задницы, груди, чей-то живот, чья-то нога. Сидя в ногах кровати, Фрэнк созерцал голую кожу и думал о том, как уродлива плоть – когда тело не одушевлено любовью или хотя бы похотью, нагота его ничуть не привлекательнее куска сырого теста.
– Почему это непременно плохой секс? – спросила Аллегра. – А если хороший?
Дуайт лежал рядом с Аллегрой, он на спине, она – лицом вниз, поперек его живота. Попка Аллегры слегка оттопыривалась, футболка задралась на шею. Джинсы и нижнее белье болталось у обоих вокруг щиколоток. Крис, Мелисса и Тоби стояли возле стены, изображали публику. Боаз сидел в гостиной, возился с колонками. Ему не хотелось видеть Аллегру в постельной сцене.
Последняя возможность отработать все мелочи. Завтра – премьера, а они не закончили прогон, до репетиции в костюмах руки так и не дошли. Застряли на эпизоде, в котором костюмы ни к чему. Все валится из рук.
– Фрэнк! – окликнула режиссера Аллегра. – Фрэнк! Алло, центральная. Ждем ответа.
– Если мы так и будем лежать, Аллегра из меня натурала сделает, – пожаловался Дуайт.
– Раньше ты из меня сделаешь гомо, – отпарировала Аллегра, и Дуайт расхохотался, словно забавнее шутки в жизни не слышал. Фрэнку этого не понять.
– Нет, – вздохнул Фрэнк. – Выглядите вы глупо, и с этим ничего не поделаешь.
– Вот спасибо, – сказала Аллегра, сползла с Дуайта и натянула штаны. Дуайт поспешно прикрылся, отворачиваясь, чтобы никто не разглядел его интимные части.
– Аллегра права, – вмешалась Крис. – Зачем обязательно плохой секс? Зачем выставлять себя на посмешище?
– Потому что мы играем комедию, – пояснил Фрэнк. – К тому же эти двое не любят друг друга.
– Секс не так уж зависит от любви, – заметила Крис. – Иной раз человек тебе даже не нравится, а секс – лучше не бывает. Вот это забавно.
– Если у тебя сплошные любовные переживания, мы страдать не обязаны, – подхватил Дуайт. Наверное, это тоже шутка.
– Прекрасно. Какие будут предложения? Как вы изобразите хороший секс?
– Вернемся к первоначальному плану, – предложила Аллегра. – Будем лежать раздетые, накрывшись простыней. Секс уже был, а теперь – блаженное изнеможение.
– Лежим, курим? – фыркнул Тоби. – Старо.
Аллегра даже не взглянула в его сторону.
– Выложились на полную катушку, нужно отдышаться, с трудом верится, что было так хорошо. А потом каждый осознает, с кем оказался в постели, и постепенно мы приходим в себя.
– Раз уж мы накрыты простыней, можно мне трусы не снимать? – взмолился Дуайт.
Мелисса аж взвыла:
– Терпеть не могу, когда в пьесе трахаются, как кролики, а потом вылезают из постели – в трусах!
Фрэнк задумался.
– Снимайте все, – скомандовал он. – Оба раздевайтесь догола. Разбросайте вещи вокруг кровати. Когда начинается сцена, вы не можете сообразить, где чье. Передаете одежду друг другу, возвращаете назад. В первую очередь, белье. Вот это будет смешно. – Смешно и нелепо. Ему хотелось добавить патетики.
– Это мне нравится, – одобрила Аллегра. – Мы сумеем обыграть это, верно? – подтолкнула она Дуайта.
Фрэнк вывел остальных актеров в холл, где должна была сидеть публика. Им не слишком хотелось еще раз смотреть на голых Аллегру и Дуайта, но этого требовала их «роль» – сейчас они изображали зрителей.
– Вот бы мне сыграть за Дуайта, – размечтался Тоби. – Я бы сумел показать, что нагота – это смешно.
– Тоби, – сказал Фрэнк, – сосредоточься на своих сценах.
