Нет, матушке в чувстве юмора не откажешь. Ей присущи остроумие и насмешливый язык ирландки, не щадящей ни чужих – в первую очередь соседей – ни своих. Калеб и Джесси предпочитали ездить в гости вдвоем, иначе мать принималась прохаживаться на счет отсутствующего чада.
– А миссис Гальяно знай себе делает подтяжки. Кажется, уже третья, но кто ей считает? – улыбаясь, мать отрезала еще кусочек курицы. – Если глаза у нее станут еще больше, на лице уже не поместятся.
14
Убрав посуду, мать внесла торт – шоколадный торт из «Шопрайта», без поздравительной надписи, украшенный шестью свечками. Крохотные огоньки не разглядеть при дневном свете.
Что может быть печальнее, думал Калеб, чем сидеть перед купленным в магазине тортом и слушать, как двое родственников торжественно поют тебе «С днем рождения». Он задул свечи, так и не загадав желания.
– Чуть не забыла! – спохватилась Молли и выбежала из комнаты. Она вернулась с нарядно упакованным свертком в руках. По размерам похоже на книгу. – Просто знак внимания.
Калеб развернул бумагу. Действительно, книга, – он видел ее в магазине, антология под названием «Глупые рецензии», собрание критических отзывов на великие романы и прославившиеся пьесы.
– Тебя это позабавит, – сказала мама. – Видишь, в какое общество ты попал?
– Спасибо. Большое спасибо. – Подарок потряс его – не сама книга, но то, что мама знала. Калеб думал, она и внимания не обратила на его провал. Казалось, она живет в своем мире, ничего вокруг не замечает. И вдруг внезапный вопрос или «забавный» подарок обнаруживает: все-то она понимает. На свой лад, разумеется.
– Я видела вчера в «Таймс» статью этого отвратительного человека, – продолжала она.
– Какого человека?
– Критика. Который разгромил твою пьесу.
«Теорию хаоса» мать не смотрела, но отзывы прочла.
– Его статьи чуть ли не каждый день публикуются, мама. Он работает в штате.
Мать громко щелкнула языком и оскалила зубы.
– Я прихожу в ярость при одном виде его имени. Кто дал ему право писать такое? Тоже мне, судья!
– Мама, он критик. Это его работа.
– Откуда ты знаешь – а вдруг он прав, – вмешалась Джесси. – Ты же не видела пьесу.
Молли посмотрела на дочь.
– Я знаю твоего брата. Он не может написать плохую. – Она продолжала присматриваться к Джесси, словно опасаясь подвоха. Покачала сердито головой. – Вы двое – что бы я ни сказала, – все принимаете близко к сердцу. К чему я вспомнила этого человека? А вы-то с чего заступаетесь?
– Я не заступаюсь, – возразила Джесси. – Он – законченный идиот. Но я, по крайней мере, смотрела пьесу.
Мать набрала полную грудь воздуха.
– Джессика. Тебе лишь бы спорить. Переменим тему.
Они принялись за торт. «Клик-клик-клик» – звякали вилки.
Вот в чем проблема, подумал Калеб: у матери нет маски, нет «кожи», отгораживающей от мира.
– Наверное, ждешь не дождешься пятницы, – заговорила мать (опять начинается). – Тогда и будет настоящий праздник, да?
Калеб стиснул зубы.
– Сейчас тоже настоящий праздник, – пробормотал он. Ему бы тоже не мешало нарастить шкуру потолще.
– Много людей соберется?
– Целая куча, – сказала Джесси. – Знаменитости всякие.
– Кто да кто?
– Черри Джоунс. Кэтти Чалфант. Виктор Гарбер. Еще кто, Кэл?
Пустой номер.
– Клэр Уэйд обещала заглянуть.
– Увы, я никого из них не знаю.
– Клэр Уэйд! – возмутилась Джесси. – Кинозвезда! Она играла в пьесе Калеба. Прославилась благодаря «Венере в мехах». Ее имя на всех афишах.
