– Меня зовут Джули Беннет. Я пишу книги. Ты наверняка обо мне слышал?
Разумеется, он слышал.
Под шум открывающихся медных дверей (этот звук до сих пор стоит у него в ушах) она обернулась, чтобы взглянуть на него, и это движение опять напомнило ему затаившуюся кошку. Она разглядела в его глазах благоговение – перед деньгами по имени «Джули Беннет», перед потрясающими полотнами, взиравшими со стен холла и приемной и хорошо известными по страницам журналов «Искусство» и «Графика», перед бесстыдством этой дюжей бабы, схватившей его как добычу. А еще она видела его физическое совершенство под грязными «левисами», признак затаенного вожделения, сигнал, что он готов к тому, что должно случиться, и что его тело хочет этого. Так что она просто расхохоталась над ним, над его ничтожеством и бедностью, над его грязным, неуместным в этих хоромах обликом; она обнажила зубки, показывая, как она голодна и как хочет насытиться его стройным телом и его юностью. Она в два прыжка очутилась около него и стянула безукоризненно белую льняную юбку, обнажив устрашающе-громадные бедра и яростно ощетинившуюся плоть, которая жаждала поглотить его. На ней не было трусиков.
– Трахни меня. Прямо здесь. Стоя. Ну ты, маленький грязный паршивец, – просто приказала она.
Лежа на солнцепеке, Билли Бингэм содрогнулся, пытаясь усилием воли прогнать из памяти омерзительное видение. Джули Беннет не была лицемеркой. Она приступила к делу, как будто оно было продолжением чего-то давнего и он был участником ее тайного заговора. Но теперь здесь была ее сестра, нежная и прекрасная, мягкая и добрая, драгоценная, как редкий цветок кактуса, расцветающий на рассвете в песках пустыни, преследующая его своим очарованием и спрашивающая его о том, правда ли он так поглощен своей живописью.
– Да, еще бы. Только мое искусство и захватывает меня по-настоящему. А все это, – он махнул рукой на оцениваемое в десять миллионов долларов владение, на переливающийся шестидесятифутовый бассейн, скульптуры Генри Мура, которыми, как галькой, были усеяны изумрудно-зеленые лужайки, – дерьмо собачье. – И он внимательно взглянул на нее. Верит ли она ему? Нужно ли что-то еще объяснять?
Джейн молчала, но глаза ее говорили, что она все понимает.
– Я хочу сказать… Я должен жить… и рисовать, и делать скульптуры. Но на это нужны деньги. Очень много денег. Вот Джули предоставляет мне возможность… а взамен… Ну а я… то есть… ты понимаешь, что я имею в виду… я…
– А ты с нею мил. – Джейн рассмеялась, подобрав этот эвфемизм. Англичане широко пользуются ими, ибо верят, что некоторые вещи – многие, если не все, – лучше не называть вслух.
Билли тоже засмеялся:
– Да, похоже, ты правильно выразилась: я с нею мил. И чем я милее с ней, тем она отвратительнее со мной. Такова уж ее забава. Я знаю, что она твоя сестра, но, честно говоря, ей нужна помощь психоаналитика.
– Нет, я думаю, просто она одинока и страшно несчастна. И та шутка, которую она сыграла со мной, – она так переживала из-за этого, мы несколько часов разговаривали, и она мне столько рассказала, о чем я и понятия не имела, – о маме и папе, о том, что случилось, когда она была маленькой и меня еще не было на свете. Я так огорчилась из-за нее. И я стала понимать всю боль и страдание, которые точат ее. А с тобой она никогда ни о чем таком не говорила?
– Ни в коем случае. Она никогда не говорит со мной, она только оскорбляет меня. И то же самое с остальными, то есть с большинством людей.
– Да, знаю. В скандальной прессе вас называют игрушечными мальчиками, точно?
Лицо Билли потемнело.
– Да, так и есть. И, наверное, они правы. В отношении остальных. Но не меня. Я собираюсь стать кое-кем, стать знаменитым . Познаменитее, чем Джули, черт бы ее побрал, Беннет… чем все. Когда ты увидишь мои работы, ты поймешь. В них – все. На моих полотнах само будущее. Вот. Клянусь тебе.
Это звучало так, как будто Билли твердил Катехизис, молился или давал торжественное обещание Богу на небесах. Только благодаря своей вере Билли Бингэм мог заставить мечты осуществиться. По спине Джейн пробежал холодок. Подобные чувства были ей незнакомы. Так не говорили в гостиной их дома в Глусестершире или в столовой на Итонской площади. И теперь это будоражило и очаровывало ее. Будущее, где происходят восхитительные вещи, где все так разительно меняется, где чувства, желания и стремления что-то да значат, причем что-то чудесное, – так явно контрастировало с никогда не нарушаемым образом жизни в Англии, где хорошо лишь то, что неизменно.
Этот мальчишка гораздо интереснее, чем кажется поначалу. Пленительно новый и очень, очень привлекательный. Джейн гнала от себя эту мысль; между ними ничего невозможно, потому что, какими бы ни были их взаимоотношения, он принадлежал Джули.
