По-видимому, дело было действительно срочное.
— Передайте его высокопревосходительству: я сам намеревался явиться к нему и приветствовать его. И тут пришли вы. Пусть его высокопревосходительство не затрудняет себя. Я прибуду к нему не позже чем через час.
Посетитель сложил руки на груди и, пятясь, вышел. Я вернулся в комнаты и объявил о посланце кушбеги и о желании кушбеги увидеться со мной. Арсланбеков вынул из кармана часы и, посмотрев на них, сказал:
— Он приглашает вас на интересное зрелище, которое состоится на Регистане.
Мне, признаться, показалось, что полковник шутит, и я холодно глянул на него. Он совершенно серьезно добавил:
— Да, да... Вот увидите, так и будет. Вчера в Новой Бухаре произошли волнения. Составили петицию от имени населения с просьбой помиловать тех, кто должен быть сегодня повешен. Намеревались послать к эмиру представителей. Но бухарцы не пустили их сюда.
Я ничего не ответил, но про себя подумал: «Пожалуй, предположения полковника правильны».
Я и прежде бывал в Бухаре, бывал во многих частях города, начиная с крытого базара до знаменитого медресе Мир-Араб, взбирался даже на высокий минарет возле медресе муллы Мехмет-Шерифа и с высоты шестидесяти метров обозревал этот бедный, унылый азиатский город. Поэтому у меня сейчас не было большого желания снова осматривать его. Одно и то же — те же узкие, пыльные улицы, обвалившиеся стены, грязные дворы, одинаковые, все на одно лицо, лавки торговцев... Здесь не было ничего нового; казалось, жизнь остановилась, замерла навеки.
Мы ехали в автомобиле кушбеги, поэтому все глазели
на нас. Как оказалось, специально расставленные на перекрестках люди очистили дорогу от повозок и арб. Никто не пересек нам пути до самой резиденции кушбеги.
Меня поразило одно обстоятельство: на улицах было много русских. Они ходили открыто, в европейской одежде. В Бухаре, считавшейся опорой религии в Средней Азии, столько «гяуров»! Это в самом деле удивительно. Кто же они такие? Я решил, что это беженцы, которым удалось вырваться из лап большевиков.
Резиденция кушбеги походила на военный штаб у самой линии фронта. Перед зданием стояли солдаты с винтовками наперевес. И сам кушбеги походил на командира, войско которого попало в окружение: в лице, в движениях чувствовалась какая-то озабоченность, если не растерянность. Он встретил меня на дворе и повел в знакомую мне комнату. Все там было по-прежнему. Те же стулья и кресла, тот же большой темноватый стол, те же выцветшие ковры... Даже халат на плечах у кушбеги был все тот же, какой мне уже приходилось видеть.
Я невольно подумал: «Может быть, застой, царящий кругом, — нечто привычное, впитавшееся в кровь и плоть бухарцев, неразрывно связанное с их национальным характером? Может быть, они находят блаженство именно в таком застое?»
Но сам кушбеги переменился: он заметно побледнел, в проницательных глазах его видна была долгодневная усталость. Мне показалось даже, что весь он, по сравнению с прошлой встречей, как-то сгорбился.
После взаимных приветствий кушбеги быстро перешел к делу:
— Ко мне только что обратился официальный представитель большевиков в Бухаре. Они знают о вашем Приезде. Знают даже, что в Карши вы встречались с Ишмет-баем. Знают, что вчера вечером была вечеринка в доме Яхневича, на которой вы присутствовали. Я сказал, что его сведения ни на чем не основаны, что в Бухаре нет никакого английского полковника. Он, разумеется, не поверил мне. Как бы там ни было, ясно одно: большевики установили за вами слежку. Возможно, даже не один человек, а много людей следят за вами. Я отнял у вас время, чтобы сообщить об этом.
То, что сказал кушбеги, искренне удивило меня. Да и как не удивляться. Бухара — самостоятельное государ-
ство. Какое дело большевикам до того, кто приезжает в Бухару? Или эмир повесил вместо портрета Николая Второго портрет Ленина? Согласился стать вассалом Москвы? Не думаю. .. Тогда по какому праву большевики вмешиваются во внутренние дела страны? Кушбеги понял, что я удивлен, и добавил:
— Как вам известно, в марте этого года мы были вынуждены подписать в Кызыл-Тепе крайне тягостное соглашение. В соответствии с ним мы не имеем права содержать больше двенадцати тысяч солдат, объявлять новый набор в войско, вооружать население. Вот почему большевики так подозрительно относятся к появлению на территории Бухары иностранных военных.
По тону кушбеги чувствовалось, что ему трудно говорить, что его гнетет сознание собственного бессилия. Он глубоко вздохнул.
— Тяжело... Безмерно тяжело... Невозможно понять что-нибудь в этих запутанных отношениях, то и дело грозящих взрывом, — проговорил он, отвернув лицо, словно я в чем-то упрекал его.
