Тачмамед-хан перевел дыхание и обратился к сидящим:
— Как скажете, люди?
Со всех сторон послышались одобрительные возгласы, а старик с белоснежной бородой привстал на колени и сказал:
— Верно говоришь, Тачмамед-хан. Молодец! У ростовщика нет чести, а у палача жалости. Джунаид — один из палачей, поправших свою честь. От него пощады не будет. Весь мир он превратил в тюрьму. Горькие слезы струятся потоками. Верно говоришь: «Клинок нужно переломить клинком»!
Гость вылил из пиалы в чайник только что налитый чай и швырнул пиалу на коврик. Затем надвинул на голову папаху, злобно посмотрел на хана и спросил:
— Значит, вы не принимаете приглашение сердара... Так?
Тачмамед-хан ответил резко:
— Да, не принимаю. Если он в самом деле хочет посоветоваться, пусть тогда сперва выпустит захваченных в плен. И пусть соберет достойных людей от всего народа. Тогда прибудем и мы.
Гость язвительно усмехнулся:
— Сказано: «Пьяный очнется только тогда, когда почувствует боль». Вот и вы после поймете!
Глаза Тачмамед-хана вспыхнули. Он так посмотрел на дерзкого гостя, что казалось, сейчас набросится на него. Но мираб опередил:
— Знаешь что, Эсен-хан... Говорят: «Чужая собака всегда поджимает хвост». А ты что-то слишком расхрабрился. Сидишь среди нас и нос задираешь. Пойдем со мной, побудь хоть один день на хашарах. Тогда ты поймешь, почему народ бунтует. Вы людей превратили в рабочий скот. Сегодня требуете зерна, завтра — лошадей, послезавтра — нукеров вам подавай... Да еще избиваете, режете... Как долго можно жить, захлебываясь собственной кровью? Народ выбился из сил. Если бы стон и плач народа превратить в огонь, камни расплавились бы.
Смуглый носатый человек добавил:
— Ты, Эсен-хан, в грудь кулаками не стучи. Тот, кто бьет себя в грудь, — не богатырь.
Как ни удивительно, посланец Джунаида нисколько не смутился. Он резко поднялся на ноги.
— Кто богатырь, а кто трус, это вы скоро узнаете! — проговорил он и, демонстративно не попрощавшись, вышел.
— Ах, собачий сын! — крикнул ему вслед белобородый старик.
Говорят: «Конь тысячу раз ступит на то место, куда зарекался не ступать». Я не думал ехать в Хиву, но поехал. Не думал встречаться с Сеид-Абдуллой, но встретился. И не однажды, а трижды. Я не думал задерживаться в Хиве больше недели, и вот кончается уже четвертая. Два препятствия привели к тому, что мои на-
мерения не осуществились. Первое — политическая обстановка в стране оказалась более, сложной, чем можно было предположить. Неоправданные бесчинства Джу-наид-хана вызвали стихийные волнения в крае. Я был вынужден заняться миротворчеством. Прежде всего изучил причины напряженности, возникшей между Сеид-Абдуллой и Джунаидом. Свел их вместе, одного слегка щелкнул по носу, другого прижал. Затем я встретился с самыми видными старейшинами туркмен и предостерег их от самовольных действий. А когда уже собрался было выехать в Асхабад, возникло второе препятствие.
Из Сибири повеяло таким холодом, повалил такой снег.. . Не дай бог! Мне еще ни разу не случалось видеть, чтобы природа так свирепствовала. Ледяной ветер, казалось, резал лицо. Не только выехать в дорогу — даже из дому невозможно было выйти. А у меня на душе кошки скребли. Маллесон тоже торопил меня, чуть не каждый день напоминал, чтобы я собирался в дорогу. Но я был бессилен. Как можно двигаться в путь, если стихии поистине разбушевались!
Но вот наконец наступило затишье. Буран, свирепствовавший почти неделю, притих. Снова ярко засияло солнце, стало легче дышать.
