Шли молча, с оглядкой. Свежий предутренний ветерок веял в лицо. Но на душе было неспокойно. Ведь
приближались самые критические минуты. Вот-вот раздастся суровый окрик большевистского патруля: «Стой!» Невольно я замедлил шаги, с тревогой поглядывая на свет «большой лампы». Лампа приближалась, паровозные гудки начали сильнее врезаться в уши. Через считанные минуты мы окажемся в другом мире — мире большевиков. Что это за люди? Откуда они появились? Незаметно я опять погрузился в раздумье, неотступно преследовавшее меня всю дорогу.
Вдруг течение мыслей прервалось. Со стороны города донесся гулкий взрыв. Он был так силен, что мне показалось, будто невдалеке от нас взорвалась бомба. Грохот повторился с еще большей силой. Мы остановились, прислушиваясь к его раскатам. Вдалеке вспыхнуло зарево огромного пожара. Багровые языки огня быстро росли, поднимались, разрезая темноту ночи. Загудели гудки паровозов, послышались крики... По-видимому, взорвался арсенал...
Мы стояли как завороженные. Не знали: идти дальше или повернуть назад? Прибежал Ричард и передал, что Исмаил-хан просит ускорить шаг. Мы заторопились.
Страшный взрыв, видимо, разбудил весь город. Вопли, крики все возрастали. Стоял невообразимый гам. Мы шли семимильными шагами. Вот показались первые дома, беспорядочно разбросанные то тут, то там. Во дворах лаяли собаки. Но собачий концерт заглушали крики людей, паровозные гудки. От усталости ли или от чрезмерного напряжения нервов сердце мое бешено стучало. Дыхание перехватывало, ноги не слушались. Хорошо, что Исмаил-хан сбавил темп. Поравнявшись со мной, он заговорил хриплым голосом:
— Теперь можно не спешить. Наверно, все большевики побежали на пожар.
Не знаю, пожар ли был причиной этому или вообще город не охранялся, но нас никто не останавливал. Мы шли ровным шагом, уже не торопясь. Вот Исмаил-хаи остановился перед большими зелеными воротами. Негромко постучался. Сразу послышался старческий голос, — должно быть, узбека:
— Кто там?
Исмаил-хан приподнял железную пластинку, на которой крупными цифрами был обозначен номер дома, и шепнул в открывшееся отверстие:
— Привет вам от Гуламакадыр-хана!
Это, должно быть, был пароль. Ворота тут же отворились. Мы вошли в широкий двор, посередине которого стоял одноэтажный белый дом. Горбатенький старичок встретил нас, согнувшись в три погибели:
— Добро пожаловать!
Старик протянул нам руки. Мы поочередно поздоровались. Видно было, что Исмаил-хан в этом доме не впервые. Он сам провел нас в просторную комнату, богато обставленную в восточном стиле. Большие и маленькие туркменские ковры, бархатные тюфячки, пуховые подушки... Справа стоял большой узорчатый шкаф, заставленный разноцветными чайниками и пиалами.
Все мы буквально выбились из сил. Выпив по стакану чая, тут же улеглись спать. Я быстро заснул. Если бы Исмаил-хан не разбудил меня в условленное время, я, наверно, еще долго спал бы. Очень не хотелось вставать. Но вставать надо было. Время приближалось к полудню. Этой же ночью я должен отправиться назад в Бухару. В моем распоряжении оставались считанные часы.
Пришел Исмаил-хан. Я впервые как следует рассмотрел своего спутника. Это был мужчина лет пятидесяти, высокого роста, жилистый, с продолговатым, суровым лицом, с редкой козлиной бородкой. Видно было, что он человек властный, уверенный в себе. Говорил медленно, но твердо, стараясь показать, что он не из простых.
Мы вчетвером позавтракали. Исмаил-хан рассказал о том, что произошло вчера. Оказывается, был взорван не арсенал, а нефтехранилище. Я спросил Исмаил-хана, у кого мы остановились, кто хозяин дома. Он ответил уклончиво:
— Считайте, таксыр, этот дом своим. Никто вас беспокоить не будет. Идите, куда вам нужно, я останусь здесь.
— А вы не хотите пройтись с нами по городу?
— Я могу выходить только ночью.
Это вполне меня устраивало. Я, честно говоря, несколько опасался своего спутника. Вернее, опасался кушбеги. Он мог поручить ему проследить за нами, чтобы выяснить, с кем мы встречаемся. Тем не менее я предпринял необходимые предосторожности, прежде чем вышел в город в сопровождении Артура и Ричарда, — надел очки, накинул на плечи вместо шелкового халата
чекмень из верблюжьей шерсти, через плечо перебросил хурджин.
