– Почему я такой никчемный? Почему все ненавидят меня?
– Полно, полно, – проговорил Генри. Снова пересел поближе, обхватил Тоби за плечи. – Успокойся.
– Почему я ни на что не гожусь, даже в сексе?
– С чего ты взял, что не годишься? У каждого свои недостатки. У тебя выдался трудный день. Ты влюблен в другого. И вообще, оргазм – не главное.
Юноша продолжал безутешно плакать, сотрясаясь в рыданиях.
– К черту его! – бормотал он. – К черту, к черту, к черту!
Генри прижал Тоби к груди.
– Вот почему я никогда не влюбляюсь. Влюбишься – только о Нем и будешь думать. Не о реальном, о выдуманном. Это причиняет слишком много боли. Начинаешь чувствовать себя неудачником, последним дерьмом.
Тоби вывернулся, поднял к нему лицо – глаза красные, сопли на верхней губе.
– Никогда не влюбляешься?
– Стараюсь. – Он протянул Тоби салфетку. – В юности все время влюблялся. А потом понял – с какой стати мне быть несчастным? Жизнь коротка. Не надо принимать всерьез ни себя, ни других, и тогда никто не причинит тебе боль. Немного страдания даже на пользу моей работе. Но ничего слишком глубокого, слишком личного. Ноэл Кауард смог так жить, и Оскар Уайльд тоже – до определенного момента. Очень неплохо устроился и Генри Бейли Льюс – постучим по дереву. – Он и в самом деле постучал по дереву.
– Разве тебе не одиноко?
Подумать только, Тоби принял каждое его слово всерьез. Не расслышал самоиронии, не понял, что такая философия служит утешением – за неимением лучшего.
– Вовсе нет. У меня есть друзья, приятели, коллеги. – Рассмеявшись, Генри легонько поцеловал Тоби в висок и выпустил из своих объятий. – Я не так одинок, как ты, мой мальчик, потому что я самодостаточен. И хватит с меня того, что я разыгрываю влюбленного перед публикой. Для нас, актеров, точность важнее эмоций. Сильные переживания ни к чему.
– Вот почему я не могу стать актером. Я слишком сильно переживаю.
– Может быть, в этом дело. – Генри присматривался к Тоби, стараясь понять, до какой степени эта драма искренна, до какой – наиграна, и в состоянии ли мальчик отделить одно от другого.
Тоби снова уткнулся в тарелку, и Генри последовал его примеру. Надо же, ужин еще горячий. Короткая была сцена – еда не успела остыть.
– Можно, я останусь на ночь? – попросил Тоби.
– А?
– Не хочу спать сегодня один. Мы не будем заниматься сексом. Я бы рад, но не могу. Ты же понимаешь?
– Понимаю, – кивнул Генри. – Хотя нет, не совсем, Однако я принимаю твои условия. На сегодня.
Он смерил Тоби взглядом с головы до ног. Его нагота сделалась привычной и бессодержательной, как у собаки. И все же мальчик хорош собой. Смотреть – и то приятно.
– Тоби, – заговорил он, – а ты любишь всякие… средства?
– Наркотики?
– Не химию, травку.
– Ни за что. Никогда. Даже не притрагивался. С какой стати? Ты же не думаешь, что поэтому…
– Я ни в чем тебя не упрекаю. Только хотел… проехали.
Надо бы заранее догадаться, что образцовый бойскаут не одобрит травку, и уж тем более не присоединится к нему. И это к лучшему: кто знает, какие демоны могли бы ожить в Генри, если б, окутанный теплым туманом марихуаны, он проскользнул под одеяло и улегся рядом с этим тупым блондином, с американским парнишкой, похожим на золотистого ретривера.
34

Я: С кем ты здесь дружишь?
Ты: К чему такой вопрос?
Я: Любопытно знать.
Ты: Ревнуешь?
Я: Нет. Я никогда не ревновал. Мне это несвойственно. Познакомился с какой-нибудь знаменитостью?
Ты: Кое с кем. Их немного. Безвестных среди мертвых в миллиард раз больше, чем знаменитостей.
Я: Кого же ты встретил? Расскажи.