Я решил ехать, пока погода опять не испортилась. Джунаид-хан сделал все, чтобы облегчить наше трудное путешествие. В нашем распоряжении была целая группа людей, вплоть до джигитов, которые должны были сопровождать нас до самого Асхабада. По-моему, хану хотелось, чтобы я уехал поскорее. Я подолгу беседовал с ним наедине и каждый раз больно ударял по его самолюбию. Это был деятель, случайно вознесенный вихрем истории, у которого чувства превалировали над умом. А сложная обстановка требовала тонкой политики, выдержки, терпения. Пущенная им пуля ударялась о камень и рикошетом отлетала назад, — положение хана осложнялось с каждым днем.
Но в настоящий момент в Хиве не было никого, кто мог бы занять его место. Сеид-Абдулла оказался еще более ограниченным и тупым, чем я предполагал, В его окружении также не находилось человека, которого можно было бы поставить во главе народа. Из туркменских аксакалов самым мудрым был Тачмамед-хан. Но на него нельзя было положиться, — разгорячась он мог выки-
нуть самый неожиданный фортель. А в том, что Джунаид-хан не стакнется с большевиками, наоборот, будет бороться с ними до последнего издыхания, у меня сомнений не было. К тому же он располагал силами, достаточными для того, чтобы стать хозяином положения. Поэтому я и постарался оказать хану поддержку, охладил пыл кое-кого из его недоброжелателей. А Сеид-Абдулле прямо сказал, что, если он не будет по-настоящему поддерживать хана, ему придется навсегда распрощаться с троном...
Сегодня Джунаид-хан был в особенно плохом настроении. Чтобы наказать Тачмамед-хана за его дерзость, он бросил на его аул около двух тысяч всадников. Произошло кровавое побоище. В конце концов всадники Джунаида были побеждены и, побросав оружие, даже пулеметы, бежали. Я, признаться, не знал обо всем этом. Иначе, разумеется, не допустил бы такого столкновения. Джунаид прямо лопался от злости. А я еще больше расстроил его:
— Вы говорили: «В сотню воробьев достаточно швырнуть один камень». Ну, теперь вы убедились, что бахвалитесь зря?
— Я ему покажу! — Хан затрясся всем телом, даже его пожелтевшие редкие зубы застучали. — Если через неделю я не посажу его на коня смерти...'
— Если не посадите на коня смерти... Что тогда?
— Повяжу голову платком!
— Что это значит?
Хан промолчал. Я продолжал:
— Допустим, вы посадили Тачмамед-хана на коня смерти... А как быть с остальными? Есть Гуламали-хан... Есть Шаммыкель... Узбекские аксакалы тоже острят зубы. Что с ними делать? — Хан глубоко вздохнул и опустил голову. — Нет, одной только саблей править страной нельзя.Надо действовать умом... Расставлять сети с помощью дипломатии.
— А если я не способен к этому... Тогда что?
— Вы спрашиваете серьезно?—Хан опять опустил голову, стиснул зубы. Я продолжал так же настойчиво: — Не задирайте голову! Можно сломать хребет!
Некоторое время мы оба молчали. Я понимал: хан с трудом сдерживает возбуждение. В его худом, вытянутом лице не было ни кровинки, маленькие хитрые глазки тревожно бегали. Наконец он погладил костлявыми пальцами рыжую бороду и, растерянно глядя на меня, тихо проговорил:
— Я вижу, лучше убираться восвояси из этих мест.
— Куда же вы хотите уйти?
— Куда бы ни ушел, кусок хлеба себе я найду.
— А удовольствуетесь ли вы куском хлеба?—Хан молчал. — Если все ваши желания сводятся к куску хлеба, тогда зачем куда-то уходить? Пропитание вы и здесь найдете!
