– Это я, ch?rie, Жан-Поль.
– Слышу. Ты хочешь, чтобы я что-нибудь тебе привезла?
– Нет, нет, дело не в этом.
– Мой самолет вылетает в 12.50, так что в Риме я буду приблизительно к пяти.
Жан-Поль на минуту умолк. Потом решился:
– Мне очень жаль, ma ch?rie, но все это ни к чему.
– Я что-то не понимаю.
Невольно Катрин оглянулась на мать, но та, проявив необычайную тактичность, удалилась.
– Тебе уже не надо лететь в Рим…
Катрин онемела.
– То есть, конечно, можешь прилететь, если захочешь, тем более что здесь очень красиво. Солнце просто сияет. Но я не смогу здесь остаться до твоего появления.
Катрин не знала, что сказать.
– Ты слышишь меня, Катрин? Ты у телефона? – закричал он.
– Да, – произнесла она через силу.
– Моя жена вернулась. Она лежала в больнице. Позже все расскажу подробнее.
– Что же тут рассказывать?
– Прошу тебя, ch?rie, не обижайся. Моей вины тут нет. Так получилось.
Катрин бросила трубку, прерывая разговор. Сделала она это не для того, чтобы показать ему, сколь сильно осуждает его непорядочность, а потому, что не хотела слушать его оправданий. Она была совершенно раздавлена.
Вошла Хельга с кухонным полотенцем в руке. – Ну что?
Катрин ответила не сразу. Мысли путались. В душе клокотала обида. Но потом осознала, что у нее есть выбор: она может слетать в Рим и сама по себе. Номер в гостинице найдется. Или уединиться в дюссельдорфской квартире? Тогда мать не заметит, что из встречи с Жан-Полем ничего не получилось. А может перетерпеть обиду на месте, никуда не выезжая? Катрин была не только безмерно разочарована, но и ощущала себя вконец посрамленной.
– С Римом ничего не вышло, так ведь? – спросила мать.
Катрин не хотелось сразу же капитулировать.
– Почему ты так решила?
– У тебя все на лице написано.
Катрин провела ладонью по лицу – от лба до подбородка.
– Это совсем не так!
– Так, так! Меня не проведешь.
– Я и не собираюсь. Мне, прежде всего, надо самой во всем разобраться.
В дверь позвонили. Хельга впустила Тилли, за которой топала маленькая Ева. Тилли уже раньше проявила готовность заменить Катрин на эти дни.
– Вот-вот пробьет девять, – бодро проговорила Тилли. – Лавку открывать?
– Кажется, Катрин в Рим вовсе и не летит, – объявила Хельга.
– То есть как? – удивилась Тилли.
– Ты была права, Тилли, – произнесла Катрин, – ты во всем была права. Вот и начинаются зигзаги. – Она расправила плечи. – Но я в этом участвовать не собираюсь.
– Что ты хочешь делать?
– Никогда с ним больше не встречаться.
– А не слишком ли поспешное решение?
– Даже если бы я поступила еще более резко, это был бы слишком мягкий ответ на проявленное ко мне пренебрежение.
– Тебе лучше знать. Но сможешь ли ты выдержать?
– Катрин совершенно права, – заметила Хельга. – В данном случае единственно разумное решение – подвести жирную черту под всем, что произошло.
– Это как раз то, что я собираюсь сделать, – подтвердила Катрин.
– Не получится ли так, что ты причинишь этим больше боли себе, чем ему? – спросила Тилли.
– Это мне все равно. Лучше полная ампутация, чем вечно гноящаяся рана.
– Совершенно верно, дорогая, – похвалила ее мать. – Я горжусь тобой.
– Ох, бедняжка! – вздохнула Тилли.
– Если бы вы обе сегодня занялись лавкой, – предложила Катрин, – то я могла бы спокойно распаковать чемодан, аннулировать заказ на воздушный рейс и написать письмо.
– Что за письмо?
– То, за которое я должна была сесть сразу же после того, как он заговорил о разводе. Просто в то время у меня еще не было решимости сделать это.
– А теперь-то есть? – с сомнением спросила Тилли.
– Да, – твердо ответила Катрин.
– Что ж, может быть, – пожала плечами Тилли. – Во всяком случае, бумага все стерпит.
Но когда Катрин села за письмо, то оказалось, что вовсе не так уж просто подобрать нужные слова. Письмо не должно было быть бесстрастным, но не должно звучать и как результат личной обиды. К тому же, не исключено, что оно может попасть в руки жены. Это тоже следовало учитывать, поскольку Катрин вовсе не собиралась создавать Жан-Полю дополнительные трудности.
Она долго сидела за пишущей машинкой, обдумывая текст.
Наконец приступила.