Очередной рабочий день, очередные проблемы. Тоби успел забыть половину того, чему научился два дня назад. Дуайт пропускал реплики. Крис и Аллегра спорили, лишь бы спорить. Завтра – премьера, ничего не получается, а если и получится – что толку? Собачьи консервы вместо нормальной пищи. Месяц своей жизни Фрэнк убил на то, чтобы приготовить приличный обед из собачьего корма. Покончить бы поскорее с этим спектаклем, и он свободен. Но зачем ему свобода? Джесси больше нет. Все равно, что умерла. У них с Джесси не осталось шанса. Ничего не осталось, кроме тупой работы и тупой постановки.
– Готово! – сообщила Аллегра.
– Ладно. – И Фрэнк повел своих подопечных в холл, ворча на ходу: – Ну-ка, чем нас угостят на этот раз?
47

Ты: Ты должен знать все.
Я: Ты всерьез или смеешься надо мной?
Ты: Хочешь быть всезнайкой, чтобы преуспеть.
Я: Нет, мне просто интересно. История, религия, физика, математика.
Ты: Но это всего лишь имена. Теорема Ферма, геометрия Римана, множество Мандельброта… Ты же элементарную арифметику не освоил.
Я: Мне нравятся метафоры. Гедонистический расчет. Моральная арифметика. Иррациональные числа.
Ты: Это всего лишь метафоры.
Я: Ясность. Четкость. Всю свою жизнь возишься с вопросами, на которые нет и не может быть окончательного ответа, и с таким облегчением узнаешь, что десятью три – тридцать, а тридцать в квадрате – девятьсот.
Ты: Драматург возится с числами вместо слов. Это потому, что боишься людей, не так ли?
Я: Слова неуклюжи. Я стремлюсь к точности.
Ты: Если бы ты действительно разбирался в математике, то понял бы: никаких таких истин за числами не скрывается. Замкнутая система, тавтология. Сорок лет назад литературные критики кипятком писали от квантовой физики, думали, нашли доказательство всеобщей субъективности – ни хрена. Знаешь, эти рассуждения о фракталах в «Теории хаоса» – чушь собачья.
Я: Никто и не заметил. Ругали мою драму, а на математические ошибки не обратили внимания.
Ты: И мое умопомешательство использовал. Шизофреника-то с меня писал. Повторил всю чепуху, весь тот вздор, который я бормотал в бреду.
Я: Не только вздор. Порой попадались очень остроумные реплики. «Эта мелодия движется по касательной, но равняется косинусу блаженства». Цитата.
Ты: Превратил мое сумасшествие в лирическую шизофрению, в безумие по-театральному.
Я: Было бы лучше, если бы я писал правду?
Ты: Нет. Правда ужасна. Правда скучна. Больной человек в палате. Спит, спит, спит. Просыпается и несет параноидальный бред о своем враче или близких. Поправляется – на месяц, на два, только для того, чтобы еще сильнее возненавидеть предательское тело. Возненавидеть изменивший ему мозг…
Я: Возненавидеть друга, которому суждено остаться в живых.
Ты: Я никогда не испытывал к тебе ненависти.
Я: Ты перестал любить. Отдалился от меня. Закрылся. Помню, как сидел возле твоей постели в интенсивной терапии, в последние дни…
Ты: Эти трогательные больничные сцены хуже порнофильмов.
Я: Ты прогнал меня.
Ты: Не прогонял.
Я: Прогнал. Ты шептал: «Не хочу, чтобы ты сидел здесь».
Ты: Я не хотел, чтобы ты смотрел, как я умираю.
Я: Ты стеснялся смерти. Как будто тебя застали голым на унитазе. Не хотел, чтобы я, любивший тебя больше всего на свете, стал свидетелем этого последнего унижения.
Ты: Я выглядел ужасно.
Я: К этому я привык.
Ты: Я хотел, как лучше для тебя.
Я: Ты хотел умереть в одиночестве. Ты стыдился смерти. Злился, что я не умираю. Не знаю, что именно. Мне было так обидно, что ты не хочешь разделить со мной свою смерть.