Хан — это было очевидно — разыгрывал из себя простачка, пытаясь заранее оправдаться в возможных будущих неудачах. Я снова принялся за него:
— Допустим, вы устранились от этой смуты. Спрятались в укромной норе. Что же, вы думаете, враги оставят вас в покое? Нет, они найдут вас, даже если вы спрячетесь под землей, и рано или поздно отомстят вам. К тому же ведь вы говорили, что боретесь за свою честь?
— Да, я борюсь за свою честь.
— Тогда почему вы хотите укрыться в норе? Человек, борющийся за свою честь, не щадит жизни!
— Я не щажу жизни. Меня мучит мое бессилие. Невозможно сделать то, что хочешь!
— Что же вы хотите сделать? Избить Сеид-Абдуллу? Бросить в бездонный колодец Тачмамед-хана? Или показать свою силу Шаммыкелю? Чего вы хотите?
Видимо, хан почувствовал в моем голосе беспокойство. Он продолжал молчать, но весь съежился. Я повысил голос:
— Главный враг по-прежнему находится по ту сторону реки. Сегодня вы столкнетесь с Тачмамед-ханом.. . Завтра померитесь силами с другими... А послезавтра на вас двинутся большевики. Что вы противопоставите им? Как им ответите?
Молоденький джигит принес горячий чай. Я пододвинул к себе один из чайников и продолжал:
— Обнажить клинок — дело нехитрое. Это может сделать каждый дурак. Надо стараться действовать
умнее. Некогда один эмир вызвал своего табиба и сказал: «У меня болит нога. Лечи скорее. Меня ждут неотложные государственные дела. Мне надо решать их». Табиб ответил ему: «Хорошо... Мы быстро найдем лекарство от вашей болезни. Но все же я думаю, что государственные дела решаются не ногами, а головой». Так и вам нужно, не давая волю ногам и рукам, действовать умом, хитростью. Зачем стрелять по нескольким аулам, чтобы захватить Тачмамед-хана? Есть Мерген-бай... Ме-тякуб-ахун.. . Действуйте через них! А вы, желая избавиться от одного врага, наживаете тысячи других. Запомните одно: сейчас у всей Хивы только один враг. Это — большевики. Их надо покарать! Их надо уничтожить! Остальные ничего не стоят. С Тачмамед-ханом вы и после сможете рассчитаться.
Хан, утирая влажный лоб, посмотрел на меня нерешительно:
— Чтобы уничтожить большевиков, нужно больше пушек, винтовок, патронов. Пока что мы получили всего два каравана оружия. Разве можно с их помощью уничтожить большевиков?
— За оружием дело не станет. Теперь сообщение открыто. Караван, который вы пришлете, порожним не уйдет. Но с первым караваном приедут и наши люди. Сказанное ими должно стать для вас законом. Запомните это! >
— Вы хотите надеть на меня узду?
— Да, хотим надеть узду! — Я холодными глазами посмотрел в упор в недоброе лицо хана. — Что, не нравится? Или вы хотите сказать, чтобы они не приезжали?
Хан не ответил. Я понимал, что он подавлен, что он не посмеет спорить. Да и как ему спорить? Жизнь его — на волоске. Как бы он ни крутил носом, он прекрасно понимает: вокруг бушует буря. Ему нужна поддержка. И поддержка сильная, чтобы наводить страх на окружающих. Кто же может оказать ему такую поддержку, кроме нас?
Не сбавляя тона, я добавил:
— Один петух сказал: «Если я не крикну на рассвете, то не рассветет». Вы подобны ему...
Хан вдруг поднял голову и прервал меня:
— Господин полковник. .. Не надо меня избивать плетью. Я ваш человек. Я поклялся на священном
Коране. В тот день, когда я изменю своей клятве и сделаю неверный шаг, пустите мне пулю в лоб. Я не стану жаловаться. Но, умоляю вас, не избивайте меня!