Я начал спокойно, но решительно:
— Я думал, что нахожусь на территории независимого государства, которое само распоряжается своей судьбой. Смею вас заверить, я собирался явиться к вам в мундире и при всех орденах. Но увидел, что в дороге погоны запачкались. Значит, если бы не эта случайность, я поставил бы вас в затруднительное положение? Ну что ж, хорошо, что погоны оказались не в порядке!
Кушбеги молчал. Опустил голову, словно ребенок, которого только что разбранили. Я еще больше насел на него:
— Для того чтобы разобраться в запутанных отношениях, мне кажется, прежде всего нужна четкая политическая линия! Даже в ночной темноте можно различить, куда ты идешь. Но темная политика... Куда она приведет, определить трудно! Такая политика приводит только к полной беспомощности...
Я знал: все, что я скажу, сегодня же будет передано эмиру. Поэтому намеревался говорить без недомолвок, в открытую. Разводить лирику, любезничать не было времени. Я решил сразу же после встречи с эмиром оставить Бухару. Генерал Маллесон в середине ноября прибудет из Мешхеда в Асхабад. Перед самым моим отъез-
дом он еще раз предупредил меня, что к этому времени я должен закончить свои дела. В самом крайнем случае— в конце ноября быть в Асхабаде. А дел в Бухаре предстояло еще много. Вернее сказать, я только еще приступал к ним. И одна из основных задач — заставить эмира отказаться от трусливой политики и решительно выступить против большевиков. Да, заставить... Было ясно: если не припугнуть его, он не откажется от своей нерешительной позиции. Поэтому оставалось одно — говорить напрямик и с ним, и с его приближенными.
Кушбеги вдруг поднял голову и вопросительно взглянул на меня:
— Вы, господин полковник, видали когда-нибудь судно, застигнутое штормом в открытом море?
— И не один даже, а много раз. — Я понял, кушбеги хочет выдвинуть свои аргументы. Я не препятствовал ему, напротив, очистил дорогу: — Что может быть страшнее катастрофы на море?
— Вы правы... Это страшная катастрофа. Однажды я тоже пережил такую. Так поверите ли вы мне, если я скажу, что Бухара сейчас в положении корабля, терпящего бедствие?
Я обошел прямой вопрос кушбеги:
— Разве есть сейчас такое место в мире, где не терпят бедствия? Свирепый ураган пронесся по всей земле. И сейчас главная задача — не стать жертвами этого урагана. Одно из двух: или выплыть, или потонуть. Третьего пути нет!
— Мудрые слова!.. Но чтобы выплыть, тоже нужны силы. Одно мужество здесь не поможет. Мы попробовали испытать свои силы в бою. Их оказалось меньше, чем мы предполагали, и пришлось отступить, принять продиктованные нам позорные условия. Но все же мы не отнимаем пальца от курка винтовки, делаем все, что можем, чтобы свести на нет заключенное соглашение. Приведу вам один пример. Из Туркестана к нам бежали тысячи русских и армян, вырвавшихся из лап большевиков. По договору мы обязаны арестовать их и передать Ташкенту. Нам шлют письмо за письмом. .. Требуют. .. угрожают... Но мы всякий раз находим какую-нибудь отговорку. А как поступишь иначе?
Я знал, кушбеги недоволен выжидательной политикой эмира, сам он сторонник более решительных
действий. Поэтому постарался вызвать его на откровенность, заставить высказать собственное мнение.
— Я, ваше превосходительство, хочу говорить с вами не как официальное лицо, а как один из друзей народа Бухары. Хочу дружески обменяться с вами мнениями по некоторым важным вопросам. А дружеская беседа, как вы сами понимаете, должна быть откровенной. Хотя, быть может, и не всегда приятной для слуха...
Кушбеги изобразил на лице радостное одобрение:
— Вы совершенно правы, господин полковник! Мы должны говорить только как друзья. Не открывая друг другу сердца — нельзя быть друзьями!
Я сделал вид, что принял слова кушбеги всерьез, и пошел напрямик:
— Прежде всего, хотелось бы выяснить одно: не слишком ли большое значение вы придаете угрозам большевиков?
Кушбеги посмотрел на меня непонимающе, но промолчал. Я постарался понятнее изложить свою мысль:
— Между Карши и Гузаром лежит маленький городок. По пути сюда мы останавливались там на отдых. Как я узнал, вы в прошлом месяце, когда- начались волнения, тоже приезжали туда. Сместили амлякдара, посадили его закованным на обгорелый пень. Я видел этого амлякдара и задал себе вопрос: «Амлякдар —важный винт государственного механизма. Для чего так позорить его на глазах у всех? Чтобы успокоить бунтовщиков? Чтобы заслужить расположение большевиков Чарджуя или Керки? А если они завтра в другом месте поднимут еще больший бунт и потребуют посадить на пень бека... Что вы тогда сделаете?»