– А можно мне посмотреть твои работы?
На мгновение у него перехватило дыхание.
– Я бы хотел сначала получше тебя узнать.
– А! – Она не знала, что он имеет в виду. Возможностей узнать ее было несколько, но по крайней мере одна представлялась рискованной.
– Мне нужно знать, как ты относишься к живописи, к ее назначению и смыслу, кем ты восхищаешься и кого ненавидишь. Все в этом духе. Я просто не вынесу, если ты не сумеешь «увидеть», а просто станешь говорить, что это «славно» или «странно», или спрашивать, что мои картины означают . Я не утверждаю, что будет именно так, но все же мне хотелось быть уверенным. И прости, если это звучит высокопарно, или манерно, или как-то там еще.
– Нет, это вовсе так не звучит. Я слышу главное. – Джейн ободряюще улыбнулась ему. Она уселась на своем лежаке и, обвив руками свои длинные ноги, посмотрела на него.
– Отлично, и давай что-нибудь выпьем. Я тут высох, как чернослив. Например, персиковый сок и шампанское, не возражаешь? Это очень здорово.
– Господи, как изысканно. Хотя звучит заманчиво. А нам что, придется специально откупорить целую бутылку?
– Послушай, Джейн, ты можешь хотя бы представить себе, сколько Джули получила от издателей и киношников за свой последний роман? Причем только в США.
– Откуда мне знать.
– Пять миллионов долларов! Поэтому не беспокойся о «Тэттинжере». Деньги не входят в число ее проблем.
– Ладно, ладно. Уж шампанское-то ей явно по карману. – Джейн подняла руки, притворно сдаваясь.
Билли поднял трубку телефона и заказал напитки.
– Ах да, принесите еще орешки – фисташки, миндаль, что-нибудь. Да, отлично, смесь.
– Билли?
– Ау?
– Если мне нельзя увидеть твои работы, может, ты покатаешь меня на своем мотоцикле?
Билли улыбнулся:
– Конечно, прекрасно. Только позже, когда зайдет солнце. Но только если ты пообещаешь держаться крепко.
– Ах, я обещаю, обещаю, – торопливо выпалила Джейн, стараясь подавить чувство вины, которое не покидало ее, пока она говорила.
– Ты видишь это, Орландо? Видишь ли ты это? – Джули Беннет лихорадочно вцепилась во взъерошенную кошачью шерсть. Она наблюдала за молодыми людьми сбоку, в сорока футах над бассейном. Обычно в это время дня она должна бы быть прикована к своей пишущей машинке, затеряться в призрачном мире, который пытаются разглядеть писатели через свой магический кристалл. Но сегодня опять, пытаясь заглянуть в это зеркало и увидеть обратную сторону реальности, она, образно говоря, разбила себе нос. Бегство в мир фантазий было сегодня снова заказано, хотя она использовала все средства своего творческого репертуара, чтобы усадить себя за письменный стол. Так Джули постепенно приблизилась к окну – его затемненное стекло скрывало ее от любопытных взоров так же, как и от всепроникающих лучей пустынного солнца – и угрюмо уставилась вниз, на бассейн.
А там, внизу, невероятно прекрасная, неотразимо привлекательная в своем облепляющем фигуру купальнике, сидела ее сестра, которую она ненавидела. А перед ней, заглядывая ей прямо в глаза, будто ожидая найти там, в их глубинах, саму тайну жизни, сидел ее игрушечный мальчик, ее собственность .
Даже доведенная до белого каления, Джули не могла не сравнивать себя со своей младшей сестрой. Сходство несомненно, но глаз останавливало различие двух женщин. Когда сдавались генетические карты, ей достались девятки да десятки, а Джейн – короли и тузы. Джули сложена пропорционально, но при этом чертовски огромна , а Джейн, напротив, без всяких усилий «нормальна». Украдкой брошенный в зеркало взгляд дополнял картину. Просторная белая одежда скрывала ее тело – громадные округлости, мускулистые и крепкие от тенниса и гольфа, как небо от земли отличающиеся от изысканных линий ее сестры; крупные, как пуговицы, морщинистые, как вишня в мороженом, соски не шли ни в какое сравнение с прелестными, нежными сосками достойных страниц «Вога» грудей Джейн; тяжелый, мощный, как кузнечные мехи, зад Джули значительно проигрывал ягодицам ее сестры. Сам Матисс счел бы за честь запечатлеть изысканное тело Джейн. А лицо? Опять пропасть. Лицо Джули было по-своему привлекательно, ее пышные волосы рассыпались каскадом по плечам, но лоб был излишне велик, щеки слишком круглы и толсты, а сладострастный рот хранил, казалось, чересчур много крупных жемчужных зубов. Ноги Джули, с трудом втиснутые в золотистые открытые босоножки, не выдерживали сравнения с прелестными, с розовыми ноготками длинными ногами Джейн, несбыточной мечтой какого-нибудь эстета-модельера, мечтающего лицезреть их на подиуме. Даже широкие, в виде леопарда, щедро инкрустированные бриллиантами золотые браслеты – лучшее, что было у Картье, – не делали Джули элегантной; напротив, бесстыжей и наглой.