К горлу хана подступил комок, на глаза навернулись слезы. А я мысленно улыбнулся. И было отчего! Передо мной — властелин целой страны. Тысячи отчаянных головорезов ждут одного его слова. Достаточно ему сейчас кликнуть любого из своих нукеров и приказать ему: «Свяжите этого человека. Бросьте в бездонный колодец!»— и в несколько минут от полковника Форстера не останется и следа. А хан не только не смеет отдать такой приказ, а даже свое достоинство соблюсти не может, сидит съежившись, как жалкий преступник. И раньше мне приходилось иметь дело с такими вот дерзкими ханами и беками. Каждый сперва угрожает, а потом начинает просить и молить. И ни один не посмеет поднять голову и прямо взглянуть в глаза. Это потому, что они знают, с кем имеют дело. Что перед ними не просто Форстер. Что перед ними — вся непобедимая мощь Великобритании! Когда они слышат мой голос, их слух наполняется громом тяжелых орудий, и этот гром вгоняет их в страх.
В подобные моменты меня охватывало блаженное чувство восхищения своей родиной, ее силой, ее величием. Я не просто Форстер. Я — полковник Форстер, официальный представитель Великой Британии!
Но теперь я чувствовал какую-то тяжесть. Казалось, белые стены кибитки тесно обступили меня, давят со всех сторон. Это не случайно: поведение хана раздражало, приводило в ярость. Слеп, как крот. Ничего не видит дальше носков своих сапог. Знает одно: нагайку. Единственная его сила — сабля. И с такими ничтожествами мы должны предотвратить надвигающееся бедствие, высоко держать старое славное знамя Великобритании!
Исполнимо ли это? Сможем ли мы поднять такое бремя!
Вот мы покинули и Хиву. Идем среди бесконечных барханов. Куда ни глянешь — песок. Справа песок, слева песок. Словно вся вселенная состоит из сыпучих песков. Ни начала им, ни конца! Идем и днем и ночью. А огля
нешься — как будто мы еще в начале пути. Все те же барханы, все те же песчаные холмы. Однообразный, суровый пейзаж подавляет. По временам, не выдержав тоскливого однообразия, слезешь с коня и идешь пешком. Собрав все свои силы, стремишься вперед. А зыбучий песок плывет назад, сковывает, камнем тянет к земле. Шаги твои становятся короче, тело — слабее. И не успеешь опомниться, как, тяжело дыша, опускаешься на колени. О боже! Какая страшная сила. Не придумать более опасного испытания для человека...
Капитан Кирсанов, видимо, догадался, о чем я думаю. Он подъехал ко мне, кивнул, указывая на северо-запад:
— Как бы погода опять не испортилась...
Я тоже посмотрел в ту сторону, но ничего особенного не заметил. «Капитан, видно, тоже затосковал», — подумал я и, чтобы поддержать разговор, сказал:
— Пожалуй, даже неплохо, если она переменится. Дымя папиросой, капитан усмехнулся:
— Все еще не сыты переменами? Я обернулся к нему:
— Разве можно ими насытиться?
— О вас не скажу, а я сам — не могу, — ответил капитан. — В них, по-моему, весь смысл жизни. Больше всего на свете ненавижу застой.
— Наши вкусы сходятся. Я, например, тоже не могу долго задерживаться на одном месте. Если время от времени не меняю места жительства, мне начинает казаться, что сердце у меня заросло паутиной. Знаете почему?
— Вы, наверно, хотите сказать: такая уж у нас профессия — охота к переменам в кровь всосалась?
— Дело не в профессии.
— А в чем же?
— В нашем сердце... Мы — пленники своего сердца. Мы не знаем, чего оно хочет. Да, да... Если сейчас вас спросят: «Чего вам хочется?» — что вы ответите?
Кирсанов ничего не ответил, ограничился легкой улыбкой. Я знал его слабость. Поэтому, не дожидаясь, сам ответил за него:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51