– Вы говорите, словно заклятый враг женщин.
– Что я таковым не являюсь, вы должны бы знать, Катрин.
Она заметила, что он впервые назвал ее по имени, и по сердцу прокатилась горячая волна.
– До этого момента я всегда думала, что вы женщинам друг! – призналась она. – Я полагала, что вы издаете журнал, чтобы им помочь.
– Так оно и начиналось, Катрин. Но чем дольше я этим занимаюсь, тем сильнее ощущение, что они вовсе не хотят никакой помощи.
– В ваших словах звучит горечь.
– Нет, всего лишь разочарование.
– Но ведь тиражи хорошие?
– Да, но только потому, что материалы соответствуют пожеланиям читательниц. А знать правду не желает ни одна из них.
– Я-то хочу, – сказала Катрин, – хочу знать правду. Я постоянно ищу ее. Только не нахожу.
– Правду о чем?
– О том, почему все случилось так, как случилось. Почему мой отец должен был обмануть мою мать? Почему он хотя бы не был достаточно осторожен, чтобы она этого обмана не заметила? Почему она не могла его простить вместо того, чтобы бежать от него? И почему я влюбилась именно в Петера, моего будущего мужа? И почему он должен был… – Она остановилась, чуть не сказав «умереть»; но такое признание было бы уже лишним. Катрин сняла с колен салфетку и сложила ее. – Простите, я вас ужасно утомила.
– Вовсе нет. Вы уже знаете, мне интересна каждая ваша мысль.
– Но вообще-то мне совсем не свойственно говорить без умолку.
Он, протянув руку через стол, коснулся ее пальцев.
– А мне это по душе.
Они посмотрели друг другу в глаза, и Катрин опустила взгляд первой.
Он заметил это и убрал руку.
– Чего бы вы хотели на десерт?
– Ничего! Ничего не надо. Бифштекс был так хорош! Если съесть что-то еще, это только испортит впечатление.
– Но чашечку кофе вы все же со мной выпьете?
– Охотно, – согласилась Катрин, подумав, что это поможет ей сохранить бодрость завтра утром.
Официант, хотя и был в этот момент очень занят, не терял из виду их столик. По знаку Эрнста Клаазена он сразу же подошел к ним, еще раз наполнил бокалы и записал заказ.
– Своими вопросами вы показали, что хотели бы понять, можно ли самому определять свою судьбу или приходится подчиняться внешним силам, ведь так? – спросил Клаазен, когда они снова остались вдвоем.
– Да, – ответила Катрин, – именно так.
– Если говорить о ребенке, то думаю, что он не имеет иного выбора – обязан подчиняться родителям, братьям и сестрам, учителям, домашним обстоятельствам. Только очень счастливое дитя имеет возможность выработать себе мир собственных представлений. Что касается развода ваших родителей… Независимо от того, можно или нельзя было его избежать, вы были совершенно бессильны что-либо сделать. Это же относится к вихрю чувств в то время, когда вы впервые полюбили. Только став взрослым, человек способен самостоятельно определять ход своей жизни. И наоборот: если человек сам определяет свою жизнь, значит, он взрослый.
– Тогда, – заметила Катрин, – мне до этого еще далеко.
– Но у вас есть шансы.
– Правда? Я в этом совсем не так уверена.
Клаазен вздохнул, и она почувствовала, что он хотел бы еще раз призвать ее переехать в Гамбург. Она мысленно поблагодарила его, что он этого не сделал.
– Мне было бы интересно узнать, – быстро сказала Катрин, – как прошло ваше детство.
– Мои родители не разводились, – произнес он. – Но от этого не легче.
Она не задавала больше вопросов, ожидая, что он по собственному побуждению расскажет о себе.
Через некоторое время он так и сделал.
– Мой отец был классным наставником. Умный, образованный человек, ярый приверженец порядка. Не думаю, чтобы он когда-нибудь изменял матери. Но тиранил ее, тиранил нас всех – мать, сестру и меня. Меня, по правде говоря, меньше всего: ведь я был мальчиком, маленьким мужчиной. Но вот женщины, в его глазах, были существами никчемными. Ему казалось даже излишним выслушивать их мнения. Когда они хотели что-нибудь рассказать, он принципиально углублялся в чтение газеты или делал вид, что читает книгу. Его неуважение к ним сводило меня с ума. Я злился так, что готов был наброситься на него с кулаками. Но, разумеется, сила была на его стороне.
Официант принес кофейник, чашки и ложки на серебряном подносе и вазу с печеньем. Налив кофе в чашки, он быстро удалился.
– А ваша мама? – спросила Катрин.
– Она была вовсе не глупой, не слабой физически, но не смела возражать отцу. Ее воспитали в убеждении, что мужчина – венец творения, и именно ее покорность, вероятно, побудила отца взять ее в жены. Она, видимо, не принесла большого приданого, и этим он ее постоянно попрекал. Она подчинялась всему, в том числе и приказу отца вести учет расходов за каждую купленную пуговицу, за каждую конфету. И еженедельно была обязана представлять мужу свои отчеты. Ужасно! – Он содрогнулся.
