Англичане лучше всего, и не потому, что дешевле. У нас запланирован бюджет – бу-бу-бу. Гонорары по «Гревилю» сопоставимы с – бу-бу-бу…
Хм, размышлял Генри, приподнимая бокал и изучая насыщенный цвет напитка. Угостить Тоби таким вином, и, может быть, он напьется… Если не напьется, по крайней мере, станет раскованнее, и тогда…
Рабб умолк и нахмурился:
– Похоже, вас это не очень-то интересует.
– Что? О, простите. Уж до того хорош пино-нуар. – А слушать тебя – задница отвалится.
Рабб пристально вгляделся в собеседника, покачал головой и снова улыбнулся холодной безгубой улыбкой.
– Хитрая вы лиса, Генри Льюс. Припрятали в рукаве джокера?
– Не понял?
– Слепому что кивнуть, что подмигнуть? – продолжал Рабб, неуклюже подражая шотландскому (а может быть, йоркширскому) диалекту.
Прежде чем Генри успел спросить, что бы это значило, принесли еду – огромные порции на белых тарелках размером с диски для колес.
– Рубай, Генри. Ням-ням!
И Рабб с неожиданным энтузиазмом набросился на сосиски и мясо. Когда наступает пора поесть, тут он не мямлит.
Утку порезали аккуратными небольшими ромбиками. Генри поднес кусочек ко рту, надкусил поджаристую кожицу. Горячий сок оросил нёбо. Он чуть было не рассмеялся от удовольствия.
– Ваш агент – Долли Хейс? – уточнил Рабб.
– Что? Да, добрая старушка Долли. – Он принял решение. Он приведет сюда Тоби, угостит обедом, напоит вином, очарует, одержит победу.
– Хорошо… В таком случае… Она сейчас в Лондоне, да? Генри в очередной раз кивнул.
– Оттуда мной не покомандуешь. Долли – представительница вымирающего племени. Агент, но еще и друг. Не знаю, долго ли мы с ней еще…
Подавшись вперед, Рабб вонзил вилку в кусочек утки и уволок его с принадлежавшей Генри тарелки. Актер только заморгал.
– Последний представитель, – повторил он. – Театр ей дороже посреднических процентов. По крайней мере, иногда. И это поразительно, – изливался он. – Конечно, в наше время нужно больше внимания уделять…
Но Рабб до такой степени был поглощен едой, что не слышал ни слова. Кто это сказал: молчащий собеседник не слушает, а дожидается своей очереди? Американец какой-нибудь.
24
Было время, когда вечер понедельника считался пустым. Все театры закрыты, народ сидит по домам – и актеры, и зрители, и даже критики. Но теперь не стало тихих ночей, особенно в районе Бродвея. Кеннет Прагер сожалел об этом.
Весь день он просидел в газете, редактируя два обзора, которые шли в печать в конце недели. В одном он описывал «неровную» постановку «Соперников», возобновленную «Си-Эс-Си», в другом – претенциозный мюзикл на тему нью-йоркских собаководов. «Вообразите „Ренту“ с собачьим печеньем или «Волосы» в конуре, и вы получите представление о «Собачьих бегах»». Он старался быть подобрее к актерам.
Прогноз на неделю: ничего выдающегося. Можно было бы написать статью о новом фильме Ричарда Формана, этого удивительного мечтателя-авангардиста, чей стиль работы не менялся на протяжении тридцати лет. Повторение как основа индивидуальности. Однако Тед Бик, главный обозреватель, уже запустил когти в Формана. Выйдя из больницы, Бик ревниво следил за Кеннетом, не уступая ни единого лакомого кусочка…
От редактора «Соперники» вернулись в компьютер Кеннета, разукрашенный, словно рождественский торт, красными исправлениями и зелеными знаками вопроса, в том числе: «Уточните, п-ста, для тех читателей, которые, быть может, не помнят этого, в каком веке жил Шеридан». Кеннет имел полное право работать дома, но не желал разлучаться с кабинетом в здании «Таймс». Здесь, в надежном убежище тесного офиса на четвертом этаже, он чувствовал себя настоящим, принадлежащим чему-то. За открытой дверью, не производя лишнего шума, трудились другие таймсовцы и таймсовки. Его знали здесь не пугалом, «Бродвейский Стервятником», а надежным человеком, дисциплинированным журналистом – всегда сдавал материалы в срок. Большинство сотрудников ему нравились, и они хорошо относились к нему. Только вот Бик невзлюбил.