– Откуда мне знать, если она не бывает у Рози О'Доннел? – Мать постаралась не обижаться. – Кажется, это имя мне все-таки знакомо. Я бы узнала ее при встрече.
– Приходи на вечеринку, – пригласил Калеб. – Встретишься с ней, посмотрим, узнаешь ли. Со всеми знаменитостями познакомишься.
Мать сильно смутилась.
– Спасибо, милый. Но я не смогу. Мне будет не по себе среди стольких знаменитостей, которых я знать не знаю.
– Приезжай на мой праздник! – потребовал Калеб. – Я хочу этого. Ну, пожалуйста. Почему ты отказываешься? – Он уже не столько приглашал мать, сколько бросал ей вызов. Внезапный приступ гнева удивил его самого. Причин сердиться на мать у него хватало, но почему сегодня, почему именно сейчас? Он тщетно пытался совладать с собой.
Джесси во все глаза смотрела на брата:
– Калеб, ты что, забыл: она терпеть не может город. Ни за что не поедет в Нью-Йорк. Ей там страшно.
– Вовсе не страшно! – перебила мать. – Просто неуютно. Большой, шумный город. Много опасных людей. Но бояться я не боюсь.
– Оставим это, – махнул рукой Калеб. – Я думал, ты захочешь познакомиться с моими друзьями. Посмотреть, где я живу. – Мать ни разу не побывала в пентхаусе на Шеридан-сквер.
Он чуть не подавился тортом. Калеб проклинал себя за уступку матери, как минуту назад проклинал за то, что не справляется с гневом.
– Отцовский револьвер все еще у тебя? – спросил он.
– Что? При чем тут твой отец?
– Не отец, его револьвер. Его пушка. Короткоствольный револьвер, 38-го калибра. Ты держала его в тумбочке у кровати. – Еще один парадокс: эта тихая старушка держала у себя оружие.
Мать вопросительно склонила голову набок, недоумевая, к чему он ведет. Джесси, похоже, решила, что он тронулся умом или хочет застрелиться.
– Если боишься города, – продолжал он, – можешь прихватить с собой револьвер. Он у тебя в сумочке поместится. Или возьми электрошок, баллончик с газом.
– А, поняла! Шутки шутить вздумал. – Мать рассмеялась – негромко, без особой уверенности. – Мне за твоим чувством юмора не угнаться. Дурачишься все. А Нью-Йорка я не боюсь. Просто этот город для молодежи, а я уже не так молода. У меня нет причин ездить туда, и я сижу дома.
– Вот тебе причина – приезжай ко мне на день рождения.
– Господи, мама! Это ты-то не боишься? Ты ни одну пьесу Калеба не видела! – поддержала его Джесси.
– Не потому, что чего-то боюсь. Организационные проблемы. Я хотела приехать, но не одна, а мои подруги вечно заняты, а потом, глядишь, пьесу уже сняли.
– «Венера» шла два года, – настаивала Джесси. – Твои подруги работали беспросветно? – Есть ли у нее вообще подруги?
Мать была загнана в угол, но не сдавалась.
– Отстаньте! Оба отстаньте! У меня голова идет кругом, когда вы так наседаете на меня. – Она постучала двумя пальцами по губам – жест, сохранившийся с тех пор, когда Молли курила, – Дайте мне спокойно подумать. Я же могу подумать? Пока ничего не обещаю. Хорошо? Может быть, и приеду – пораньше, пока еще будет светло. Загляну ненадолго. Мне бы правда хотелось посмотреть новую квартиру Калеба.
– Не такую уж новую. Он там четыре года живет.
Калеб поспешил вмешаться, пока Джесси все не испортила.
– Хорошо, мама. Давай. Подумай. Я хочу, чтобы ты приехала. Побывала у меня у гостях.
Теперь он мог проявить великодушие. Самому противно стало – зачем поднимать наболевшие вопросы. У каждого свои фобии. Мать не переносит город. Ничего личного. Нельзя обижаться на это, надо предоставить матери жить ее спокойной, размеренной жизнью.