– Он же флиртует с ней, дорогуша. Ты-то понимаешь? Он с ней флиртует, а она упивается этим. – Рыжий кот отчаянно пытался выбраться из железных объятий.
Рот Джули Беннет был похож на кровавый разрез, нанесенный скальпелем хирурга на ее ненакрашенное, холодное, мертвое лицо. Из глаз ее, через темное стекло струилась на Джейн ее ненависть, а в голове Джули разыгрывалась жуткая немая кинолента. И героями в ней были Джейн и Билли.
– Он мой, – прошептала она. – Он мой , – пронзительно вскрикнула она, отбрасывая Орландо и хватаясь за телефон. – Карлос, – рявкнула она в трубку. – Иди к бассейну, там мистер Бингэм. Скажи ему, чтобы немедленно пришел ко мне в спальню. Прямо сейчас. Ты меня понял? Иди!
Она довольно долго ждала, прежде чем увидела, как ее дворецкий опрометью бежит по двору. И уж тогда сама кинулась к двери.
Билли Бингэм стоял в дверном проеме.
Было похоже, что она смотрит на него прощальным взглядом. Так смотрят на длинноволосого, хвостатого, опьяненного наркотиками дьявола, которого ваша шестнадцатилетняя дочь привозит домой с каникул.
Но, разумеется, Билли Бингэм совсем не походил на такого отпетого юнца. Для начала, он был чист, как только что отчеканенная медная монета, и почти такого же цвета. Загар был ослепителен, и тонкий слой покрывавшего кожу масла придавал ему глянец, так что Билли казался шедевром живописного искусства. Он стоял в дверях, словно атлет, с опущенными вдоль тела руками, одна мускулистая нога была выставлена чуть вперед, а его длинные волосы блестели в солнечном свете, лившемся в комнату через застекленный потолок. Даже в полном беспамятстве от гнева, Джули Беннет могла увидеть его красоту. Ему было двадцать два года, но лицо его выглядело моложе. Темные задумчивые глаза, такие обычно называют чувственными, прямой римский нос, немного крупноватый, но замечательный тем, что исключал лицо из избитой категории «мужская модель». Прекрасно очерченные рот и подбородок. Ровные белые зубы. Он явно чувствует, что попал в какую-то беду. Но ясно и то, что он понятия не имеет, в какую именно.
Джули ощущала слишком знакомое ей состояние. Гнев и ревность уже загорались в ней, но в печи начинал закипать и горшок вожделения. Билли умел довести ее до этого состояния лучше многих других. Это была дерзость, что-то вроде «плевать на тебя», которая исходила от него, даже когда он дремал на солнцепеке. Он принимал подарки – японский мотоцикл или итальянский автомобиль, – но не интересовался ими. Даже во время их любви, вернее секса, его не было здесь , рядом с нею, хотя он безупречно, безо всяких усилий, выполнял свою роль. Но она видела огонь в его глазах, когда он возился со своими полотнами в огромном солярии, переоборудованном в студию. Только там жил настоящей жизнью подлинный Билли Бингэм. Все остальное, включая Джули Беннет, особенно Джули Беннет, было ему безразлично.
Билли Бингэм почувствовал, как волна страсти пробежала по его телу. Это был способ выстоять, вынести все это. Он подписал свой контракт с дьяволом, чтобы купить время для своего искусства. Мастерская, материалы, спокойствие пустыни были куплены на валюту его тела. Больше оно ему не принадлежало. Он его продал, и теперь им владела Джули Беннет.
– Поди сюда. – В голосе Джули не было ни малейшего намека на кокетство. Это был приказ, простой и ясный.
Билли заволновался, но повиновался.
Это было чудовищно, почти невыносимо, но в этом было и упоение, упоение и ужас, упоение в ужасе. Господи, что за кошмарного зверя она напоминала, когда вот так возлежала в ожидании его?
– Что ты хочешь, чтобы я сделал?
– Съешь меня!
Почти мгновенно Билли перестал быть личностью. Он стал лишь инструментом для наслаждений, а не живым существом, и вместе с исчезнувшей ответственностью пришло потрясающее чувство освобождения, смешанного с благодарностью к той, которая управляла им. То же самое чувствует толпа к своему вождю. Ему больше не нужно было принимать тягостных решений. Вся его сущность ничем более не обремененная, была упразднена.
Джули Беннет развалилась на своей цвета слоновой кости, в две тысячи долларов кровати, на шелковых вышитых простынях, и улыбка упоительного предвкушения играла на ее полных, полураскрытых губах, а ее большие глаза все расширялись, пока она разглядывала свой подарок. Сейчас он заплатит за свою мысленную благосклонность к Джейн – и за другие измены, уже физические, которые были безвестны и невидимы, но так же достоверны, как Рождество, и так же бессчетны, как его ежегодные празднования.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57