Домой Кеннет вернулся на такси. Раньше он ездил на метро, а теперь боялся: то и дело натыкаешься на людей, имеющих отношение к театру.
Вечером он ужинал с семьей. Спагетти с сыром – любимое блюдо Розалинды, Гретхен закупила ингредиенты по пути с работы в «Гурме Гараж». Гретхен обсуждала с Розалиндой мальчика, который нравился дочери, Тони из «Плавучего театра». Оказывается, ей уже мальчики нравятся. Она же еще ребенок?
– Не пора ли мне выходить с обрезом, чтобы отваживать поклонников? – предложил Кеннет.
– Ох, папа! – Розалинда одарила его снисходительной усмешкой. Блеснули скобки на зубах.
В тот час, когда нормальные люди ложатся в супружескую постель и наслаждаются долгой беседой с женой – он бы хотел подробнее расспросить Гретхен насчет Тони – Кеннету предстояла новая работа. Сегодня в «Кафе Фез» ему предстояло посмотреть нечто под названием «Леопольд и Лоис». Даже не спектакль, а одному Богу известно, что такое. Музыкальный обозреватель посмотрел и сказал: это не мюзикл. Решили послать Кеннета.
– Удачи, дорогой, – пожелала Гретхен, когда он чмокнул ее в макушку, и даже не поднялась с дивана. – Мало ли что? – робко намекнула она. – Вдруг тебе понравится?
Кеннета передернуло, и он чуть было не застонал вслух.
– Постараюсь не разбудить тебя ночью, – пообещал он. – Спи.
«Кафе Фез» находилось неподалеку, в Ист-Виллидже. Кеннет решил пройтись пешком. Чудесная ночь, мягкий, благоуханный ветерок. В густой тени деревьев он чувствовал себя в безопасности, никем не узнанный.
В цокольном этаже большого популярного ресторана поблизости от «Паблик Театр» располагался «Фез». Обозреватели должны сохранять инкогнито, однако здесь Кеннета знали. «"Таймс"? Столик для вас заказан». Внутри помещение выглядело как ночной клуб, но здесь собрались отнюдь не чинные завсегдатаи ресторана: молодые, в основном бритоголовые ребята, штампованные рожи. Хотя Кеннет оставил галстук дома, он выделялся среди них, словно агент национальной безопасности.
Его проводили к столику, где уже сидел пухлый молодой человек в полосатом льняном костюме.
– Кеннет Прагер! Какой приятный сюрприз! Вот уж не думал встретить здесь вас!
Кеннет пожал влажную, мягкую руку.
– Привет, Камерон!
Камерон Дитчли работал на «Пост» – он не был театральным или музыкальным обозревателем на ставке, так, дилетант, освоивший центр Нью-Йорка. Щеголь, застрявший в иной эпохе, в неполные тридцать лет он казался выходцем из «Сладкого запаха успеха». Из кармана пиджака торчит уголок платка. Говорит громко, подвизгиванием выделяя «ключевые» слова.
– Говорят, небывалое зрелище. Но вы же знаете, иначе Газета не направила бы сюда человека вашей репутации.
Десять мучительных минут длился этот «профессиональный» разговор. Дитчли обожал все, чего еще не видел, и ругал только постановки, сошедшие со сцены. Если страх превратиться в наемного писаку, халтурщика, проститутку подступал к горлу, Кеннет напоминал себе: «По крайней мере, мне далеко до Камерона Дитчли».
Шоу началось.