Ты: Дженис Джоплин.
Я: Что вдруг? Ты же никогда ее не любил.
Ты: Я не напрашивался на знакомство. Случайная встреча. Здесь как при жизни. Ничего нельзя предугадать.
Я: Какая она?
Ты: Приземистая. Намного ниже, чем казалась. Растерянная. Ищет свою мамочку. Она ее обожает. Так надоела матери, что она от нее прячется.
Я: А наши знакомые? Ты общаешься с нашими друзьями?
Ты: Конечно.
Я: С кем?
Ты: Со всеми. И еще со многими. С ребятами, о которых раньше даже не слышал.
Я? С Алленом?
Ты: Да.
Я: Со Стэном?
Ты: Само собой.
Я: С Куком? Итаном? Дэнни?
Ты: Они все рядом.
Я: С Цвиклером? Вио? Бобом Чесли? С Бобом-как-там-его, с этим актером, который красил волосы в два цвета? С Чарльзом Ладлэмом? С Тимом – не Крэговым, другим, с тем, чей партнер умер вскоре после него, никак не могу вспомнить имя…
Ты: Тим Скотт?
Я: Нет, тот был художником. А этот Тим – актер. Он поставил кошмарные пьесы, которые написал его парень. Они оба умерли.
Ты: Как бы их ни звали, все они тут. Все до одного.
Я: Ты общаешься с ними?
Ты: Теперь уже нет. Первые два-три года мы часто встречались, особенно со Стэном и Дэнни. Помнили, кто мы такие. Хотели довести до конца наши истории. Сверить воспоминания.
Я: Какие воспоминания?
Ты: Поначалу больничные. Это было похоже на те кошмарные вечеринки, когда бизнесмены обсуждают, какой аэропорт хуже всего. Чаще всего мы говорили о том, что такое «уход» – страх, боль, радость, облегчение. Каждому необходимо было поведать свое, хотя все мы понимали, как это банально. Наш вариант повести о первом выходе в свет.
Я: А о других людях? Вы говорили о живых? О тех, кто вас любил или не любил? Кто был добр, кто равнодушен?
Ты: Снова за свое. «Как мертвые относятся к нам?» Все живые эгоцентричны.
Я: Но мы помним вас. И нам хочется верить, что и вы вспоминаете нас – даже если вспоминаете не по-доброму.
Ты: Правила таковы: вам приходится думать о нас, а мы о вас – не обязаны.
Я: Это несправедливо.
Ты: Смерть несправедлива. Как и жизнь.
Я: А теперь ты больше не видишься с друзьями?
Ты: Нет. Сперва я тусовался со всеми, потом только со Стэном и Дэнни, а потом мы друг другу надоели. Вечность – это очень долго. Я стал знакомиться с людьми, которых не знал при жизни, но хотел узнать. С Энтони Рейсбахом, например.
Я: С кем?
Ты: Смазливый мальчик из нашей школы. Он не учился у меня – слишком туп для продвинутого курса математики, – но я еще тогда обратил на него внимание. Щеки круглые, как яблоки, тихий, сдержанный паренек, само изящество. Утонул в озере летом после окончания школы.
Я: Ты никогда не интересовался цыплятами.
Ты: Не интересовался. Однако в вечности вкусы становятся более разнообразными.
Я: Ты влюблен?
Ты: Мертвые не влюбляются. В том смысле, в каком ты имеешь в виду – желание, одержимость. Мне нравится общаться с ним.
Я: Ты не лгал мне, когда при жизни говорил, что ни разу не влюблялся в учеников?
Ты: Я сказал правду. Это же сущие младенцы. Если б я влюбился, я бы сказал тебе, Кэл. Я всегда рассказывал тебе обо всех, кто мне нравился или с кем я спал.
Я: Да уж.
Ты: Не дуйся. Я не тыкал тебя носом в свое дерьмо.
Я: Но и не стеснялся.
Ты: Это была просто похоть, секс. Наша любовь переросла секс задолго до того, как я заболел.
Я: Да. Я виноват.
Ты: Не надо себя винить. Меня секс привлекал сильнее, чем тебя, вот и все. А между нами было нечто большее. Не оставалось места для секса. Ты любил меня по-другому.