– Спасибо за приглашение, дорогой. Спасибо. Я подумаю. Еще торт? По порции каждому. Торта – сколько угодно. Не доедите – я заверну вам с собой. К чему мне торт?
15
– Твое второе имя – «пассивно-агрессивный», – сказала брату Джесси. – Чего ей от нас надо?
Над рекой ярко-оранжевый свет потускнел, вылинял в бледное золото. Пассажиры вокруг выглядели довольными и умиротворенными после вылазки за город, одна Джесси все еще кипела.
– Ей не угодишь. Выйди я завтра замуж и нарожай ей внуков, она все равно не будет воспринимать меня всерьез. Она и тебя не воспринимает всерьез. Могла бы гордиться тем, что родила на свет известного драматурга.
– Некогда известного, – поправил ее Калеб. – Впрочем, и этого она тоже не понимает. – Он говорил без горечи, устало, печально и отрешенно. – Попытайся поставить себя на ее место, – предложил он. – Человек живет себе тихой, мирной деревенской жизнью. Мы врываемся в ее дом, словно пришельцы с Марса, требуем к себе внимания и уважения. Мы нуждаемся в ней гораздо больше, чем она – в нас.
– По мне, что она, что дырка в голове! Почему ты заступаешься за нее?
– Ничего я не заступаюсь.
– Ты ей потакаешь. Все время ей подыгрываешь.
– Она не играет.
Калебу не втолкуешь. Мать недостает его так, как Джесси. Сыновья не столь чувствительны к материнской интонации, как дочери.
– Мама не воспринимает твою работу всерьез!
– И слава Богу! – заявил Калеб. – Не стоит мой помет того, чтобы всерьез к нему относиться!
– Она не придет к тебе на день рождения!
– Разумеется! – Калеб пожал плечами. – Я пригласил ее в порядке самозащиты.
– Но ты хочешь, чтобы она пришла?
Уголки его губ дрогнули в усмешке:
– Нет!
Джесси улыбнулась в ответ, покачала головой:
– Она все в себе подавляет.
– И прежде всего нас.
Джесси расхохоталась. Это замечательно! Может, Калеб и не угадал, но эта ремарка придавала каменной непробиваемости матери смешной оттенок и позволяла Джесси разделить с братом нечто, важное для них обоих.
Сейчас они с Калебом близки как никогда. Понимают друг друга с полуслова, не то, что большинство братьев и сестер. Ей хорошо с ним, а потому и к себе самой Джесси могла отнестись снисходительно. Острые углы стерты, заусенцы подчищены. Ничто так не сближало их, как день, проведенный у матери.
Они посидели молча, наслаждаясь тишиной. Потом Калеб сказал:
– Насчет пентхауса ты, должно быть, права. Сейчас он стоит целое состояние.
Она недоуменно нахмурилась: о чем это ты?
– Помнишь утренний разговор? – продолжал Калеб. – Куда девался миллион? Можно продать квартиру, и на эти Деньги как-то устроить свою жизнь. Поступить в юридическую академию. Пойти работать в школу. В Корпус мира. Еще куда-нибудь.
Он и раньше пускался в подобные рассуждения. Джесси не знала, как реагировать.
– Корпус мира! – повторила она. – Будешь читать Чехова на Амазонке. «Дядя Ваня» с актерами в боевой раскраске и камуфляже. Или того лучше, ты мог бы основать новую религию. Кеннет Прагер – Сатана.
– Это хорошо, – одобрил он. – Это смешно. – Но Калеб так и не улыбнулся. – Нет, правда, мне бы хотелось что-то сделать. Или хотя бы чего-то захотеть.
– Не спеши. Начнешь новую пьесу, растворишься в ней, и ничего тебе больше не нужно.
– Боюсь, не начну, – сказал он печально.
Бедный, бедный Калеб! Добился в жизни всего, чего хотел, – и оказался в ловушке! Джесси ничего не добилась – и тоже оказалась в ловушке, хотя иного рода. Как ни старайся, сочувствия к Калебу она из себя не выжмет. Старалась, но не получается.
– Извини, – пробормотала она, хватаясь за телефон.
