– Почему бы и нет? – разочарованно бросила Хельга Гросманн.
– Мамуля действительно от нас уезжает? – спросила Даниэла, когда Катрин вышла из комнаты.
– Думаю, что да.
– Но ведь это же скверно?
– Не беспокойся по этому поводу, дорогая. Она без нас долго не выдержит.
– Может быть, мне сейчас побежать за ней и уговорить ее остаться?
– Только не это. Она должна наконец понять, что ей без нас не обойтись.
До этого Катрин никогда не проводила выходные в одиночестве. Когда она, хлопнув дверью, уехала из материнского дома – с большим багажом, со своей электронной пишущей машинкой, с картонной коробкой, набитой остатками клубков шерсти, с портативным радиоприемником – она совершенно не представляла себе, что это значит.
Катрин провела день в своей дюссельдорфской квартире довольно хорошо. Закупила необходимые продукты, а заодно и некоторые газеты и журналы. Вечером кое-что себе сварила, читая при этом газету и просматривая объявления о том, что идет в кинотеатрах, чтобы выбрать себе фильм на воскресенье. Она остановилась на одном из тех длинных французских фильмов с неизбежным горьким концом, которые так ненавидела ее мать. Пока делать было нечего, она вновь и вновь садилась подремать в свое кресло-качалку, много думала и удивлялась, что, несмотря на все неприятности, хорошо себя чувствует. Кажется, и проблем с желудком будто не существовало.
Ей было жаль, что рассорилась с матерью. Катрин призналась себе, что ее обвинения были чересчур жестоки и вообще излишни. Но ведь искорка правды в ее упреках все же была. Не исключено, конечно, что и без вмешательства Хельги Петер покончил бы с собой, ведь он был человеком слабым, что она впоследствии и поняла. Но тогда был бы в этом виноват лишь он сам, и ей бы не пришлось приписывать ответственность за его смерть ни себе, ни матери. Они обе загнали его в угол своей эгоистической любовью.
Но все это миновало. Размышлять об этом уже нет необходимости. Теперь она должна была и хотела начать новую жизнь.
Утром следующего понедельника она была в лавке точно к открытию, а вела себя вежливо, но отчужденно.
Она отказалась от обеда с матерью и Дочерью, ограничившись бутербродом с яблоком, и использовала перерыв, чтобы с ближайшей почты позвонить Эрнсту Клаазену. Когда он взял трубку, то по голосу было слышно, что приятно удивлен.
Все же Катрин пришлось внутренне собраться, чтобы поставить вопрос, из-за которого она и решилась его побеспокоить:
– Та должность, которую вы мне предлагали, еще свободна, господин Клаазен?
Возникла небольшая пауза, сразу же заставившая Катрин предположить нечто неприятное.
– Значит, вы теперь готовы переехать в Гамбург? – спросил он.
– Да. – Помедлив, она добавила: – Я уже не живу у матери.
– С какого момента конкретно вы свободны?
– С конца этого месяца.
– Хорошо. Буду вас ждать.
– Однако, как же с должностью, господин Клаазен?
– Это не имеет значения. Должность уже занята, но мы найдем для вас нечто другое. Дочь едет с вами?
– Пока не знаю. Постараюсь ее уговорить.
– В субботу, – произнес он, и она представила себе, как он перелистывает свой блокнот-календарь с записью дел по срокам, – в субботу 31 марта. Выезжайте в полдень, к вечеру будете в Гамбурге. Я забронирую для вас комнату в пансионате госпожи Кройц. А в воскресенье мы сможем встретиться в вашей будущей квартире, чтобы осмотреться. Она еще не меблирована.
– Я даже не знаю, – заколебалась она, имея в виду, что должность занята, – в таких обстоятельствах…
– Вечером в субботу я вам позвоню в пансионат.
И прежде чем Катрин успела высказать какие-либо возражения, связь прервалась.
Катрин была одновременно и разочарована, и обнадежена. Итак, должность от нее уплыла, и она вынуждена была признать, что случилось это по ее собственной вине. Надо было решаться раньше.
Но с другой стороны, совершенно ясно, что Клаазен будет рад видеть ее в Гамбурге. Уж если именно он сказал, что найдет для нее работу, можно твердо надеяться, что так оно и будет. В ганзейском городе Гамбурге у Клаазена самые широкие связи, и, что еще важнее, он не тот человек, который бросает слова на ветер. Она, правда, пригрозила матери, что станет продавщицей, но никогда не испытывала желания стоять за прилавком в чужом магазине. Итак, значит, вперед, на Гамбург!
Хельга и Даниэла уже пообедали, когда вошла Катрин, чтобы сообщить им свои новости.
– Может быть, поедешь со мною, Даниэла? – спросила она дочь. – Клаазен прямо спрашивал, едешь ли ты со мной. Он уже и квартиру для нас приготовил.
«Понятно, вперед к очередному мужику», – подумала Хельга, но вслух этого не произнесла. Скандалов хватало и без этого.
– А что мне делать в Гамбурге? – спросила Даниэла.
