Его авторитет непререкаем. Сейчас он в зените популярности и вполне может получить контракт на сорок восемь эпизодов. В этом городе никто не знает, как создать успешный сериал, поэтому просто вручают деньги тому, кто добивался большего успеха, а это как раз Пит.
Джейн приняла позу, подперев рукой бедро, предоставив геометрии тела возможность говорить самой за себя. Она улыбалась, видя, как он смотрит на нее, видя желание, горевшее в его глазах, и язык, облизывавший внезапно пересохшие губы.
– Итак, Роберт Фоли. Как вы себя ощущаете, находясь под одной крышей с телезвездой?
Явный намек, сквозивший в ее вопросе, откровенно смеялся над ним. Он поднял руку над головой и улыбнулся.
– В журнале «Пипл» меня непременно назовут мистер Каммин.
– Вы еще услышите о докторе Джейн!
Бросив шутку через плечо, она повернулась и скрылась на кухне.
– Роберт, сейчас мы выпьем шампанского. Только что я отдала за него семьдесят пять баксов. Догадываюсь, придется пить из бокалов, раз у тебя на кухне нет фужеров. Да!
– Господи, Джейн, неужели ты могла извести такую уйму денег на вино?
Он никогда не видел Джейн такой прежде. В нее вселилась что-то наплевательское, живость, восхитительно опасная непосредственность, угрожающая подорвать его статус-кво.
– Послушай, дорогой. А я ведь могла бы истратить деньги на тебя. Нет, есть идея получше. Я могла бы разлить это шампанское по твоей клинике, как патоку. Что ты будешь делать тогда? Можно ли таким путем достучаться до твоего сердца?
Она вернулась с кухни, держа в руках два бокала с холодным шампанским.
– Отлично, теперь ты будешь обеспечена. Сорок восемь умножить на десять тысяч – почти полмиллиона баксов. Неплохо для вечерней работы. Мне кажется, на такие деньги ты могла бы купить мне новый стетоскоп.
Она наклонилась над ним, чтобы поставить бокал.
– А как насчет новой жизни?
Оба помолчали, настроение стало серьезным.
Это правда. Жизнь теперь не может оставаться прежней. Пришло время Джейн. Начав с нуля, она могла достичь значительного положения. А в Голливуде слава и деньги полностью меняли жизнь. В этом и заключался их единственный смысл.
– Когда они хотят, чтобы ты начала?
– Завтра. Я прихожу в студию, и там из меня делают фарш. Учителя сценического мастерства, специалисты по одежде, специалисты по внешнему виду, адвокаты, контракты, постоянная зеленая карточка, банковские счета, встречи со сценаристами, знакомство с актерами, фотопробы, съемки…
Она сделала широкий жест рукой, и голос ее затихал по мере того, как до нее доходил истинный смысл вопроса Роберта. У них не будет времени. Не будет времени для себя. Не будет времени для того, чтобы стать тем, кем они хотели бы быть, чтобы преодолеть трудность.
Успех не оставит свободного времени.
– Мне хотелось бы остаться здесь с тобой.
Джейн пригубила шампанское, когда головокружительные пузырьки постепенно начали испаряться из ее праздничного настроения.
– Мне тоже хотелось. Согласится ли Ривкин?
– Забудь Ривкина.
Перед лицом угрозы внешнего мира они стали ближе – намного ближе, чем были прежде. Они боролись за то, чтобы быть рядом, и оба признались в этом.
– Пит – очень волевой человек. Знаешь, он потребует от тебя полной самоотдачи. Ты отныне целиком принадлежишь корпорации.
– Я не обязана отдавать себя целиком.
Роберт Фоли опустил глаза. Часть его принадлежала ей; часть, которая росла с каждой неделей, с каждым днем, с каждой секундой. Почему он не может сказать ей? Конечно, ответ существовал: обещание, которое он нарушил; обещание, которое он был обязан сдержать.
Джейн опустилась перед ним на колени. Вытянув руки, она медленно приподняла его голову, их глаза встретились.
– Мне кажется, я люблю тебя, Роберт, – тихо проговорила она.
– Джейн… я…
Он покачал головой, неожиданно на лбу выступил пот; сомнение, боль и вина пронзили его тело.
– В чем дело, Роберт? Что такое?
Джейн знала: внутри его таился враг, ее враг, противник, позволявший ему желать ее, но не разрешавший ему любить ее. Этот противник позволял ему любить только человечество – бездушного, бессердечного, безликого монстра, который умел только брать и не умел давать взамен.
Она поняла, что ей придется сражаться за него.
Нагнувшись вперед, она взяла его голову в руки и приблизила губы к губам, которые должны были принадлежать ей.
– Поцелуй меня, Роберт.
Роберт Фоли был сыт по горло, сыт по горло молитвами и псалмами, всей этой помпезностью и копанием в собственной душе, всей этой бедностью и претенциозностью.
