Почему она отказалась прийти на день рождения к сыну? Ведь он приглашал.
Положим, Калеб не очень-то хотел, чтобы она пришла. Из вежливости пригласил.
Но они оба, Калеб и Джесси, подначивали ее. Говорили, будто она отказывается только потому, что боится города. Глупости какие! Это она-то боится города?! Да она выросла в Квинсе. Чем ей страшен Нью-Йорк?
Вот бы пойти! То-то у детей вытянутся лица. Полтора часа на электричке. Заглянет на минутку, осмотрит роскошные апартаменты Калеба, познакомится с пресловутым боссом дочери, покажет им обоим, как сильно она их любит – и домой. Вернется к девяти, от силы к десяти.
Вперед, приказала себе Молли. Не надо звонить. Сделай им сюрприз. А если она в последний момент передумает, по крайней мере, никто не узнает и дразнить не будет.
Вымыв посуду, Молли поднялась наверх, чтобы выбрать костюм – не слишком роскошный, но стильный. Вот и еще одна причина не ездить в город: она не знала, что надеть. Мода меняется так быстро.
Однако Молли не из тех, кто легко сдается. Нашлась симпатичная шерстяная юбка, к которой любая блузка хороша. А вот и подходящая, в меру нарядная рубашка. Серьги. Хорошие, без претензий, серьги – в них она будет выглядеть мило и не по-стариковски.
Так постепенно Молли собиралась, стараясь не обращать внимания на трепыхание в животе, на холодные и влажные ладони. Теплый весенний день, а руки превратились в ледышки. Присев к туалетному столику, Молли старательно расчесала волосы. Хорошо, побывала на неделе у парикмахера, а то бы сидела дома со своими седыми волосами. Ну, ты и трусиха! – обругала она себя. – Чего ты, собственно говоря, боишься?
Собралась, наконец. Молли спустилась на первый этаж. Трепыхание в животе сделалось болезненным, словно там порхали ледяные бабочки. Прихватив ключи от машины, дожидавшиеся в специальном блюдце на столе, Молли попыталась убедить свое тело в том, что эта поездка ничем не отличается от заурядного похода в супермаркет. Тело должно слушаться, черт бы его побрал. Не в голове беда, а в этом глупом теле. Прижимая к груди черную кожаную сумочку, Молли задумалась на миг, и кое-что вспомнила. Она вернулась в спальню и вынула из прикроватной тумбочки один очень нужный ей предмет. Это было глупостью, но с ним она чувствовала себя спокойнее. Вроде как сунула в сумочку кроличью лапку на счастье, безобидное суеверие, только и всего.
Молли доехала до станции, прошла от парковки к кассе, а оттуда на платформу, не оставив себе времени для колебаний.
День выдался на редкость ясный. По ту сторону реки такой зеленый, опрятный, виднелся Ньюбург. Скоро три. Время бежит! Подъехала электричка. Молли вошла в нее, уговаривая себя: это же поезд, а не самолет.
Ей уже не было страшно. Да и боялась она собственных страхов, боялась впасть в панику. Теперь все будет в порядке.
И пассажиры вроде ничего. В другом конце вагона сидела седовласая дама, на вид – сверстница Молли, читала книгу в твердом переплете. Надо было и ей взять с собой чтиво. Детектив помогает скоротать время лучше, чем сигареты. За окном сверкала и переливалась река. На другой стороне вздымались горы. Долина Гудзона – красивое место, не правда ли?
Тысячу раз ездила Молли на этой электричке, но с тех пор прошло много лет. Когда же она последний раз выбралась в город? Год тому назад? Десять лет? Припоминались только субботние поездки с детьми в город за обновками. Калебу сейчас сорок, так что же выходит – двадцать пять лет? Нет, конечно же, она бывала с тех пор в городе. Просто те поездки с детьми – самое приятное воспоминание. Центр Рокфеллера перед Рождеством, весной – Пятая улица. Иногда они заходили в собор Святого Патрика, но Молли в детстве перекормили религией – всезнающие священники, рыба по пятницам, жития святых – детей она решила уберечь от всего этого. Вместо церкви она водила их в театр. Они вместе смотрели «Хелло, Долли», «Нет, нет, Нанетт», «Причуды» и даже «Сало». Джесси была еще маленькая, но танцы и музыка возбуждали ее не меньше, чем брата и мать. Как хорошо им было втроем! Отец сидел дома. Бобби терпеть не мог Нью-Йорк. Слишком долго проработал в городе, видел только темную сторону – места преступления и зал суда. Для него Нью-Йорк перестал быть Изумрудным городом, каким казался в юности.
Молли выросла в Квинсе, в Саннисайд, крошечном ирландском поселке ханжей, снобов и вездесущих тетушек. Она мечтала перебраться в большой, свободный мир Манхэттена, а вместо этого вышла замуж за Бобби Дойла и обрела мирную жизнь в пригороде – сперва на Лонг-Айленд, а потом в северном пригороде – Биконе. Только богачам по карману город. Но она наезжала порой, брала с собой детей.