– Быть со мною. Гамбург – чудесный город. Он определенно тебе понравится.
– Определенно не понравится. Я остаюсь с бабушкой.
Это причиняло боль. Катрин была привязана к дочери, знала, что ее будет недоставать на новом месте. Но переходить на просяще-умоляющий тон не хотела, да и была уверена, что это не поможет. Она лишь сказала:
– Ну, может быть, ты еще передумаешь. Имей в виду, что я всегда буду рада тебя принять.
На глазах Даниэлы показались слезинки.
– Мне будет нехорошо без тебя, мамочка.
– Мне без тебя тоже, дорогая. – Тогда останься с нами.
– Не могу. Здесь у меня нет будущего.
– Мама будет тебе звонить каждый вечер, дорогая, – пообещала Хельга.
– Нет, не буду. Во-первых, это слишком дорого, мне просто не по карману. А во-вторых, я уже никому не позволю оказывать на меня нажим.
– Кто это когда-нибудь на тебя нажимал? – возвысила голос Хельга.
Катрин предпочла не отвечать. Она только удивилась тому, как мало способна ее мать судить о собственных словах и поступках.
Катрин пригласила отца в свою квартиру, которая, собственно, принадлежала ему. Для этой встречи она подготовила бутылку красного вина и сырный крекер. Он выслушал ее совершенно спокойно.
– Значит, ты идешь навстречу неопределенному будущему, – констатировал он. – Но я вовсе не хочу, чтобы это звучало как предупреждение против такого шага. Ведь именно до тех пор, пока будущее не определилось, жизнь особенно интересна.
– Значит, ты не находишь безрассудным, что я переезжаю в Гамбург?
– Наоборот, я рад, что ты наконец собралась с духом и покидаешь свою мать. По правде говоря, я уже почти потерял надежду, что это когда-нибудь случится.
Катрин невольно улыбнулась.
– Поздняя месть, а?
– Да, может быть, и это, – признал Густав Гросманн. – Но я действительно беспокоился о тебе. Твоя мать – женщина с тираническими наклонностями. А впрочем, кому я это рассказываю?
– Она всегда считала, что делает как лучше.
– Да уж, лучше некуда. – Он махнул рукой. – Ну, да что об этом говорить. Я предполагаю, что тебе нужна моя помощь? Пару-другую купюр?
– Нет, дело не в этом. Я хочу сдать эту квартиру внаем. Но времени для этого у меня недостаточно.
– Положись на меня. Мебель увезешь в Гамбург?
– Вообще-то, – призналась Катрин, – она мне уже не нравится.
– Тогда оставь ее здесь. Сэкономишь на транспортных расходах, а от нанимателя получишь большую оплату.
Катрин охотно увезла бы в Гамбург лишь кровать, но поняла, что это вряд ли возможно.
– Возьму с собой только вот этот кусочек моря. – Катрин посмотрела в сторону веселого, ею самой смоделированного и вышитого гобелена.
– Это можно, и, разумеется, упакуй тостер, электрическую кофеварку и прочие подобные мелочи, а также все постельное белье, кроме двух комплектов для жильцов. Возьми личные и кухонные полотенца, посуду.
– Хорошая мысль, папа. Боюсь только, что в мою машину не все влезет.
– Я позабочусь о том, чтобы тебе принесли два больших ящика. Ты упакуешь все необходимое, а как только известишь меня о своем новом адресе, я устрою транспортировку этих ящиков в Гамбург.
– Ах, папа, – искренне восхитилась Катрин, – что бы я без тебя делала?
Ей было больно, что пришлось столько лет жить без него. «Вот это, – подумала она, – нечто такое, что матери уже никогда исправить не удастся».
Квартира, которую обещал ей Эрнст Клаазен, оказалась отдельным домиком в районе Бланкенэзе. Домик располагался на северном высоком берегу Эльбы, зажатый между другими ему подобными, в третьем ряду снизу. Но через окно чердачного жилого помещения можно было все же разглядеть гладь реки и противоположный берег.
Катрин была в восторге, о чем и сказала Эрнсту Клаазену, проходя вместе с ним через свежепобеленные комнаты и бегая вверх и вниз по скрипящим ступеням старых деревянных лестниц.
– Я даже не мечтала о чем-либо подобном, – воскликнула она, – и все-таки мне кажется, что всю жизнь я хотела жить именно так.
Он радовался вместе с ней. В джинсах и белом обтягивающем пуловере он выглядел совсем иначе, нежели при их предшествующих встречах: моложе, легкомысленнее, но и уязвимее.
– И как только вы нашли этот дом? – спросила она.
– Он принадлежит моему отцу. Отец жил здесь после выхода на пенсию. До недавнего времени. Но его замучил ревматизм, лестницы стали ему слишком круты, и он перебрался в дом для престарелых.
– Почему же вы сами сюда не переехали?
– Потому что после смерти жены я нашел себе идеальное жилище, весьма практичную квартиру недалеко от редакции.
– Я этого не знала, – смутилась Катрин, – я думала, что вы вообще в принципе против брака.