Я: Мне нужно знать. У вас там есть секс?
Ты: Забавно. Я готов был об заклад побиться, что ты первым делом спросишь, есть ли тут книги. Библиотеки. Умеют ли мертвые читать.
Я: Все в свое время. Так как насчет секса?
Калеб оторвался от записной книжки. В сводчатое окно били струи дождя. Далеко внизу медленно скользили автомобили. Из-под абажура по столу расплывался круг света. Тупым концом карандаша Калеб постукивал себя по губам. Нужен ли мертвецам секс?
Что он делает? Его ночные записи – аутотерапия, писательские потуги или просто ерунда? Искусством это не назовешь, это не предназначено для чужих глаз, хотя профессионализм побуждал Калеба перечитывать написанное и вносить поправки. Прошлой ночью, когда он писал первую страницу, то ощутил странное волнение, что-то мистическое – не явление призрака, а вдохновение, как в шестнадцать лет, когда он впервые набросал порнографическую сцену, соткав из воздуха и слов живые тела. Сегодня он вновь раскрыл блокнот с чувством вины, словно подросток, уединившийся для мастурбации. Творчество, секс, некромантия – мрачная смесь.
Но как насчет секса на том свете? Ответа он не знал. Лучше не застревать на этом. В его мозгу Бен уже задавал следующий вопрос.
Ты: Вспоминая меня, ты думаешь о сексе?
Я: Очень редко. Почти никогда. Никогда.
Ты: И что же ты вспоминаешь?
Я: Странное дело, я никогда раньше не садился вот так, вспоминать о тебе и записывать.
Ты: Попробуй сейчас. Что ты помнишь?
Я: Твою улыбку. Глупо звучит, но первым делом я вспоминаю твою улыбку. Как ты смеялся хорошей шутке. Ты был счастлив, и я радовался этому, и мир был прекрасен.
Ты: Я что, Чеширский Кот? Исчезло все, кроме улыбки?
Я: Не говори за меня.
Ты: Почему нет? Ты все время говоришь за меня.
Я: Верно. Но я вспоминаю твою улыбку, чтобы забыть о другом.
Ты: О чем?
Я: О приступах дурного настроения. Как ты командовал мной. Подавлял. Ты разыгрывал из себя учителя даже дома.
Ты: Тебе нравилось, что тобой командуют.
Я: Иногда. Мне было приятно, что все решения принимаются без моего участия. Больше времени оставалось для работы. Но это плохо.
Ты: Ты тоже мог бы командовать мной.
Я: Наверное. Но мне это не дано. Ты казался мне сильным, мудрым, цельным.
Ты: Иллюзия.
Я. Да, иллюзия. Но я этого не знал – пока ты не заболел.
Ты: Не стоит углубляться.
Я: Хочешь избежать этого разговора, да? Болезнь смущала тебя. Унижала. Помню, когда ты в первый раз загремел в больницу – мы еще не понимали, что одним разом не ограничится, что так мы проживем три года, – ты обделался. Что такого? Ты лежал в больничной рубашке. До судна дотянуться не мог, и пустил густую струю. Ярко-оранжевую…
Ты: Не смей!
Я: Струю дерьма. Оранжевые, словно куртки дорожных рабочих. Забрызгал свои чистые носки и чуть не спятил. Конец света. Сорвал с себя носки, велел мне выбросить их. Выбросить в помойку, чтобы глаза твои их не видели. Как будто в них было все дело.
Ты: Я любил чистоту. Любил порядок.
Я: Ты боялся хаоса. До смерти боялся грязи. Вот почему ты держался за математику, любил Баха и японскую кухню. Но человек противоречив, Бен. Ты преподавал математику подросткам. Ты любил меня, а я – сплошная путаница. Комок нервов, эмоций, мыслей. Ты отчитывал меня, как мальчишку: не разбрасывай бумаги, сходи к парикмахеру, смени рубашку…
Ты: Скучаешь по мне?
Я: Боже, как я тоскую по тебе! Иначе с чего бы мне тратить время на глупую писанину? Думал, сумею таким образом преодолеть тоску, но не помогает. Я устал горевать, я сам себе опротивел – сколько можно терзаться?