На сцену вскарабкались старик и старуха, вернее, два парня, один из них – в платье. Спектакль с музыкальными вставками: Леопольд бренчал на пианино, Лоис пела. Леопольд кое-как вымазал лицо серым гримом – ребенок, изображающий дедушку на школьном вечере. Лоис, в голубом парике и синем вечернем платье была убедительнее. Трансвеститы Кеннета не смущали – это могло быть весело. Ему нравился Чарльз Ладлэм, особенно поздний.
Лоис запела «Весь я», раскаркалась, как больная ворона. Да уж, это не мюзикл. Кеннет записал в блокнот название песни и заметил, что Дитчли заметил, как он пишет, – тут же вытащил ручку и зачеркал на салфетке. Рядом с другим репортером, словно на экзамене, имеет смысл прикрывать рукой листок с ответами.
– Добрый вечер, – прохрипела Лоис. – Добро пожаловать на музыкальный спектакль «Леопольд и Лоис». Вам повезло. – Леопольд заиграл вступление к очередной песенке, но Лоис не стала петь. – Кстати… – все так же хрипло рыкнула она и пустилась в сумбурное повествование о своей профессиональной жизни, начиная с раннего детства: мать – прелесть и пьяница, и еще более пьяный отец, который изнасиловал дочь в двенадцатилетнем возрасте. – О, я ему отомстила! – Тут ее голос зазвучал почти нежно. – В следующий раз, когда он явился ко мне в постель, я прихватила с собой нож! Ха! – Теперь он запел целой октавой выше. – Мамочка мне простить не могла. Пришлось уйти из дома – в шоу-бизнес!
Это якобы смешно. Смешно, потому что вовсе не смешно. Молодежь животы надрывает. За соседним столиком молодая женщина – коричневая помада на губах, все лицо в кольцах, точь-в-точь чешуя – от восторга молотит кулаком по столику.
Шоу шло своим чередом, монолог за монологом, изредка песенка. Опрокинув очередную рюмку, Лоис со смехом поведала о первом муже-наркомане, о втором муже-трансвестите, и о том, как Леопольда били в младшей и средней школе и в колледже, а потом Леопольда сбросил с крыши его бойфренд, «милейший шизофреник, его звали Майк».
– И теперь мы вместе навек, – завершила она рассказ и, перегнувшись через пианино, сжала руку своего партнера. – Это судьба. Странная штука жизнь.
Разумеется, это была пародия, издевка над пафосом миллионов и миллионов любительских постановок, их «смехом сквозь слезы». Уродство и боль оказались сильнее комической стороны. Ни сострадания, ни жалости, ничего, кроме презрения к иллюзиям глупой старухи. И любовью к театру здесь не пахнет. Кеннет всеми силами старался разглядеть милость к падшим или хотя бы поэзию нищеты, но видел только злобу…
– «Хей, Джуд», – затянула Лоис и тут же пояснила: – Это для ребятишек. – В ее устах элегичные «Битлы» превращались в песню протеста.
– Потрясающе! – курлыкал Дитчли.
Уловив эту злобную ноту, Кеннет уже не различал ничего другого. Аудитория жадно глотала все, наслаждаясь жестокостью и принимая ее за откровенность. Можно подумать, тут громят Рональда Рейгана или войну во Вьетнаме, а не двух старых шоуменов.
Чем так рассержены актеры и зрители? Родители у них плохие? Взрослеть неохота? Завидуют чужой славе? Какая разница. От них разит ненавистью, и Кеннет почувствовал, как в нем вспыхнул ответный гнев.
Шоу закончилось, Кеннет заторопился к выходу. Многоголосый шум ночного города мог бы рассеять наваждение. Но поздно, город затих. Он шел пешком на Западную Девятую по немому коридору между высоких домов, и ему казалось, что внутри каждого здания ширится пустота, словно в заброшенном театре. Тишина и пустота. Невыносимо! Он пошел быстрее и не слышал ничего, кроме своих торопливых, усталых шагов.
25

Ты: Привет.
Я: О!
Ты: Что?
Я: Ты меня напугал.
Ты: Извини.
Я: Где ты?
Ты: Прямо перед тобой. Не видишь?