«Дорогой Жан-Поль, когда ты сказал мне, что твоя жена якобы собирается с тобой разводиться, я была в шоке. И хотя ты разуверял меня в этом, но все же осталось чувство, будто я каким-то образом причастна к краху твоего брака. Однако я этого ни в коем случае не желаю, о чем вполне внятно тебе сказала… Но, видимо, все же недостаточно внятно. Теперь, через несколько дней, мне это становится ясно. При возникших обстоятельствах мне вообще не следовало бы поддаваться уговорам на новую встречу. То, что я на нее согласилась, вина моя. Теперь, наконец, я созрела для того, чтобы сказать тебе без обиняков: я больше никогда не хочу тебя видеть. Не хочу я также, чтобы ты мне писал и звонил. Не хочу с тобой общаться. Я по горло сыта нашими отношениями.
Тебе, дорогой Жан-Поль, я желаю от всего сердца привести в норму твою личную жизнь. Так или иначе. Думаю, тебе будет легче это сделать, если я из твоей жизни исчезну. На роль громоотвода я не гожусь. Твоя…»
Она вынула лист из машинки, еще раз перечитала текст, подумала, что пару слов можно было бы изменить, но отказалась от этого и размашисто подписала.
На конверте она написала: «Мсье Жан-Поль Квирин. Женева. До востребования. Швейцария». Потом заклеила письмо, прилепила марки и выбежала к ближайшему почтовому ящику.
Опустив конверт, она почувствовала огромное облегчение. Жгучая боль и подтачивающие дух сомнения пришли позднее.
Как ни несчастна была Катрин в последние дни, как ни сомневалась в верности своего решения, подчас даже раскаивалась в нем, но тем не менее чувствовала она себя лучше. Ночами плакала, часто страдала бессонницей, но на аппетит не жаловалась.
Неужели ее не поддающийся диагностике недуг был как-то связан с Жан-Полем? Выходит, она вылечилась потому, что рассталась с ним? Ей это казалось очень странным.
Хельга Гросманн выполняла свои обязанности цербера последовательно, вежливо и с нескрываемым удовольствием. Катрин немного досадовала, что матери так нравится разделываться по телефону с Жан-Полем, но, с другой стороны, упрекнуть ее в этом она не могла. Иногда он звонил в присутствии Катрин. И тогда ей хотелось заткнуть уши, но это было невозможно, так как обычно звонок раздавался в лавке, наполненной посетителями.
Но бывало и так, что он звонил утром, когда она выходила из дома, чтобы пробежаться трусцой, или после полудня, когда покупала продукты. Тогда мать почти с торжеством ей докладывала:
– Он опять тебя домогался.
– А ты? – спрашивала Катрин. – Что ты сказала?
– То, что и всегда. Что переговорить с тобой нельзя.
– Ты ведь могла бы сказать, что меня нет дома. Это было бы правдой.
– Зачем? Чтобы в следующий раз сказать то же самое, когда ты дома? То есть солгать? Проще ответить, что говорить с тобой ему нельзя, и все.
– А если у него что-то срочное?
– О, у него всегда что-то срочное. Для него это вопрос жизни и смерти.
– А разве не может быть так, что…
– Чепуха. Ты ведь знаешь его лучше меня. Может быть, ты ему действительно небезразлична, но главное в том, что задето его самолюбие. Он не может поверить в то, что нашлась женщина, которая дала ему отставку. Если ты теперь позволишь ему себя уговорить, он постарается при первом же удобном случае тебя унизить, а потом бросит, как собака обглоданную кость. Это позволило бы ему реабилитировать себя в собственных глазах.
– Может быть, ты и права, – признала Катрин.
– А если бы он оказался в отчаянном положении – битва не на жизнь, а на смерть, – то ты все равно не могла бы ему помочь.
Катрин понимала и это. И все же она страшно по нему тосковала! Конечно, их встречи были нерегулярны, достаточно редки… Но теперь, когда ждать их уже не приходилось, ее жизнь стала совсем блеклой.
Его видовые открытки со всех концов света прибывали, как и раньше, да и текст был таким же, ни к чему не обязывающим, скажем: «Я со вчерашнего дня в Бомбее. Очень, очень жарко. Много впечатлений. Должен тебе уйму всего рассказать».
Еще и тогда, когда отношения между ними были в порядке (если вообще можно говорить о «порядке» в подобных случаях), столь беспредметные сообщения ее и сердили, и разочаровывали. Обрадовавшись в первый момент получению весточки, Катрин вскоре ощущала чувство пустоты. Конечно, открытка свидетельствовала о том, что он ее помнит и даже тратит время на то, чтобы нацарапать пару строк, но ясно было и то, что ему все равно, чем она живет и как будет воспринимать написанное.
Теперь, когда все было кончено, его открытки даже помогали Катрин от него отвыкать.
Из Гамбурга наконец пришло письмо от госпожи Пёль с извещением, что большинство предложений Катрин принято. Был приложен и чек. Катрин обрадовалась. Этот чек означал для нее нечто большее, чем просто сумму денег, она воспринимала его как признание ее таланта и умения.
– Я знаю, мама, что сумма небольшая и после уплаты налогов денег почти не останется, – заметила она, – но мне это просто доставляет удовольствие.
– Могу это понять, – ответила Хельга Гросманн, – но вообще-то тебе нет необходимости работать на чужих людей.
– Ах, мама, мама! Ну не будь ты такой старомодной! Ты говоришь так, словно мы живем еще в прошлом веке.