— Мархаба! Мархаба! Хвала вам! — Лицо кушбеги прояснилось. — Совершенно верно! Это не по моей воле было сделано, так посоветовал светлому эмиру кази-калян '. То, что сказали вы, говорил и я. Так и получилось. Вчера вечером пришло известие из Куляба. Там тоже крупные беспорядки. Подданные отказываются платить подати. А разве без податей можно вершить политику? Сейчас мы только на армию расходуем ежедневно больше миллиона!
Кушбеги перевел дыхание и добавил:
— В политике нужна твердость! Вот позапрошлой ночью бунтовщики распространили грязные стишки. Если сегодня их не наказать, завтра они придумают что-нибудь еще более пакостное. Вчера ночью мы со светлым эмиром долго говорили об этом. Я сказал ему: «Кровь, которой предстоит вытечь, не удержать в жилах. Тот, кто сеет в стране смуту, должен быть крепко наказан!»
— А что сказал эмир?
— Эмир? Он сказал...
Тут, на самом интересном месте беседы, явился начальник стражи и, поклонившись мне, объявил:
— Все готово... Таксыр кази-калян ожидает вас, ваше превосходительство.
Кушбеги пояснил мне, о чем идет речь:
— Светлый эмир повелел двоих преступников повесить публично. Если вы не возражаете, пойдемте посмотрим, как это произойдет. А по возвращении продолжим беседу.
Я не стал возражать, но мысленно вспомнил слова Арсланбекова. Полковник оказался прав. Но, бог мой, откуда он мог знать, что кушбеги захочет угостить меня таким зрелищем?
Миновав два двора, мы через заднюю дверь вошли в дом из обожженного кирпича, увенчанный куполом. В обширном зале с большими окнами, выходящими на Регистан, нас ожидало множество народу. Среди собравшихся я знал только главного судью. Он вышел навстречу и, как Есегда радушно поздоровавшись, познакомил меня с находившимися тут старейшинами. В зале было тихо, не чувствовалось даже, что совсем близко отсюда собралась огромная толпа. Вдруг откуда-то послышался дикий шум. Тысячи голосов, сливаясь в один невнятный гул, проникли сквозь закрытые окна и наполнили весь зал. В тот же момент торопливо вошел худощавый, высокий офицер и, вытянувшись перед кушбеги, отрапортовал:
— Ваше высокопревосходительство! Преступников привели!
Все вышли на широкий балкон. Площадь была заполнена до отказа. На крышах соседних домов стояли и сидели люди. Перед толпой, с плетеными нагайками в руках, выстроились полукругом конные сербазы. Даль-
ше живой стеной шли ряды пеших сербазов. Посреди площади, напоминая собравшимся о страшной смерти, поднималась виселица, сооруженная из толстых дубовых бревен. Под нею, озираясь по сторонам, стояли двое юношей, закованных в кандалы. Один — статный, высокий, как возвышавшийся рядом столб. Сквозь туманную дымку трудно было различить его лицо, но стоял он гордо: высоко подняв голову, прямо глядел на толпу. Второй был несколько плотнее и ниже ростом. Было видно, что и он готов мужественно принять неминуемую смерть. Казалось даже, что он с ненавистью смотрит на нас и язвительно улыбается.
Внезапно поднявшийся шум так же неожиданно стих. Высокого роста мужчина, с выкрашенной в ярко-красный цвет, длинной, ниспадающей на грудь бородой, — Абдул-кадыр-казий — взошел на специально сооруженный помост, важно откашлялся и, возвысив голос до крика, принялся читать какую-то бумагу:
— «Бисмилла рахмани рахим! Во имя аллаха милостивого, милосердного!» — Казий сделал небольшую паузу и, как бы стараясь убедиться, доходит ли его голос до толпы, огляделся. Затем продолжил: — «Именем создателя вселенной, опоры всей Бухары, его высочества пре-светлого эмира...»
Казий только было совсем разошелся, когда поблизости, задрав хвост, вдруг заревел чей-то осел. Вся площадь наполнилась оглушительным, грубым ревом. Хозяин осла подбежал и набросил халат ему на морду, стараясь заставить животное замолчать. Двое сербазов принялись стегать плетьми и осла, и его хозяина. Я еле удержался от смеха. В обычное время удачно исполненная ария осла, конечно, весьма развеселила бы толпу. Но сейчас не было видно ни одного улыбающегося лица. Люди, тяжело дыша, не отрывали глаз от казия.
Казий откашлялся и только было снова открыл рот, как высокий юноша, стоявший под виселицей, громко выкрикнул:
— Не трудись, казий! Лучше ишака не прокричишь!
— Мархаба! — выкрикнул кто-то из толпы. Худощавый военный кинулся с несколькими сербазами в ту сторону, откуда послышался выкрик. А начальник стражи подбежал вплотную к юноше, ударил его по лицу и грязно выругался. Юноша захохотал. Стражник
пришел в бешенство, снова ударил юношу. Начал пинать его ногой. И тогда тот вдруг что есть силы закричал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51