Я: Не вижу. Слишком темно.
Ты: Ну и ладно. Не беда. Можно и так поговорить.
Я: Кто ты?
Ты: А разве не знаешь?
Я: Судя по голосу… Боже!
Ты: Что такое?
Я: Нет слов.
Ты: Как всегда.
Я: Это не ты. Ты умер.
Ты: Да уж конечно. Мертвее не бывает.
Я: На что это похоже?
Ты: Что? Смерть? Ни на что.
Я: У вас есть тела? Или только голоса?
Ты: У нас есть тела. Мы не можем дотронуться до живых, но трогаем друг друга.
Я: Ты там не один?
Ты: Нет, не один. Здесь и другие покойники. Много мертвецов, очень много. Это хорошо. Только глупец мог сказать: «Ад – это другие люди». Представь себе одиночество. Целая вечность – без людей, без разговоров. Слов нет – кроме своих собственных. Некого выслушать. И так – вечность.
Я: Мертвые любят поговорить?
Ты: Ну да. Мы все друг другу рассказываем о себе.
Я: А мы вас интересуем?
Ты: В смысле, живые? Ты думаешь, мы наблюдаем за вами? Смотрим мыльную оперу?
Я: Мертвым есть дело до живых?
Ты: Хватит-говорить-обо-мне-скажи-как-ты -относишься-ко-мне?
Я: Нет, что ты! Я… я все время вспоминаю тебя. Пусть эгоистично, признаю. Но я думаю о тебе. А ты обо мне?
Ты: Я же пришел.
Я:…
Ты: Что ты делаешь, Кэл? Какие-то странные звуки…
Я: Плачу. Ты забыл, как плачут?
Ты: А, да. Живые вечно плачут.
Я: Я так рад, что ты пришел, что мы можем еще раз поговорить. По-настоящему. Ведь я не выдумал тебя, нет?
Ты: Выдумал, конечно. Но это и есть – настоящее.
Отложив в сторону карандаш, Кэл сморгнул колющие глаза слезы и перечитал написанное. Ну ты и дурак, сказал он себе. Странный ты малый, чудной!
26
Громкий звонок в дверь.
– Это я, котик! – пропела в домофон Айрин. Калеб нажал кнопку, открывая дверь, и поспешил в кухню. Загудел, поднимаясь, лифт. Он как раз успел приготовить кофе.
– Тук-тук! – окликнула Айрин из коридора.
– Входи.
Айрин Джекобс, высокая, атлетически сложенная, ухмыляющаяся, вынырнула из-за угла. С плеча свисала большая сумка-макраме.
– Доброе утро, котик! – Чмокнув Калеба, она помахала у него перед носом белым пакетом. – Твой агент навещает тебя на дому и приносит тебе миндальные круассаны!
– Отлично! Выйдем на террасу? Славное утро, чего сидеть взаперти?
– Я не против. Обожаю твою террасу.
Калеб составил все на поднос – тарелки, чашки, кофейник в форме песочных часов – и понес на террасу. Айрин шла впереди, заглядывая в открытые двери. Прикидывает стоимость содержания квартиры и сколько он еще здесь продержится?
Он выставил угощение на стол в передней части террасы. Построенная из дикого камня высотка напротив нависала над ними, похожая на освещенную солнцем скалу. Стайка голубей вспорхнула с крыши, спикировала вниз и вновь поднялась в воздух, громко хлопая крыльями. В парке за углом раскаркалась ворона – последнее время в городе все больше становится хриплоголосых черных вещуний. На той стороне улицы по-прежнему висит афиша «Тома и Джерри», но хоть не так бросается в глаза при дневном свете, сливается со стенами и крышами.
– Симпатично, – заметила Айрин. – Просто и со вкусом.
Она была юристом в области шоу бизнеса, но взяла на себя обязанности театрального агента. Бывшая девчонка-хиппи, теперь она стригла курчавые волосы на Пятьдесят Седьмой и носила пиджак от Армани с джинсами и «крестьянской» блузкой, приобретенной в «секонд-хэнде».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44