Ричард шел первым, мы с Артуром позади. Сначала шли окраинными, почти безлюдными улочками, чтобы не дать возможности людям Исмаил-хана проследить за Ричардом. Он должен был найти интересующий нас объект и договориться о встрече вечером. Вот Ричард исчез, свернув в какой-то закоулок. Мы с Артуром направились в район вокзала, где был центр города. Чувствовалось, что Новая Бухара — не типичный азиатский город. Улицы более-менее прямые, широкие. Одноэтажные домики европейского типа, тенистые дворики, скамеечки почти у каждой калитки... Все это производило приятное впечатление после темных, грязных закоулков Бухары. Заборы были заклеены множеством плакатов, приказами и объявлениями. Я, почти не поворачивая головы, читал некоторые лозунги, написанные большими буквами на заборах: «Долой расхлябанность!», «Долой анархизм!», «Да здравствует Советский Туркестан!..», «Долой англичан — мировых хищников!»
Увидав последний лозунг, я невольно вздрогнул. О том, что большевики нас ненавидят, я, разумеется, знал, но не думал, что проблема борьбы с нами настолько актуальна. В этом мы еще больше убедились, когда подошли к привокзальной площади. Казалось, все население города собралось там, как на восточном базаре. Тысячи людей — рабочие и солдаты, мужчины и женщины, дети и старики — стояли, тесно прижавшись друг к другу, и слушали оратора, который говорил с высокой, специально приспособленной трибуны. Трибуна была также украшена лозунгами. «Да здравствует советская власть!», «Да здравствует вождь мировой революции товарищ Ленин!» — прочитал я.
Мы подошли к большому тутовому дереву и стали за ним. Никто не обращал на нас внимания. Все смотрели на оратора. Говорил русский — высокого роста, загорелый, с густыми волосами с проседью, в простой рабочей одежде. Говорил с жаром, размахивая руками:
— ...На кого опирается контрреволюционная свора, идущая на нас с оружием в руках? Она опирается на мировой империализм, и прежде всего на Англию. На ту Англию, которая с помощью пушек поработила Индию и другие страны Востока. На ту Англию, которая с нече-
ловеческою жестокостью выкачивает жизненные соки миллионов...
Оратор сделал небольшую паузу. Затем, проведя по своей шевелюре большими, жилистыми руками, с прежним жаром продолжал:
— Враг, товарищи, коварен, жесток. В борьбе с революцией он не брезгует ничем. Убийство, поджог, подкуп, обман... Все пущено в ход для того, чтобы погубить свободу, добытую кровью и потом рабочих и крестьян. Злодейское покушение на вождя мировой революции, на безгранично любимого всеми нами товарища Ленина, — этот подлый акт является прямым вызовом со стороны контрреволюции. Мы принимаем этот вызов. Ответим белому террору беспощадным красным террором! Долой контру! Да здравствует революция! Да здравствует товарищ Ленин!
Со всех концов площади послышались страстные выкрики — голоса фанатиков, разгоряченных пылкой речью оратора и готовых броситься в огонь ради спасения революции. Да, это был подлинный фанатизм! Мне даже страшно стало при виде безудержной ярости, которая чувствовалась в каждом. Если бы они узнали, кто я такой... ей-богу, моментально растерзали бы, пикнуть не дали бы! Один из красногвардейцев, стоявших по соседству, так посмотрел на меня, что я невольно включился в общий хор фанатиков и принялся усердно выкрикивать: «Ленин! Ленин!» Да, я кричал... Кричал скрепя сердце, из страха быть узнанным, разоблаченным!
Мы неприметно отошли назад, подальше от пылких туркестанцев. Ораторы сменялись. Последним говорил молодой, стройный узбек-красногвардеец. Опять раздались яростные возгласы, угрозы по нашему адресу и по адресу наших друзей. Церемония завершилась парадом красногвардейских частей, отправлявшихся на Закаспийский фронт — в район станции Равнина, где шли упорные бои с участием наших войск. Невдалеке от площади, на платформах виднелись пулеметные тачанки, пушки и даже несколько танков, готовых к отправке на фронт.
Я решил потихоньку отделиться от толпы и вернуться назад. Вдруг кто-то сзади шепнул:
— Ассалам алейкум, таксыр!
Я не обернулся, хотя знал, что обращение «таксыр»
относится, ко мне. Кто это может быть? Неужели Дубро-винский? В голосе говорившего был оттенок иронии, свойственный именно ему. Холодок пробежал по телу. Я решил выждать — повторится ли приветствие? Но оно не повторилось! Боже! Неужели я попал в ловушку? Все ужасы, которые так часто мерещились мне, возникли перед глазами. Как быть? Я покосился на Артура, в надежде, что он, может быть, заметил, кто стоит позади нас. Но Артур увлекся зрелищем марширующих красногвардейцев, которых толпа награждала бурными аплодисментами и возгласами. Ничего не поделаешь! Надо обернуться. Все равно беды теперь не избежать.
Я обернулся назад, как бы желая отойти в сторону. Сердце перестало учащенно биться. Виновник моего волнения и тревоги с улыбкой смотрел на меня. Это был... Кирсанов! Он сразу же протянул мне обе руки и заговорил на ломаном узбекском языке:
— Вы меня помните? Я — Иван... У вас дом ремонтировал. Помните?
