Пит сеял вокруг себя деньги, как машина, удобряющая поле, и наибольший урожай – к его большому удовольствию – принесла группа жестокосердых матрон, страстно желавших передать свои пожертвования. На бумаге все обстояло более чем отлично, но на деле создавало для Фоли множество проблем. Начать хотя бы с того, что это отдаляло его от единственного способа, с помощью которого он боролся с извечно переполнявшим его чувством вины. Лечить неимущих людей собственными руками становилось теперь все труднее. Приходилось следить за реализацией намеченных проектов и программ, контролировать работу строителей, возводивших новые пристройки в больнице, решить какой – американский или европейский – сканер для обследования больных лучше, вести дела с городским советом и т. д. Много возни было с притекающими средствами. Необходимы были усилия и время, чтобы наметившиеся положительные тенденции под давлением моды не прекратились и скучающие плутократы не ударились в иную благотворительность. Роберт Фоли достаточно прожил в Лос-Анджелесе, чтобы знать, что ничто не длится вечно. Поэтому его сияющий костюм для обедов приобрел почти сюрреалистический блеск, постоянно полируя столы и стулья на бесконечных гала-встречах и непрекращающихся обедах и приемах – все эти многочисленные заботы свалились на его голову, как темная туча.
Дважды в неделю, однако, он был избавлен от этого наваждения, и наступали великие страдания, но уже другого рода. По вторникам и четвергам, вечером, Роберт Фоли был занят тем же, чем и вся Америка. Он садился к телевизору и смотрел «Ночи в Беверли-Хиллз», вернее на Джейн Каммин, их главную героиню. Если такое вообще было возможно, то теперь он любил ее даже сильнее, чем прежде, поскольку ее недоступность обостряла желание, а расстояние распаляло страсть. В сумеречном сиянии экрана своего старого телевизора Роберт Фоли вновь был околдован ее чарами: нервничая, когда она оказывалась в руках телевозлюбленных, затаивал дыхание, когда развитие событий угрожало ее безопасности, радовался вместе с ней успехам, глубоко переживал ее неудачи. Несомненно, это была любовь. Даже он мог распознать ее теперь. Тем не менее понадобилось разойтись, чтобы это понять.
Она, должно быть, уже забыла о нем, он был ничтожным камнем на пути, по которому она взошла к звездам. Однако он не осуждал ее. Она заслуживала гораздо большего, нежели мог ей дать он – вечно озабоченный, объятый внутренними конфликтами и странными маниями. Он предал ее в тот момент, когда она нуждалась в помощи, позволил ревности действовать столь же тривиальным и глупым, сколь жестоким и бесчувственным образом. Она поступила правильно, покинув его. Теперь у него не было морального права входить в ее мир. Слава Богу, Ривкин сумел предотвратить катастрофу. Пожалуй, это был единственно радостный эпизод в трагедии его любви.
Сидя в черном лимузине, присланном за ним Стоунами, Роберт Фоли пытался в который раз очистить свою память от призраков прошлого. В приглашении указывалось, что вечер ожидается небольшим: великосветская вечеринка в узком кругу. Собственно говоря, так оно и было. Шестьдесят приглашенных. Шесть столов. Для подготовки и ведения вечера Леона Стоун пригласила Брюса Сутка из Палм-Бич, который сразу же повел его согласно традициям. Брифинг был коротким: никто из гостей не должен догадаться о том, что Леона недавно подтягивала морщины. Именно это обстоятельство обусловило выбор цветовой гаммы интерьера – преобладание красных тонов. Личный слуга хозяина дома препроводил иссохшего, измученного Роберта Фоли, облаченного в лоснящийся, ставший великоватым костюм, в рай мягких пастельных красок. Стоун, напустивший на себя вид Тюдора, владел четырьмя с половиной акрами прекрасно обустроенного имения в Бель-Эйр, и потому имел что сказать; каждый из гостей мог расслышать вновь и вновь повторяемую фразу: «десять миллионов баксов». Если сюда добавить довольно выразительные картины импрессионистов, исключив на всякий случай процентов двадцать, которые могли оказаться копиями, то сумма составила бы пятнадцать миллионов, не считая ценных бумаг, – основного источника дохода Калвина Стоуна, – и домика в Колонии, которым его семья пользовалась по выходным. Все это не составляло выдающегося состояния, по меркам Палм-Бич, но для Западного побережья было немало.
Леона Стоун, с головы до ног облаченная в наряды отныне модного дизайнера Валентино, приблизилась к Роберту Фоли, подобно летучей мыши-вампиру. Она была недурна собой, и в ее пятьдесят Голливуд уважал Леону за то, что она смогла провисеть на шее у Стоуна в течение двадцати пяти лет. Разумеется, что в этом городе, где деньги скорее кричали, чем спокойно заявляли о себе, никто не интересовался, почему она не бросила старого психопата в первую-вторую неделю после свадьбы.