– Судя по тому, как вы это описываете, у нее, видимо, даже не было возможности купить себе хоть какую-нибудь красивую вещь.
– Именно так. Не было. Если мне или ей требовалось что-то из одежды, маме приходилось просить и умолять, чтобы отец дал разрешение. Сестре с помощью лести лучше удавалось добиваться от него согласия на те или иные расходы.
Она пила черный кофе, не прикасаясь к сливкам и вкусному печенью.
– У Этель был очень хороший голос, – продолжал Клаазен, – сопрано. Она пела в церковном хоре. И хотя отец в какой-то мере гордился ею, он отказывался оплачивать ее обучение. С его точки зрения, это были выброшенные деньги. «Ты ведь все равно выйдешь замуж, – был его аргумент, – тогда будешь рада, что у тебя приличное приданое». Напомнил он ей об этом и тогда, когда сестра, сдавшись, впрочем, слишком рано, махнула рукой на свой талант и действительно вышла замуж, только чтобы убраться из дома отца. А он говорил: «Вот видишь, как я был прав».
– Значит, потому вы и прониклись желанием что-нибудь сделать для нас, женщин, – заметила Катрин.
– Да, с самой ранней юности.
– Как, наверное, хорошо иметь такого брата!
– Для сестры я сделать ничего не смог. Или почти ничего. Она была на пару лет старше меня.
– Но уж вы-то, по крайней мере, наверное, не дразнили ее, как это делают другие мальчишки.
– У нас были свои серьезные ссоры. Я считал отвратительной ее манеру подлизываться к отцу и не скрывал этого. – Эрнст провел рукой по подбородку, словно проверяя, не пора ли побриться. – Но, конечно, это случилось уже в поздние годы, а, когда я был совсем мал, отец был для меня чем-то недосягаемым, вроде Бога.
– Наверное, он тоже страдал от вашего критического к нему отношения, – предположила Катрин.
– Нет, ничуть. Он считал себя полностью правым, а мое сопротивление ему даже нравилось. Он полагал, что я еще освою «правильное» отношение к женщинам.
«И действительно освоили?» – чуть не спросила Катрин, но затем сочла подобное замечание провокационным.
– Ваши родители живы?
– Отец еще жив.
– И сегодня вы с ним лучше понимаете друг друга?
– Этого утверждать нельзя. Мы оба пытались общаться цивилизованно, но наши мнения решительно обо всем настолько различны, что схватки возникают при малейшем поводе.
– Он, конечно, осуждает вас за то, что основали женский журнал, – заметила Катрин, – и, наверное, прочил вас в учителя.
Он расхохотался.
– Должен признать, что вы проникли в самую суть. Катрин допила кофе.
– Мне кажется, пора закругляться. Со стороны бара на нас посматривают уже весьма красноречиво.
– Выпьем еще чего-нибудь?
– Нет, благодарю вас, господин Клаазен. Должна заметить, что я довольно сильно устала.
Сразу же после этих слов Катрин осознала, что это не так, что она готова проболтать с ним хоть всю ночь до утра. К тому же ее замечание было бестактным, ведь она сделала его в тот самый момент, когда Эрнст стал так откровенен. Досадуя на себя, она взглянула на него смущенно.
– Даже не знаю, с чего это я вдруг такое сказала.
– Не надо извиняться, Катрин. У вас был напряженный день.
Она сочла за лучшее больше об этом не говорить.
Он сделал знак официанту, оплатил счет, принял квитанцию и попросил вызвать такси. Они подождали в гардеробе.
– Хороший был вечер, – сказала она.
– А не остаться ли вам в Гамбурге на уик-энд? Она задумалась над этим предложением. Он затаенно улыбнулся, и сам за нее ответил:
– Нет, подобной неприятности вы, конечно, причинить матери не можете.
– Ну, не совсем так, – протестующе воскликнула она, – уверяю вас! Мама предоставляет мне полную свободу.
– Как мило с ее стороны.
– Не смейтесь надо мной, господин Клаазен, – резко сказала она, – я этого не переношу. – И поддаваясь охватившему ее упрямству, даже понимая, что поступает подобно капризному ребенку, добавила: – Мне, между прочим, вовсе не требуется такси. Я могу с таким же успехом добраться до пансионата и пешком. Тут всего-то пять минут ходьбы.
– Об этом и речи быть не может. Не думаете же вы всерьез, что я позволю вам одной ночью бегать по улицам!
Перед такой решимостью она капитулировала.
– Ну, если вы настаиваете… – пожала она плечами.
– Да, настаиваю. Не говоря уже обо всем прочем, на вас даже нет пальто.
– На вас-то тоже нет.
– Я знал, что поеду домой на такси.
Они взглянули друг другу в глаза и не смогли удержаться от смеха.
– Ведем себя, как малые дети, да? – спросила Катрин. – Да, да, знаю, это я первая начала.
– Поразительное признание. Но я слишком хорошо воспитан, как кавалер старой школы, чтобы ставить вам это в вину.
– Ваше такси у подъезда, господин Клаазен, – объявила гардеробщица.