Он привлек ее к себе, грубо прижал к своей груди. Именно так, как она неоднократно представляла себе в мечтах. Его ноздри вдыхали аромат тела, тепло которого ощущали его руки.
Он не хотел больше говорить. Впереди было достаточно времени для разговора. Он хотел только чувствовать.
– Джейн… – проговорил он. Любовь вспыхнула и заструилась из глаз, а губы впились в ее голодные уста.
19
Там был мир и его владычицы. Трастовые фонды рыскали, подобно голодным собакам, фонды огрызались и рычали друг на друга, объявляя цены, музеи ходили гоголем и принимали позу, дрожа от невозможности сделать выбор. В галерее Ивэна Кестлера пьянящий запах успеха начал смешиваться с ароматом радости и «Шанели № 5», что весьма устраивало Билли Бингэма.
Ассистент, суетливо сновавший с красными табличками с надписью «Продано», выглядел, как распорядитель, отвечавший за посадку пассажиров на спасательные плоты «Титаника». Он не мог удовлетворить всех желающих, но кого из них он должен обделить? Штона Хоукинса из «Метрополитена», Дональда Трампа или Джона Уолша из музея Гетти? Все они весело расстались со своими внуками, чтобы прибрать к рукам кое-какие работы Билли, но некоторых ждало разочарование. Многие уже не смогли выбрать картину по вкусу. Даже если цвет стен не соответствовал цветовой гамме картины, стены всегда можно было перекрасить. Суть состояла в том, чтобы приобрести как можно больше картин. Прошел слух, что С.-З. Уитмор купил три картины.
Вартхол выглядел, как обычно, удивленным: на Шнабеля, Клемента и Харинга всем было глубоко наплевать, а Фелан – репортер художественного отдела «Таймс», казалось, пребывал в раю, не проронив ни слова.
Ивэн Кестлер улыбался. Он повернулся к Билли:
– Ты – звезда. Я сделал тебя звездой. Теперь мы вместе можем двинуться куда угодно. Завтра мы утроим наши цены, и каждый, кто приобрел картины сегодня, воспримет это так, словно он лично сорвал банк в казино Монте-Карло. За это они навсегда проникнутся любовью к тебе.
Он был прав. Истинные богачи обожали идею быстрого обогащения так, как, пожалуй, не дано понять меритократам. Нувориши считают, что деньги созданы, чтобы их тратить. Но подлинные плутократы понимают, что деньги недостойны даже упоминания. Подобно религии и биологическим процессам, они присутствуют, но незаметны, темны и загадочны. В конце концов, именно деньги сделали этих людей тем, что они собой представляют. Не для них безопасность достижения цели. Для этого в свое время был прапрадедушка с голодными глазами и сомнительной репутацией. Но делать деньги – грести их – за один вечер, как итог испытания собственного художественного вкуса и чутья, вкуса, о котором тот, кому нужно заботиться о куске хлеба насущного, не имел ни малейшего представления, представлялось этим социократам самым прекрасным из мыслимых жизненных удовольствий.
Улыбка Билли Бингэма являла собой произведение искусства – столь же многоплановое, радостное и сложное, как и полотна, висевшие на стенах галереи на Мэдисон-авеню. Он слышал, как Ивэн Кестлер говорил «мы», «вместе», а его улыбка объясняла эти слова.
Какое-то время он готов был даже терпеть руку Ивэна, похлопывающую его по плечу, красивые наманикюренные пальцы, елейно прикасающиеся к загорелой коже его предплечья. Пока. Позднее он даст ему от ворот поворот, без всяких церемоний, сожаления или задней мысли. Поэтому сейчас он повернулся к своему ментору и позволил всезнающей улыбке несколько смягчиться, пока творцом этой улыбки была еще благодарность. Он отогнал прочь мысль, что Ивэн получает пятьдесят процентов от всего сбора.
– Мы действительно добились успеха, Ивэн, разве не так?
– Все произошло, как ты и говорил.
Ивэн рассмеялся и взял бокал «Моета».
– Подожди, пока появится интервью Фелана. Когда я вас знакомил, он мысленно уже почти сочинил его. Раньше я ничего подобного за ним не замечал. С завтрашнего дня тебе придется открыть собственную школу. Тебя начнут копировать по всему Нью-Йорку, но это не будет играть никакой роли. Потому что все знают, что ты был первым.
В предвкушении будущего он потер руки.
– Знаешь, о чем я думаю, дорогой мой Билли? – Он театрально выдержал паузу. – О задней комнате.
В задней комнате галереи Ивэна хранилось около сорока картин Билли, о существовании которых никто из присутствовавших не догадывался. Тридцать – или около того – картин, исчезавших со стен прямо на глазах в среднем по тридцать пять тысяч долларов за каждую, были осознанной уступкой лидерам. В течение нескольких следующих недель солидные покупатели расскажут простым смертным о своих удивительных приобретениях – картинах Бингэма, и народ повалит в галерею, с удовольствием выкладывая тройную цену по сравнению с тем, что первые покупатели заплатили за шанс участвовать в художественной распродаже. Затем те, первые покупатели, вновь вернутся в галерею и будут платить в четыре раза дороже, зная, что в итоге средняя цена за картину окажется меньше благодаря удачной сделке, совершенной в первый день выставки.