– Роберт, Роберт, – воскликнула она, слегка поморщившись, при виде его фрака. – Как замечательно, ты приехал вовремя. Знаю, у вас, докторов, привычка опаздывать. Заходи, дорогой, возьми шампанского. Знаешь, тебе нужно будет выступить с небольшой речью, хорошо, дорогой? Немного позже.
Роберт пробурчал согласие, слегка отступив назад, чтобы избежать бурного фонтана энтузиазма, срывавшегося с ее губ. Она попросила его не пить слишком много и не пропустить момент выступления. Волноваться было незачем. В Голливуде восьмидесятых годов желающих напиться было мало. Ведь это могло быть использовано против вас, а необходимость напиться была бы истолкована как признак того, что вы делаете вид, будто вас это не волнует. Иначе зачем было вообще приходить на этот вечер и разыгрывать комедию?
– Минуточку, дай мне вспомнить. Где же ты у нас сидишь? А, вспомнила. За столом с Аароном и Кэнди Спеллинг. Рядом с Шери Лэнсинг, мне кажется. Да, правильно. Через одну-две минуты все садимся за стол.
Она двинулась дальше, подобно белому торнадо. Разбивая пары и реорганизуя группы, как одержимый манией садовник.
Роберт Фоли угрюмо посмотрел по сторонам. Столы были расставлены во дворе, залитом светом свечей; шампанское предлагали на небольшом зеленом газоне, разбитом чуть ниже. Темно-розовые скатерти покрывали столы, на них лежали салфетки более светлых оттенков розового цвета, а посредине столов стояли прекрасные букеты благоухающих роз, прекрасно сочетающиеся с убранством столов. Вход во двор был обсажен двенадцатью большими кизиловыми деревьями, усыпанными цветами, а вокруг, где только можно, стояли напольные вазы с цветущими ветвями кизила.
– Обед подан, – произнес мажордом. Нелепая фигура, входящая в штат слуг Версальского дворца.
Все поторопились подчиниться, понимая, что если качество блюд соответствует декору и шампанскому «Дом Периньон» урожая 1982 года, то во время обеденной церемонии будет выдержано строгое расписание. Некоторые уже взглянули на меню, когда отыскивали свои места за столом. Первым блюдом предлагался лобстер, а его следовало есть горячим.
Роберт первым сел на свое место. Справа от него сидел какой-то незнакомый благотворительный комиссар, похожий на школьного учителя. Слева должна быть пока не приехавшая Шери Лэнсинг, в прошлом модель, бывшая руководительница в «Юниверсал», а ныне владелица собственной кинокомпании.
Роберт Фоли повернулся направо и прочел первые строки из своего крайне ограниченного репертуара.
– Какие прекрасные цветы, – выдавил он из себя без тени энтузиазма.
В этот момент кто-то проделал то, что обычно выводило его из себя. Чьи-то руки сзади закрыли ему глаза. Теперь придется угадывать, кто, черт его подери, это мог быть.
Затем Роберт Фоли почти физически ощутил, как внутри щелкнул выключатель, по нервам потек электрический ток. Он потек по всему телу, заглушая начавшее было подниматься безумие. Сердце радостно и облегченно забилось.
Она склонилась низко к его уху, все еще оставляя его глаза в восхитительной темноте, аромат ее тела медленно опутывал его со всех сторон. Почти касаясь губами, она тихо прошептала:
– Я люблю тебя, Роберт Фоли, и я забираю тебя обратно.
24
Ивэн Кестлер не останавливаясь ходил по толстому ковру, устилавшему пол в офисе. То же, вероятно, испытывал приговоренный к экзекуции. Он стоит на помосте, толпа снизу взирает, разглядывая, раскрыв рты, желая рассмотреть во всех подробностях, как он будет умирать. Умрет ли он, как джентльмен – с усмешкой на устах и с глубокомысленным афоризмом, который будут вспоминать после его ухода в мир иной? «Говорят, что я способен создать художника, я же хотел доказать, что я также способен его и уничтожить». Прощай, Ивэн. Или же начать невиданную борьбу? Все надеются именно на это – увидеть отчаянную попытку облаять и укусить мучителя, изрыгнуть из себя мелкие колкости в ответ на удар, который покончит с тобой.
Он перестал ходить и присел за рабочий стол. Существовало два выбора. Можно было грациозно увильнуть в сторону, может быть в Венис, на месяц или два, предаться обществу красоток и мальчиков в Киприани; затем эмигрировать в Европу, погубив таким образом свою репутацию. Так можно сохранить деньги, то, что есть сейчас. Жизнь будет физически беззаботной, но психологически – пыткой. Он по-прежнему останется Ивэном Кестлером, но никогда уже не будет единственным, особенным или даже значительным. Или же можно бороться, поставив на карту не только свою репутацию, но и финансовую независимость. Если он поставит на карту все и превратности судьбы возьмут над ним верх, то его ожидает одинокая бедная старость, попытка спастись от упреков за бумажной стеной. Но на этом пути была хоть какая-то надежда.
