, который обрабатывает, оттого лишь, что сбежала дочь, сбежал сын, если будем работать кое-как, не станем считаться с завтрашним днем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46