Ты: А разве обязательно быть счастливым?
Я: Но ведь мы рождены для счастья! Разве не за этим мы приходим на землю? За счастьем, за успехом. В этом – смысл жизни. А мертвые счастливы?
Ты: Мы по ту сторону счастья и несчастья.
Я: Погоди-ка, погоди. «А разве обязательно быть счастливым?» – эти слова мне знакомы. Это цитата из Мандельштама. Его жена пишет в воспоминаниях: Сталин сослал их в Сибирь, они были в отчаянии. И тут Осип сказал ей: «А разве обязательно быть счастливым»?
Ты: Смерть – та же Сибирь. К ней привыкаешь.
Я: Не то, не то. Я другое хотел сказать: это не твои слова. Ты заглянул мне через плечо, когда я читал.
Ты: Заглянул. Мрачное чтиво. Вгоняет в депрессию. Ты бы развеялся. Сходи в кино или в театр. Посмотри комедию. Говорят, новый мюзикл, «Том и Джерри», очень смешной.

Среда
35
Всю ночь шел дождь. Дождь проникал в ее сны, окрашивая их. Струи еще лились из водостока под ее окном, когда Джесси проснулась.
Прекрасно, подумала она. Хреновая жизнь, а погода еще хреновее.
Она долго лежала в постели, перебирая в уме все сказанные накануне гадости. «Ты забиваешь себе голову дерьмом» – «Сама себя ненавидишь» – «Актер-неудачник» – «Так привыкла к педикам, что боишься мужской любви» – «Вот чего тебе надо – любить еще большую неудачницу, чем ты сам». И так далее, и тому подобное. Слова менялись, но злобная интонация, но яд – все те же…
Какая глупость – разоткровенничаться перед Фрэнком. Ждешь от секса удовольствия, краткого отдыха, выключить голову и жить телом. Но мужчина спускает с тебя штаны – и ты стоишь с голой жопой.
Теплая, хранящая запахи постель – место казни. Поскорей бы выбраться отсюда. Джесси скатала матрас и спустилась по лестнице. Прошла на кухню, включила душ, шагнула под горячие струи, смывая с себя собственную глупость и горечь. На минуту полегчало, но стоило глянуть вниз, на бледные ноги, и ей померещился бдительный взгляд крокодила.
* * *
Город промыт дождем, краски свежие и нестойкие. На чуть зеленоватом асфальте бликуют красные и желтые пятна, отсвет витрин Западной Пятьдесят Пятой.
– Доброе утро, – поздоровалась Джесси с консьержем в вестибюле дома Генри. Стряхнула капли воды с зонта, закрыла и надежно застегнула его, пока лифт спускался за ней. Хорошо, что сегодня у нее есть работа, хорошо, что предстоит переделать кучу дел.
На лестничной площадке Джесси достала ключи, нащупала нужный, вставила в замок. Открыла дверь и услышала металлическое клацанье «Наутилуса».
– Доброе утро! – крикнула она. – Рановато поднялись – в такое сырое и мрачное утро!
В ответ ни звука, ни даже привычного похрюкивания.
Включив компьютер, Джесси отнесла плащ на вешалку. Потерла руками лицо, словно смывая с себя гнев и обиду, и пошла в столовую, спросить Генри, нужно ли ему…
На тренажере упражнялся не Генри. Разве у Генри такое плотное тело, гладкое, как у дельфина? И он не носит такие кокетливые трусики. Незнакомец сидел на скамье тренажера спиной к Джесси. Две мясистые руки с усилием поднимали штангу. В черных наушниках без шнура играла музыка – так громко, что Джесси ощущала ровный гул, словно танц-клуб заполонили пчелы.
Закончив упражнение, молодой человек поднялся и повернулся к ней. При виде Джесси он так и подскочил.
– Тоби?! – Он был похож на Тоби Фоглера, но Тоби Фоглера она никогда не видела обнаженным. Нагота все меняет. И потом, Джесси никак не ожидала увидеть его здесь.
Тоби с трудом перевел дыхание, схватился рукой за сердце.
– Джесси?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44