– Спасибо, Герда.
Он прошел вперед, поднялся по ступенькам, отделяющим вход в ресторан от улицы, и открыл перед Катрин дверь. Таксист, зарабатывая чаевые, вышел из машины и открыл дверцу со стороны тротуара. Клаазен обошел такси и сел со стороны проезжей части. Катрин устроилась в уголке. Он назвал водителю первый из двух адресов. Двигатель заурчал, машина тронулась.
– Стало действительно довольно-таки прохладно, – заметила она.
– Это типично для гамбургских ночей.
Катрин была благодарна ему за то, что он не пытался привлечь ее к себе или хотя бы сесть поближе.
– Кстати, вы уже бывали на Реепербан? – спросил он.
– Нет. Никогда.
– Тогда побываем, и обязательно вместе. Жаль, что теперь там уже совсем не так, как когда-то – даже наполовину не так интересно.
– Я бы с удовольствием посмотрела.
– Тогда я ее вам покажу, – с готовностью произнес он.
Но она сразу обратила внимание на то, что он не предлагает никакого точного срока. Он ведь не сказал ни «завтра вечером», ни «послезавтра», ни даже «при вашем следующем приезде». Обещание было очень неопределенным, и если бы ей захотелось, чтобы он его выполнил, то пришлось бы напоминать. Но в ее планы это вовсе не входило.
Когда машина остановилась, она протянула ему руку.
– Спокойной ночи, господин Клаазен. И еще раз спасибо за все.
Эрнст не принял ее прощального жеста.
– Минутку, Катрин, я тоже выйду. – Обратившись к таксисту, он попросил подождать.
Входная дверь «Пансионата Кройц» была скрыта в темноте.
– Тут бы карманный фонарь пригодился, – заметил Клаазен.
– Не посветит ли нам водитель? – предложила Катрин.
– Хорошая идея!
Пока он шел к такси, чтобы передать просьбу водителю, она лихорадочно искала ключ на дне своей сумки. Это ей удалось, когда Клаазен уже вернулся. Катрин торжествующе подняла его в свете обращенных к ним фар.
– Вы тут стоите как Статуя Свободы, – пошутил он, беря у нее ключ. – Разрешите, я открою.
Щелкнул замок. Катрин нажала плечом на дверь и открыла ее лишь настолько, чтобы проскользнуть внутрь. Он вынул ключ из замка и подал ей. Они стояли вплотную друг к другу. Если бы не ослепительный свет фар, он, может быть, и решился бы ее поцеловать. Или, может, она сама на миг нежно прижала бы губы к его щеке.
Катрин облокотилась на дверь, держа в одной руке ключ, в другой – портфель, и сказала всего лишь:
– Доброй ночи, господин Клаазен! Счастливо добраться до дому!
– Приятных вам снов, Катрин! – ответил он. – Завтра увидимся.
В тот самый момент, когда он повернулся, чтобы идти назад, водитель ослабил свет.
Переход от слепящей яркости к полному мраку был столь внезапным, что Клаазен сразу же исчез, словно проглоченный тьмой. Катрин знала, что и он ее не видит и что никакого знака от него уже ждать не приходится. Но все же она не сделала ни шага, пока машина не пришла в движение. Только после этого она полностью раскрыла дверь дома.
К своему облегчению, Катрин заметила, что над столиком в прихожей горит ночной светильник, и ей не придется нащупывать дорогу в темноте. Она замкнула дверь изнутри, хотя и не знала, нужно ли это делать. Во всяком случае, госпожа Кройц ни о чем таком ее не просила.
Чтобы никого не беспокоить, она сняла свои лодочки и прокралась вверх по лестнице в чулках. Сисалевая ковровая дорожка щекотала пятки. Войдя в номер, она разделась, сняла макияж, положила крем на лицо, затем сполоснула чулки и скользнула в постель. Выключив лампу на ночном столике, она подложила руки под голову, чтобы теперь, в полном покое, подумать о своем разговоре с Эрнстом Клаазеном. Для сна она была, как ей казалось, слишком возбуждена.
Но уже через несколько минут свернулась калачиком. Граница между явью и сном стала исчезать, и она даже не заметила, как полностью погрузилась в объятия Морфея.
Утром Катрин проснулась в привычное время – ровно в семь. Будильник был не нужен, она чувствовала себя совершенно бодрой.
Катрин еще немного повалялась, потягиваясь и распрямляясь, сладко позевывая. Она вспоминала, о чем размышляла ночью, перед тем как заснуть. И пришла к выводу, что Эрнст Клаазен не думал всерьез, будто она действительно может остаться в Гамбурге на уик-энд, когда предлагал ей так поступить. Иначе он подождал бы, пока она выскажет свое окончательное решение. Если она не может с семьей переехать в Гамбург насовсем, это ведь еще не значит, что ей заказано пробыть здесь пару дней.
Но если Эрнст этого действительно не хотел, то зачем вообще заговорил об этом? Всего лишь играет с ней, что ли? Катрин ничего не понимала.
Она пришла к выводу, что вообще очень мало о нем знает.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30