– И наверное, тебе скоро придется снова ехать в Гамбург.
– Да, поеду. Но зато расходы на поездку можно будет учесть при уплате налога.
– И что же в итоге останется?
– Мне бы очень хотелось, чтобы ты была в состоянии разделить со мной радость успеха.
– Но я ведь так и делаю, дорогая. Просто я смотрю на это более рассудочно.
– Разве не лучше опираться на две ноги, а не на одну? Основная моя опора – работа в «Вязальне», вторая – в журнале «Либерта».
– Если бы ты только возвращалась оттуда не такая измотанная…
– Это не повторится, мама. Обещаю тебе: следующий раз я за собой послежу. Длинных ночей за рабочим столом не будет.
Когда прислали вызов на заседание редакции в Гамбурге, был уже март. Катрин отправилась на север в своей машине. Если учесть время на различные формальности и ожидания, то такая поездка по шоссе продолжалась ненамного дольше, чем перелет. Погода на пороге весны стояла солнечная, дороги были сухие, а на лугах проглядывала первая зелень. Катрин ехала в хорошем настроении, готовая к предстоящей работе.
Она очень старалась не показать матери, как рада в очередной раз уехать из дома. Правда, от таких ощущений она испытывала угрызения совести. Они ведь так хорошо жили втроем! Почему же ее постоянно тянуло куда-то прочь?
Как ни странно, боли в желудке снова стали ее беспокоить. Кажется, они усиливались по мере того, как отступала ее грусть из-за разрыва с Жан-Полем. Причину она понять не могла, да и не пыталась. Просто тяжесть в желудке была чем-то таким, с чем ей приходилось существовать, как другим, скажем, с зубным протезом. Дело привычки.
Ранним утром, когда Катрин неслась по автостраде, ею владело чувство освобождения. Она так расшалилась, что даже громко запела.
К середине дня она без всяких происшествий доехала до Гамбурга, осторожно проманеврировала по оживленному центру и припарковала машину на стоянке «Герхардт-Гауптманн-Платц». Пешком, с чемоданом в руке, она дошла до улицы Паульштрассе и позвонила в тяжелую дверь «Пансионата Кройц», который всегда был готов к приему гостей. Катрин вошла в маленькую мрачную приемную и поздоровалась с хозяйкой пансионата. Госпожа Кройц, энергичная, уже немолодая женщина, чуть напоминала Хельгу Гросманн, быть может, потому, что носила очень похожую прическу из обесцвеченных волос, а может быть, и другими чертами.
– Вы, конечно, хотите позвонить в Гильден? – спросила она.
– Да. А откуда вы знаете?
Госпожа Кройц самодовольно улыбнулась.
– Ну как же, госпожа Лессинг. Вы обычно делаете это прежде всего.
– Это чтобы мама не беспокоилась.
– Очень хорошо с вашей стороны. Сейчас молодые люди не слишком-то часто помнят о таких вещах.
«Да, – подумала Катрин, – но не так уж много и матерей, которые на этом настаивают». Но этих слов она не произнесла, не желая портить хорошее впечатление, произведенное ею на госпожу Кройц.
Хозяйка пансионата проводила Катрин на третий этаж.
– Это та же комната, что и в ваш прошлый приезд, – заметила она. – Номер двадцать шесть.
– Очень хорошо.
Дощатые полы, покрытые стоптанным сисалевым ковром, потрескивали под их ногами. Госпожа Кройц сначала открыла дверь комнаты, потом коробку с телефоном, стоявшую на ночном столике. Катрин сняла кожаную куртку и положила чемодан на постель. Комнату она знала. Это было спартански обставленное маленькое жилище, в котором стояли только односпальная кровать, ночной столик, стул и большой античного стиля шкаф. У окна колыхался белый тюль.
На каждом этаже пансионата было по такой комнате для одиноких приезжих. Катрин подозревала, что когда-то они предназначались для мальчиков на посылках. А маленькая душевая и туалет в одном из углов комнаты были, наверное, встроены позднее, отчего она казалась еще теснее, чем когда-то, в ее первоначальном виде.
Но для Катрин это не имело решительно никакого значения. Пансионат располагался в центре и отличался чистотой. Только это и было важно.
– Спасибо, госпожа Кройц, – сказала она и сразу подошла к телефону. Хозяйка пожелала ей приятно провести время.
Хельга Гросманн в Гильдене ответила немедленно.
– Катрин, ты? Что-нибудь случилось?
– Нет, кет, мама. Я уже на месте.
– Слава Богу! Я и не ожидала, что это будет так скоро.
– Я ехала без всяких происшествий. Надеюсь, не прервала ваш обед?
– О нет, мы еще не начинали.
– Дома ничего за это время не произошло?
– Ничего такого, чтобы обсуждать по телефону.
– Ну, хорошо. Я только хотела, чтобы вы знали о моем прибытии.
– Катрин, – заторопилась Хельга, словно опасаясь, что дочь сразу положит трубку, – какие у тебя планы?
– Я их еще не обдумала.
– Ведь заседание редакции начнется только во второй половине дня, так?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30