– Именно поэтому я и выбрал те апартаменты.
Катрин облокотилась на подоконник и взглянула на него. Новая квартира вдруг отошла на второй план. Катрин надеялась, что он побольше расскажет о себе.
– Она попала в автомобильную катастрофу, – сухо сказал он.
Катрин не хотела произносить банальностей вроде: «Какой ужас!», «О, какое несчастье для вас!», поэтому продолжала молчать, не отрывая глаз от его лица.
– Все думали, что меня это сломит. Мы считались счастливой парой, которой можно только завидовать. На самом деле я уже охладел к Инге. Лишь с трудом мне удавалось это скрывать, соблюдая внешние приличия. Нетрудно было предсказать, что скоро это мне надоест. Только ее смерть освободила нас от необходимости разводиться.
– Ну, что вы! – возразила Катрин. – Не думаю, что вы можете говорить об этом в таком ключе. Вероятно, в вашем браке был просто какой-то критический период, и если бы она осталась жива, то все бы снова уладилось.
Он криво улыбнулся.
– Мне надо было заранее предположить, что вам эта история известна лучше, чем мне.
– Этого я никак не хотела сказать.
– Но сказали. Не защищайтесь! Я не хотел лишать вас веры в брачные узы, собирался лишь прояснить свое к ним отношение.
– Благодарю вас за это намерение. – Она соскользнула с подоконника. – Можно мне рассмотреть остальную обстановку?
– Разумеется. Но вообще здесь сейчас только несколько предметов мебели, ничего собою не представляющих. Просто пока еще немного жаль выбрасывать их на свалку. Хорошие вещи отец, конечно, забрал с собой при выезде.
Мебель была сложена в подвале под гаражом: два деревянных стула, прямоугольный стол, кресло с сиденьем из тростниковой плетенки, комод и несколько длинных досок.
– Это – шкаф, – пояснил Эрнст Клаазен, похлопывая рукой по дереву, – его надо только собрать. А стулья и стол – для кухни.
– Великолепно! Можно их использовать? Да? Тогда остается только одно, что мне нужно на первые дни. Это – матрац.
– Я помогу вам перетащить вещи наверх.
– Нет, сначала я немного уберу здесь и сотру пыль.
– Могу и в этом помочь. Ведро и швабру я где-то здесь видел. А порошок, спирт и прочее принес с собой.
– И об этом подумали? – удивилась Катрин. Он пожал плечами.
– Это же само собой разумеется.
Они принялись за работу. Для Катрин было совсем непривычно хлопотать по хозяйству вдвоем с мужчиной. Петер в свое время ни разу и пальцем не шевельнул в подобных делах. Но тогда это было и ни к чему.
Первый этаж дома Клаазенов состоял из четырех помещений: холл над гаражом и подвалом, одна жилая комната, кухня и туалет. На втором этаже были две малых комнатки (одну из них Катрин мысленно сразу же отвела Даниэле) и ванная. Выше располагался оборудованный под жилую комнату чердак со скошенными, обшитыми досками стенами – здесь Катрин собиралась устроить кабинет.
Хотя дом был невелик, но, если бы Катрин пришлось убирать его в одиночку, она пролила бы много пота. А вдвоем они справились до полудня. Потом, втащив в кухню стол и стулья, сделали перерыв.
Эрнст Клаазен позаботился не только о принадлежностях для уборки, но принес также хлеб, масло и закуску, нож, две керамические тарелки, две чашки и термос с горячим сладким чаем.
Получилась небольшая веселая трапеза. От возни с мебелью у обоих разгорелся аппетит, а примитивная обстановка стала поводом для шуток.
– Забавно, – заметила Катрин, – мой желудок даже не пикнул.
Он посмотрел на нее вопросительно.
– Бывало так, что неделями мне не лез кусок в горло, – объяснила она, – потому-то я такая худая. Но вот уже некоторое время желудок меня не беспокоит. – Она хохотнула. – Если и дальше так пойдет, то я скоро растолстею, как на дрожжах.
– Ну, если прибавится пара килограммов к теперешнему весу, то вы, думаю, перенесете это без огорчений.
– Да, верно.
– Я, кстати, никогда не замечал, что у вас трудности с приемом пищи, – сказал он, и в его голосе звучала доля упрека.
– Только не думайте, что просто терпела, Эрнст! Когда вы меня приглашали перекусить, мой желудок всегда вел себя молодцом, да и с Жан-Полем… – Она запнулась.
– Кто это такой?
– Мой бывший друг. Он ел охотно и много, и я всегда, присоединяясь к его трапезе, переносила насыщение нормально.
– Значит, желудок ваш бунтовал только дома у матери.
– Да, – удивилась она, – именно так оно и было. Мне это никогда не приходило в голову. Как это вы догадались?
– Нельзя было не заметить, что вы живете под постоянным прессом.
– Правда? А я сама никогда этого не ощущала.
– И поскольку вы этого себе не уяснили, создавшееся положение в доме матери отражалось на вашем желудке. Но довольно об этом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30