А потом перестала приезжать. И не сообразить, как и почему. Надоело? Дети выросли, стали ездить в Нью-Йорк сами, а ее никто не звал? Или ее напугали бесконечные преступления, о которых твердили газеты, и теледикторы, и приятели Бобби? В семидесятые годы все начало разваливаться на куски. Нью-Йорк сделался небезопасен для старой леди.
Но это же абсурд! Не боится она Нью-Йорка! Она любит Нью-Йорк! Скучает по нему. Просто до сих пор не было повода съездить.
Поезд проезжал через Бронкс. За окном потянулись новостройки, уродливые кирпичные коробки, битком набитые людьми. Ни один человек, будь он черный или белый, не должен жить в таких условиях. Ближе к рельсам жались старые, пяти-, шестиэтажные дома, смотрели мертвыми глазами пустых окон. Наплыла огромная физиономия, выведенная яркими красками на рассыпающейся стене. Казалось, на безлюдных улочках вот-вот взвоет полицейская сирена, но нет, ни звука, только перестук колес под полом вагона.
Поезд нырнул в туннель. Сердце билось все чаще. Успокойся, велела она себе. Твой родной город, город, где живут твои дети. Бояться нечего.
Лампы в вагоне замигали и погасли. Они вынырнули навстречу убогому электрическому свету фонарей. Люди начали потихоньку собираться. Поезд остановился.
Перебросив ремешок сумки через плечо, Молли вышла вместе со всеми из поезда и поднялась по пандусу.
И вот она снова в городе своего детства. В те времена все носили шляпы, и Центральный вокзал был крупным транспортным узлом. Надо же, потолки по-прежнему красят в небесный свет и звездочками украшают. Молли шагала через огромное помещение вокзала, чувствуя себя более уверенной, словно к ней вернулась молодость и вся жизнь впереди. И тут она заметила, что люди вокруг разговаривают сами с собой.
Не сумасшедшие старые негры, каких она видела двадцать лет тому назад – белые, хорошо одетые мужчины и женщины непрерывно общались с новомодными маленькими телефонами. Что-то вроде транзисторов, а у некоторых вообще один только провод с наушником. Они говорили, говорили, говорили. Говорили-говорили-говорили. О чем можно столько болтать? Неужели им всем есть, что сказать друг другу?
Молли фыркнула, поражаясь чужой глупости. Машинально сунула палец себе в ухо и громко заговорила: «Алло? Только что сошла с поезда. Я на Центральном вокзале. Не поверишь, сколько тут народу. Как в старые времена».
Никто и внимания не обратил на сумасшедшую старуху, общающуюся с собственным пальцем.
– Чего ты боишься? – спросила она свой палец. – Замечательный город. Жизнь так и кипит. А ты, Молли Дойл, ты – спятила.
Убрала руку от уха и рассмеялась. Пошла дальше упругим шагом. Вот она полюбуется на физиономии своих многомудрых детишек, когда те увидят: трусиха-мать выбралась-таки на их праздник.
56
– Вы любите свою жену и дочь, не так ли? – «подкинула идею» доктор Чин.
Кеннет промедлил с ответом:
– Ну да.
– Я и не говорила, будто вы их не любите, – мягко уточнила Чин. – Я стараюсь выявить безусловно значимые для вас ценности.
Пятница, пять часов, Кеннет снова сидит на кушетке в кабинете на Западной Десятой, сцепив холодные руки на коленях.
– Я люблю свою семью, – оправдывается он. – Порой я бываю не слишком хорошим мужем или отцом, но я же стараюсь.
– Вы что-то делаете для них? Делаете что-то вместе с ними?
– Конечно. То есть – я уже не главный добытчик. В своей юридической конторе Гретхен получает больше, чем я. А Розалинда подросла, и ей уже неинтересно многое из того, чем мы раньше занимались – ходили в кино, перекидывались мячиком в спортзале. Она даже в шахматы играть отказывается. Подруги сказали, что шахматы – не для девочек. – И все же он не мог назвать себя хорошим отцом. – Я ведь не из тех людей искусства, у которых нет личной жизни. Как там пишет Йейтс? «Актеры и сцена покорили мое сердце, а не истина, которую они символизируют»? Это не про меня. Нет, я как раз люблю реальную жизнь.
– Уильям Батлер Йейтс? – переспросила Чин так, словно знала другого поэта с похожим именем.
– Да. «Ушли цирковые животные». Большое стихотворение. Там еще есть строчка про «сердце-старьевщика».
Чин нахмурилась и уткнулась в свои записи.
– Вы женаты уже пятнадцать лет, так?
– Да. И я люблю Гретхен. Я доверяю ей. Выслушиваю. – Только бы Чин не поинтересовалась их половой жизнью. – Гретхен уговорила меня продолжить сеансы, когда я хотел бросить.
Снова пристальный взгляд:
– Вы хотели прекратить наши встречи?
– Ну да. – Черт, проговорился.
Похоже, это ее насторожило.
– В прошлый раз вы обронили кое-какое замечание, и я подумал, что вы мне не очень подходите – как психолог.
– Какое именно?
Кеннет облизал губы.
– Вы сказали, что не любите театр. Что у вас фобия.