В задней комнате находились новые картины. Картины, которые предстояло продать по тройной цене. Тридцать раз по тридцать пять тысяч – прямо на его глазах. Сорок раз по сто тысяч, когда завтра цены утроятся. Стоя в галерее и потягивая пепси, Билли видел себя на пороге настоящего богатства, составляющего половину от пяти миллионов. Он был богат.
Внезапно и наконец он достиг своей цели, и ему самому было интересно понять, какие ощущения он испытывал по этому поводу. Так ли хорошо ему было, как должно было быть? Лучше? Он внимательно проанализировал свои эмоции и почти удивился, обнаружив, что за фасадом удовольствия, самоуважения и экстаза таилась неуловимая смесь беспокойства, любви и мечтаний. И все это было озарено именем Джейн Каммин.
Джули Беннет взяла безупречный по форме бокал ирландского стекла и швырнула его с поразительной меткостью в мексиканский изразец отделки внутреннего дворика. Затем разбила вдребезги рюмку, наполненную отличным вином «Пулини Монтраше» 1979 года. Та же участь постигла тарелку из китайского фарфора с находившимся на ней салатом, лобстером и крабом. Затем, поднявшись среди учиненного разгрома, как могла громко – а получилось весьма громко, – Джули проговорила, вернее, почти прокричала:
– Проклятие!
Лишь Орландо был свидетелем этой сцены. От испуга его рыжая шерсть встала дыбом, он подскочил вверх на несколько футов и со всех ног бросился прочь.
На столе лежал номер «Нью-Йорк таймс», раскрытый на странице, посвященной искусству и отдыху. На листе красовалась фотография Билли Бингэма и статья Фелана:
«В ГАЛЕРЕЕ КЕСТЛЕРА РОДИЛАСЬ НОВАЯ ЗВЕЗДА.
Надеюсь, что те, кто читает мои статьи, поймут, что я не привержен к гиперболе. Однако в нашей жизни бывают времена, когда нам есть чему поучиться у кинодеятелей. Это время наступило сейчас.
Вчера вечером я посетил галерею Кестлера на Мэдисон-авеню. Я все еще пребываю в состоянии шока от пережитого. Я нем. Я потрясен. Внезапно я осознал неадекватность слов, которыми зарабатываю на жизнь.
На стенах галереи висят тридцать картин такой поразительной красоты и самобытности, такой восхитительной формы и композиции, полные таких сочных, великолепных красок и текстуры, что мозг с трудом верит тому, что видят глаза. Имя художника, создавшего эти шедевры, – Билли Бингэм. Я повторяю это имя. Билли Бингэм. Пожалуйста, запомните его. Он один из величайших художников, которых когда-либо видел мир».
Через большое сдвигающееся окно из матового стекла Джулия яростно вошла в студию, напоминающую пещеру. В мозгу продолжали звучать слова Фелана. Глаза застилал туман. Она бросилась на софу и положила ноги на шелковые тайские подушечки, осыпая их кусочками холодного битого фарфора, стекла и майонеза.
Картин, которые она ругала, смысл которых был ей совершенно непонятен, внезапно превратившихся в моднейшие экспонаты художественного мира, больше не было. А мальчишка, осмелившийся оставить ее, – крестьянин, которого она разыскала, – теперь сделался лакомым блюдом всего Нью-Йорка и наверняка уже миллионером.
Она скрипела зубами от ярости. Это была самая жестокая, самая нелепая изо всех мыслимых шуток. Ее Билли, художественный кретин, ужасный мазила, чьи необычные, уродливые картины засоряли ее дом, по мановению руки Кестлера в один вечер превратился в некоего Эль Греко современности. Невероятно, невыносимо, невероятно невыносимо.
Затем еще более страшная мысль пришла ей в голову. Джейн исчезла, и обе – Люси и она – решили, что скорее всего она удрала с этим неудачником Билли – нищим, который скоро пойдет по миру просить милостыню или начнет воровать. Эта мысль согревала Джули после первого приступа ярости, охватившего ее после известия, что любовник предпочел ненавистную сестру. Ее тешила мысль, что Билли и Джейн будут опускаться на дно жизни, прозябая в грязи и нечистотах там, где влачат существование низшие создания.
Но теперь Билли стал богат, и если Джейн все еще с ним, то и она тоже богата, богата и неприкасаема, престижная любовница художественного героя.
Нужно выяснить. Она протянула руку к телефону и через минуту связалась с галереей Ивэна Кестлера, благодаря Бога за разницу во времени с побережьем. В Нью-Йорке должно быть около пяти часов. Возможно, удастся перехватить Билли до того, как он окунется в то, что подразумевается под великолепной и утонченной светской жизнью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57