Я ответил с такой же деланной радостью:
— А, Иван!.. Помню, помню... Как поживаешь, Иван?
— Хорошо... Спасибо...
Кирсанов был в форме красногвардейца, но без оружия. Теперь он уже не выглядел грязным проходимцем, каким показался мне при первой встрече. Был подтянут, аккуратен. Добродушно улыбался.
Мы отошли в сторону. Кирсанов заговорил озабоченно:
— Вам, господин полковник, ходить по городу рискованно. Сегодня ночью взорвали нефтехранилище и два паровоза. Вечером прибудет из Ташкента специальная комиссия. Усилят патрули. Начнется массовая проверка документов.
Я зорко вгляделся в беспокойно бегающие глаза Кирсанова. Затем спросил:
— Что слышно о Дубровинском?
— Он уже в Ташкенте. Подробно расскажу в Бухаре. Я сегодня ночью уезжаю. Есть более важные вещи.
— А именно?
— Сейчас нам лучше побыстрее разойтись. До свиданья, господин полковник! — Кирсанов почтительно поклонился и отошел.
Я несколько минут стоял в недоумении. Затем быстрыми шагами направился в свою временную резиденцию, поручив Артуру, на случай возможной слежки, прикрывать меня сзади.
Вот передо мною сидит человек, ради встречи с которым я совершил это рискованное путешествие в Новую Бухару. Его зовут Мухсин-Эфенди. Кличку «Эфенди» (господин) он получил по возвращении из Турции, куда выезжал, чтобы завершить образование. Отец Мухсина-Эфенди был состоятельный бухарский купец. Он был тесно связан с русскими торгово-промышленными кругами и нажил при их помощи солидный капитал. Построил маслобойный завод, собирался выстроить еще хлопкоочистительный. Но внезапно скончался в самом начале войны, оставив своему единственному сыну немалое наследство.
Возвратясь из Турции, Мухсин примкнул к тайному обществу джадидов, действовавших под безобидным названием «Табия-и-Атфаль» («Воспитание детей»). Члены этого общества стремились внести в затхлую жизнь средневековой Бухары дух европейской цивилизации, организуя школы по новому методу и другие очаги просвещения. Деятельность джадидов особенно оживилась после революции. Большевики начали всячески обхаживать их, подстрекали джадидов к более решительным действиям против эмира. Дело дошло до того, что даже в центре благородной Бухары простонародье открыто взбунтовалось, требуя снижения податей и налогов, изменения финансовой политики. Это заставило эмира принять суровые меры против бунтовщиков. Он приказал на месте рубить голову любому джадиду. Бунтовщики вынуждены были переместиться в те города, где власть находилась в руках большевиков. Одним из таких перебежчиков и был мой собеседник — Мухсин-Эфенди.
Мухсин-Эфенди говорил не торопясь, чеканя каждое слово. Он продолжил со спокойной улыбкой:
— Говорят, что бог создал людей. Я этому не верю. Люди сами создают себе богов. Вы видели, как сегодня на площади народ кричал: «Ленин! Ленин!» Это не только здесь, в Новой Бухаре, а везде, где властвуют большевики. Народ верит — глубоко верит! — Ленину, его проповеди. Для того чтобы изменить положение, необходимо противопоставить этой большевистской вере другую, не менее притягательную. Где она, эта вера?
— Не слишком ли вы фетишизируете личность Ленина? — спросил я, глядя прямо в большие, умные глаза моего собеседника.
— Лучше переоценить силы и возможности врага, чем недооценить их, — ответил Мухсин, медленно проведя своими большими ладонями по аккуратно подстриженной черной бороде, выгодно оттенявшей его красивое, холеное лицо. — Кто-то из древних мудрецов сказал, что уверенность в себе следует испытывать лишь тогда, когда известны планы противника. Этого, к сожалению, мы еще не добились. Что касается моих слов о большевистской вере, то в этом, смею сказать, нет никакой фетишизации. Раньше я никогда не думал, что их учение может иметь такую неотразимую власть над человеческой душой. Оно, оказывается, сильнее даже религии. Иначе чем можно объяснить тот факт, что узбек-мусульманин хором кричит с иноверцем-русским: «Ленин! Ленин!» Вот где, на мой взгляд, главная причина драмы, переживаемой теперь человечеством!
— Где же выход из этой драмы? — спросил я, чтобы побудить собеседника продолжить его философские построения.
Мухсин-Эфенди ответил не сразу. Сначала он пристально посмотрел на меня, как бы задавая вопрос: «Серьезно ли вы спрашиваете?» Затем некоторое время сидел молча, медленно прихлебывая теплый чай. Должно быть, мой вопрос показался ему несколько наивным. Я не ошибся. Он заговорил, иронически улыбаясь:
— Хотел бы я знать, сколько людей сейчас ломает голову над этим. И почти никто не думает о причинах, породивших нынешнюю драматическую ситуацию.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51