Ты: А ты чего злишься? Умер-то я, а не ты.
Я: Разве только умершие вправе сердиться?
Ты: Да.
Я: Все права у тебя? У меня никаких?
Ты: Ты в любой момент можешь присоединиться ко мне.
Я: Сколько я думал об этом. Но когда умирает близкий, это разрушает все наши сладкие грезы о смерти.
Калеб смотрел на строки, только что нацарапанные карандашом. В них – вся его мука и боль. Он так и не превозмог смерть Бена. Бен спал, с кем хотел, направо и налево, и Калеб справлялся с этим. Но умереть Бен предпочел в одиночестве, и эта рана до сих пор саднила.
Ты: Похоже, у тебя депрессия.
Я: Вот именно.
Ты: Покажись врачу.
Я: Я хожу к психологу.
Ты: Чем тебе помочь?
Я: Не знаю, Бен. Не знаю, и все. Ничего я больше не знаю. (Пауза). Спасибо, что спросил.
48
Публика на «Томе и Джерри» в этот вечер слишком хорошо реагировала. Смех не умолкал. Сперва Генри радовался, но с каждой минутой это раздражало все больше. Все равно, что заниматься любовью с партнером, который боится щекотки.
– Тебя сегодня прямо распирает, – заметила «Принцесса» за кулисами.
– В самом деле? – Но тут он вспомнил, что этому есть причина. Радость переполняла его, но Генри пока ни с кем не стал делиться – подумают, что он хвастается.
Актеры раскланялись и разбежались со сцены. Отворив дверь гримерной, Генри обнаружил там Джесси. Она разговаривала по мобильному телефону и приветствовала босса легким движением указательного пальца.
– Угу. Угу. Во сколько? Хорошо.
Генри протиснулся мимо нее и сел за гримерный стол. Сейчас присутствие Джесси его раздражало. Лучше было бы посидеть в одиночестве. Пока Генри накладывал на лицо холодный и пахучий кольдкрем, он рассматривал в зеркале отражение этой устрашающе компетентной женщины. Ее так и подмывает. Что ее смешит – она сама, Генри, весь мир?
Закончив, она захлопнула крышку телефона.
– Как прошло? Великая новость не отвлекала?
– Я забыл. Можешь верить, можешь не верить. На сцене я всегда забываю обо всем. – Он вытер губы, чтобы кольдкрем не лез в рот во время разговора. – Не обязательно тебе было приезжать за мной. Сегодня и так выдался трудный день. Нужно же тебе отдохнуть.
– Мне – не нужно. И день еще не закончился. Телефон звонил все время, пока вы были на сцене. Сюрприз – знаете, кто такая Рози О'Доннел?
Имя показалось знакомым.
– Она приглашает вас на свое шоу. Завтра.
– У меня же этот, «Энтертейнмент».
– «Энтертейнмент Тунайт» в восемь. Рози – в десять. Что-то в последний момент сорвалось, она ухватилась за шанс заполучить вас. По времени получается. Я уже заказала машину и шофера – на сегодня и на завтра. Да, еще одно. Можете потерпеть с душем до дома? Они ждут у выхода.
– Кто – они?
– Сейчас увидите. Я привезла вам твидовую куртку. Посимпатичнее, чем эта старая джинса.
Она вышла в коридор, предоставив ему возможность переодеться. Генри так и не понял, кто его ждет, но слишком устал, чтобы вникать. Вместе с Джесси они спустились по лестнице. Снаружи ударил неожиданно яркий свет – как будто множество машин дружно направили фары на заднюю дверь театра. Они шагнули в поток света.
Два прожектора на треногах рассеивали вокруг белое сияние. Куча видеокамер, журналисты, с полсотни поклонников.
Ох, черт! – вырвалось у Генри.
– Вот наша машина, – сказала Джесси. – У обочины. Водителя зовут Саша. Жду вас в машине. – И она ускользнула, бросив его на растерзание.