Калеб, похоже, не обиделся. Наверное, обрадовался, что тема закрыта.
– Проверяешь, не звонил ли Генри?
– К черту Генри. Он уже в театре. Интересно, какие у Фрэнка планы на вечер? – Повернувшись лицом в проход, спиной к брату, она быстро нажимала кнопки. Внезапный порыв, удививший ее саму – Джесси не могла бы объяснить, что на нее нашло, но в голове словно освободилось место, как раз для Фрэнка.
«Говорит Фрэнк Ирп. Сейчас я не могу вам ответить. Оставьте свое имя и номер, и я вам обязательно перезвоню».
Никаких остроумных шуток или музыкальных записей, которыми ее изощренные друзья уснащают свои автоответчики. Простое сообщение и гудок. Как это типично для Фрэнка!
– Привет, Ирп! Это Джесси. Еду от мамы. Думала, может, поужинаем вместе?
Она подождала в надежде, что Фрэнк снимет трубку. Не снял.
– Наверное, ты сегодня на репетиции. Извини, забыла. Надеюсь, все получается, как надо. Перезвоню позже. Пока.
Все правильно: короткий, деловой, суховатый разговор. Откуда же это мучительное разочарование?
– Его нет дома, – доложила она Калебу, убирая телефон. – Забыла, у него репетиция.
Калеб внимательно всматривался в сестру, словно изучая.
– Я заметил, при маме ты о нем не упоминала.
– Не ее это дело, – нахмурилась Джесси. – И не твое.
– Справедливо.
Помолчав, Джесси добавила:
– Фрэнк мне нравится. Честно!
– Похоже, и ты ему нравишься.
– Слишком. Я не заслуживаю такой любви. – И все же ей не хотелось обсуждать Фрэнка. – Это примерно как у тебя с Тоби.
Калеб сердито искривил рот, но не стал уклоняться от темы.
– Фрэнк поумнее Тоби. Он способен рассуждать. Главное, ему нравишься ты, а Тоби во мне интересовало совсем другое.
– Не слишком-то он умен, если любит меня ради меня самой. Что он во мне нашел?
Джесси надеялась, что Калеб возразит ей, укажет на какие-то привлекательные черты, о которых она забыла. Но брат умолк, погрузился в собственные мысли – о Тоби, «Теории хаоса», Амазонке, – попробуй, догадайся.
16
Белые мысли, пустые мысли, нет мыслей – Генри смотрел на фигуру во фланелевой пижаме и пенсне, отражавшуюся в зеркале его гримерной. Оркестр начал песенку клуба «Фазан и пиво». Ему вот-вот выходить. Внутри свивался клубок змей. Какая нелепость! Он уже отыграл сегодня один раз спектакль с начала до конца, откуда же эти спазмы в желудке, почему руки заледенели?
Он прошел по коридору, похожему на внутренности подводной лодки – вдоль стен тянутся канализационные трубы – и вышел в темное пространство с высоким потолком – ни дать, ни взять, фабричное помещение – за сценой. Ассистент режиссера, не снимая наушников, подсадил Генри на нижнюю полку купе, которое сейчас выкатят на сцену, и там он встретится с Джерри, беглой женой. Ложишься, будто в гроб.
Странная, нелепая жизнь! Весь день ничего не делаешь, потом на три часа разум разогревается, как плавильная печь, а закончится это – чувствуешь себя изношенным, бесполезным, глупым. Слава Богу, завтра выходной. Сегодня нужно чем-то заняться, сходить в бар, потусоваться, что угодно.
Заработал механизм, гроб на колесиках тронулся с места, музыка переменилась. Генри слегка ущипнул себя за член – на счастье.
«Джерри» ногой распахнула занавес.
Генри высунул голову из-за плотной ткани – к слепящему свету. Он стоял неподвижно, дожидаясь, пока тьма по ту сторону света узнает его и разразится аплодисментами. После того как «Таймс» разъяснил всем, что Генри – гвоздь программы, ему стали аплодировать сразу, при первом появлении на сцене.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44