Ивэн судорожно писал в лежащем перед ним блокноте, шариковая ручка «Сантос» летала туда и сюда, когда он подводил итоговые суммы.
Он мог собрать четыре миллиона долларов. Закладная на галерею вместе с коллекцией картин могла бы послужить поручительством, кроме того, кое-какие акции здесь, кое-какие там. Он мог набрать нужную сумму, чтобы самому выкупить картины и поддержать цену. Если проделать подобную операцию с надлежащим апломбом, художественный мир, может быть, простит его. Такие действия могут даже быть истолкованы как проявление силы дилера, который отважился вложить деньги в товар, который уже держал в своих руках. Такой поступок продемонстрирует его неколебимую веру в Бингэма, и, возможно, его клиенты воздержатся от выбрасывания картин на неустойчивый рынок. Достаточно будет нескольких небольших волн, чтобы полностью разорить его. Четыре миллиона – это предел; если хоть одно дополнительное полотно появится на рынке, то цены на картины Билли рухнут, как карточный домик. Джули Беннет тогда покончит с его карьерой.
Как бы он ни смотрел на положение вещей, чаши весов колебались примерно на одном уровне. Нужен был дополнительный фактор вне данной ситуации, чтобы сместить равновесие. Он чувствовал: такой фактор наверняка существует, но где?
И вдруг он понял.
Этот фактор носил имя Билли Бингэма. Красивый мальчик, способный убить во имя своего искусства. Стройное, крепкое тело; страстные, голодные глаза, больше жизни желавшие того, что Ивэн сумел дать ему и что теперь оказалось под угрозой потери. Билли Бингэм принес ему величайший за все годы жизни успех, но Билли никогда не был привязан к нему. Другая привлекала его внимание: голубоглазая девушка по имени Джейн, возникшая из ниоткуда и ставшая самой известной личностью в Америке. По тысяче жестов, по сотням непроизвольных комментариев, по самим работам, в которых часто отражался образ суперзвезды, Ивэн мог сказать, что влияние Джейн на Билли все еще было велико. Но, если ему придется поставить на карту все, тогда Билли будет принадлежать ему, потому что пульсирующее сердце его будущего окажется на ладони у Ивэна. В ответ Билли должен будет принести свою жертву, потому что Ивэн героически спасет его во второй раз. Нет, пожалуй, подобная сделка вовсе не чрезмерна, в действительности этого даже мало – настаивать на том, чтобы Билли стал его любовником.
Билли Бингэм, сутулясь, пересек «Вест-Бич-кафе» и прошел к угловому столику. Казалось, все, кто сидел за поздним ленчем, смотрели на него, но совсем не так, как всего лишь две недели назад. Тогда художники, посещавшие это заведение, просто разглядывали его, а обладатели кредитных карточек посматривали на него с критическим уважением. Теперь они были вынуждены признать, что сей пришелец зарабатывает больше их. В большинстве они были настроены неплохо, а мотоциклисты вроде Билли Ал Бенгстона и пустынные крысы типа Эда Руши и вовсе дружелюбно. Даже такой кит, как Боб Грэхам, студия которого в Венисе была побольше, чем у Билли, а лимузин длиннее, чем у кого бы то ни было, теперь приветствовал его. Но сколько времени все это продлится?
Слухи уже просочились и разлетелись по всей Америке. Они побудили «Энтертейнмент тунайт» и «Нью-Йорк мэгэзин» посвятить статьи этому восхитительному и пикантному скандалу. В статьях обыгрывалась тема, что черт не так страшен, как обманутая женщина в ярости, обладающая деньгами, которые не могут купить счастья, но наверняка могут причинить боль. Книжная королева, которую обожает Америка, готова пожертвовать четырьмя миллионами, чтобы потопить и уничтожить карьеру своего бывшего любовника. Закулисные игры художественного рынка вот-вот в миллионный раз могли стать достоянием гласности; десятки состояний, вложенных в картины, были поставлены на грань риска. Затаив дыхание, публика ждала дальнейшего развития реального мыльного сериала. Будут ли слезы и взаимные публичные обвинения? Будет ли насилие? В конце концов, когда рушат карьеру и низвергается гордыня, особенно у людей искусства, которые, как известно, очень щепетильны в этом отношении, разве не следует ожидать трагических событий? Куда выстрелит боль, наружу или внутрь? Чего ожидать, убийства или самоубийства, когда богатый и известный человек упадет до уровня простых смертных в Америке.
Билли сел и раскрыл купленный журнал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57