– Чего вы хотите? – вскрикнул Генри, искусно разыгрывая недоумение. – Автограф? С радостью! – Он расписался на одной программке, второй, третьей. Вокруг толпились не коллекционеры автографов, пережиток иной эпохи, а «нормальные» люди, настоящие театралы. Такого наплыва не было даже после премьеры.
– Мистер Льюс? – окликнул его репортер. – Вы действительно будете играть главную роль в фильме «Гревиль»?
– Не знаю, вправе ли я уже отвечать. Ведутся переговоры. – Он продолжал раздавать автографы, «не замечая» камер, изображая полное равнодушие к длинному мохнатому предмету, который совали ему прямо в рот, словно поросший шерстью фаллос.
– Вы оставите театр ради кино мистер Льюс?
– Разве обязательно от чего-то отказываться? Я бы хотел иметь и то, и другое. Как любой человек. – Прозвучало удачно, не слишком легкомысленно, не слишком занудно.
– Вас не смущает, что придется играть одного из ужаснейших негодяев, порожденных современными авторами?
– Напротив, я в восторге.
Да, голова кружилась от восторга. Это словно наркотик. Все вокруг улыбаются. Три миллиона долларов – пустяки по сравнению с всеобщим обожанием. Деньги не главное. Слава, конечно, эфемерна, но ее можно ощутить прямо сейчас, непосредственно, и это здорово.
– Спасибо. Большое всем спасибо, – восклицал Генри, отступая к машине. Слава Богу, лимузин не навороченный, без штучек – большой черный автомобиль, аристократично со вкусом.
Запрыгнув внутрь, Генри помахал напоследок толпе. Машина тронулась. Генри слегка запыхался, счастливо запыхался, как юноша, только что перепихнувшийся с кем-то наскоро.
– Непривычно как-то, – протянул он, – но я вроде справился?
– Еще как, – рассмеялась Джесси. – Похоже, вы были в своей стихии.
49
Их всех показывали по телевизору – Аллегру, Дуайта, Генри Льюса и Бетт Мидлер. Мыльная опера про семейство двойников, поселившееся в пригородном коттедже вместо настоящих хозяев. Дурацкий сюжет, как раз для канала «Дабл-Ю-Би».
Тоби смотрел передачу дома, вместе с родителями. Было обидно, что друзья добились успеха, а он – нет. Тут Тоби вспомнил, что и сам участвует в этой серии – у него эпизодическая роль.
– Боже, я опаздываю! – Он выскочил за дверь, даже не попрощавшись с мамой и папой.
Сериал снимали в Нью-Йорке, а родители Тоби жили в Милуоки. Однако во сне Милуоки перенесся в Нью-Джерси. Если скоро подойдет автобус, он еще успеет на передачу.
Подошел автобус. Дверь открылась, Тоби запрыгнул внутрь. «На студию «Дабл-Ю-Би», и побыстрей!» – скомандовал он, усаживаясь.
– Тоби? – Возле окна сидел Калеб. – Что ты тут делаешь? Где ты был? Я скучал по тебе.
Тоби страшно обрадовался встрече, но понимал, как опасно обнаруживать свои чувства.
– Карьеру делал. Сейчас снимаюсь в телесериале.
– Замечательно. Рад за тебя.
– Правда? Ты правда рад?
Калеб и в самом деле растрогался. Обнял Тоби, поцеловал, прямо в автобусе, губы теплые, глубокий поцелуй взасос – такой страстный, что одежда на любовниках испарилась, и весь автобус зааплодировал при виде двух обнаженных тел, слившихся в нежных объятиях.
И тут Тоби проснулся – один, в убогой комнатенке на Западной Сто Четвертой. Ни автобуса, ни Калеба, только член торчит из голубых фланелевых пижамных штанов, расшитых пингвинами.
Как печально пробуждение после волшебного сна! И в туалет приспичило.
Заправив свой жезл в трусы, Тоби поднялся с постели – бугристого матраса, расстеленного на полу. Побрел по коридору в туалет. Завтра, на этом самом месте, они играют перед публикой. Придет ли Генри? Жаль, что Калеба не будет. Странный эротический сон – как раз перед премьерой.
Эрекция спала, удалось пописать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44