– Не может быть, чтобы я сказала «фобия»! Это же медицинский термин, Кеннет! Я не бросаюсь такими словами.
– Вы сказали, вам неприятно видеть актеров на сцене.
– А, это! – Она пожала плечами – мол, пустяки.
Простите, доктор Чин, но это прозвучало как признание собственной слабости и подорвало ваш авторитет в моих глазах.
– Я для вас – авторитетная фигура? – Брови иронически приподнялись.
Вопрос сбил его с толку.
– Вы же мой врач, – пробормотал он. – Вы должны иметь авторитет.
– Вы верите в авторитет, Кеннет?
– В заслуженный авторитет. Наработанный.
– И себя считаете авторитетным человеком?
– Да нет, – запнулся он. Боже, куда они опять забрели?
– Но вы – известный критик.
– Только потому, что работаю в «Таймс». Об этом мы уже говорили. Сам по себе я – ничто.
– Это все равно, как если бы я сказала, что без своего диплома психиатра я – ничто.
Интересно, что у нее за диплом?
– Я – наемный работник, – настаивал он. – Только и всего. К примеру, сегодня нужно взять интервью у одного артиста. Поздно вечером, когда я предпочел бы вернуться домой, к жене и дочери. А я не репортер, я – обозреватель. Однако начальство велит, и я выполняю. Дрессированный пес.
– Вам это неприятно?
– Отнюдь. Я даже рад. Это учит смирению. Напоминает мне, кто я есть. Не терять контакта с реальностью.
Чин откинулась на спинку стула, губы скептически сжаты розовым бутоном. Что он такого сказал?
– Итак? – спросила она. – Будем ли мы продолжать? Или порекомендовать вам другого специалиста?
– Только потому, что я усомнился в вашем авторитете? – опешил он.
– Точно так же вы будете относиться к любому другому врачу, – предупредила Чин. – У вас проблемы в области авторитета. Но если хотите, я ничего не имею против.
Она прогоняет его? Хочет от него избавиться? Но почему?
– Проблема не в вас, а во мне, – сказал он. – Всецело моя проблема. – Смешком обозначил намерение пошутить: – Я хотел видеть в вас совершенство.
– Я – не совершенство, – ответила она так равнодушно, что Кеннет не знал, что возразить.
– Тогда имеет смысл продолжать? Какое-то время? Мы еще толком не познакомились.
Она снова взяла блокнот, что-то пометила в нем.
– Хорошо. Я надеялась, что вы продолжите. Интересный эксперимент для нас обоих.
Говорила она таким тоном, словно лечить его – сложная работа, от которой она предпочла бы отделаться. Неужели с ним так тяжело?
– Попробуем кое-какие идеи насчет вашей проблемы авторитета, – предложила она. – Вы стремитесь к власти, но боитесь нажить врагов. Хотите быть царем, но при условии, чтобы с вами обращались, как с равным. Хотите быть любимым, но не слишком.
Жаль, что не поймал ее на слове и не удрал!
– Никогда не думали уволиться из «Таймс»?
Вопрос застал его врасплох.
– Что? Оставить свой маленький бизнес? – переспросил он.
Он рассчитывал, что психотерапевт узнает фразу из старого анекдота и посмеется, но она ответила лишь вымученной улыбкой.
– Мы еще не говорили о ваших родителях, – спохватилась она. – Ваша мать жива?
57
Солнце полыхало низко на подернутом дымкой небе, освещало афиши по ту сторону Шеридан-сквер. Еще только половина седьмого. Вечеринка начинается в семь, народ соберется к восьми, но уже все готово. Джек и Майкл несколько раз уезжали и возвращались. Профессиональные организаторы похорон, то есть праздников. Перед телевизором поставили стол с напитками. Снаружи, на террасе, под квадратным тентом, расположился столик на козлах, а на нем – нежная радуга: зелено-красные ломти арбуза, оранжевые сыры, розовая ветчина и ржаной хлеб. Повсюду расставлены тарелки с овощами и миски с подливкой. Тесную кухню забили припасами.
– Все готово, – объявил Джек, продемонстрировав Калебу накрытые столы. – Только музыки не хватает. Особые пожелания? Для вечеринки на открытом воздухе лично я бы посоветовал смесь Коула Портера и Гершвина.
– Не надо музыки, – возразил Калеб. – Под музыку люди начинают шуметь, как будто им весело.
– Вы что-то имеете против? – удивился Джек.
– Нет. Но уж если веселиться, то по-настоящему. А так – одно притворство.
И он посмеялся над самим собой: подходящее настроение для хозяина вечеринки, нечего сказать!
Зазвонил телефон: снова Айрин. Она уже внизу, привезла на такси торт из «Капкейп кафе», пусть кто-нибудь поможет доставить его наверх. Майкл спустился на первый этаж и возвратился вместе с Айрин. Они внесли большую белую коробку, словно из-под монитора. Внутри лежал торт, отделанный кремовыми цветочками – девичий наряд викторианской эпохи.
– От одного вида зубы заболят, – скривился Калеб.
– Очень красивый, – похвалила Айрин.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44