Но еще больше леса и кустарников было на холмистом правом берегу, занятом колчаковцами. «Удобно, — подумал Лабунский, — для… тех». Солнце упало на Белую, и река сверкнула крутыми извилинами своего широкого русла. «Фланговый обстрел — дивный…» Лабунский взглянул на часы. Сегодня Фрунзе объезжал пункты и участки уже намеченных главных переправ. Утром его принимала двадцать четвертая стрелковая дивизия, — та самая дивизия, которой предстояло наносить основной удар в обход Уфы с юга; потом — вторая, в Аксакове; а теперь можно было с минуты на минуту ждать появления командующего и здесь. Лабунский еще раз взглянул на часы и быстро зашагал от реки…
Фрунзе беседовал с командирами и красноармейцами.
— Перед нами, товарищи, путь на Урал, — говорил он, — сперва возьмем Уфу, потом шагнем через горы, проберемся через степи, выйдем в Сибирь, в Туркестан и освободим от Колчака…
Он шагал через горы и степи, и те, «то его слушал, шагали вместе с ним. Их глаза открывались все шире и шире, чтобы видеть будущее.
— Так смелей же, товарищи, вперед!
Губы судорожно шевелились, шепотом повторяя нерушимой святости слово: «Вперед!» — и руки липли к винтовкам. Вперед… за вождем… через горы… «Это все так, — думал Лабунский, — но чтобы взять Уфу, надо переправиться через Белую. Горы — потом. А сейчас — Белая…» С переправой было скверно. Вчера начинарм прислал к Лабунскому каких-то гражданских инженеров. Они назначили для наводки моста срок до трех месяцев и уже засели было составлять сметы, но Лабунский выгнал их из дивизии. Затем явились техники и бывшие подрядчики. Один из подрядчиков, шустрый, разбитной малый, так и напирал на Лабунского, так и наскакивал: «Да никто тебе заменьше, как за три месяца, не возьмется… Никто… В сентябре сдадим!»
— Как тебя зовут? — спросил Лабунский.
— А тебе на что?
Кто-то из техников сказал:
— Не безобразь, Жмуркин!
Но Жмуркин отругивался:
— Сам не безобразь, мараказ! Суслон негодный!
Техник смеялся.
— Ему все можно! Самый у нас «тузовой» товарищ…
Ночью несколько человек из «технического персонала» наладили в кустах лодку для переправы на колчаковский берег и уже отплыли, но попали под огонь сторожевой партий, сидевшей на мыске под деревьями. Ночь была светлая. Изменников перестреляли в лодке, кроме одного, который выпрыгнул и поплыл. Этого поймали. Лабунский видел его сегодня утром и сразу признал в нем Жмуркина. Подрядчик ждал расстрела. Глаза его были покрыты мертвой пленкой, как бывает у людей в обмороке. Бывает это еще и тогда, когда люди столбенеют в пароксизме сокрушительной злости. Однако Жмуркин вовсе не впал в бесчувствие. Наоборот, самые живые ощущения владели его нервами и мускулами, туго обтянутыми горячей желтой кожей. Взглянув на него, Лабунский понял это. «А ведь не дастся… Уйдет». И почему-то пожелал Жмуркину удачи…
Абдул держал под уздцы лошадь командующего. Лидка еще не успокоилась после долгого бега. Абдул несколько раз провел ее шагом от места беседы до берега и назад, но она продолжала тяжко шевелить потными боками. Абдул был конюхом от природы и был глубоко убежден, что лошадь умнее человека и понимает многое гораздо лучше, чем человек. Попав на службу в конюшню командующего и состоя при Лидке, он то и дело умилялся, глядя на этого редкого коня. И сейчас Лидка круто косила выпуклый глаз влево, в ту сторону, где был Фрунзе. Живое и тонкое, левое ухо ее, вздрагивая, жадно ловило звук его голоса. «Ну, и лошадь, — умилялся Абдул, — лошадь!» Чья-то смуглая рука легла на горбатый нос Лидки. Она фыркнула и нервно огладила пушистым хвостом обе стороны своего гладкого крупа. Абдул удивился неожиданной смелости смуглой руки, и, еще не видя ее хозяина, уже догадался, кто он по давно и хорошо знакомым интонациям хриплого возгласа:
— Вот недаром говорится, что старый сапер везде пригодится. Здорово, Абдул!
— Здравия тебе желаи-им! — отвечал, радостно улыбаясь, Абдул.
Встреча с бывшим денщиком навела Лабунского на важную мысль: старый сапер везде пригодится. Лабунский не терял ни минуты. Помогали ему Батуев и еще какой-то красноармеец из прежних саперных унтер-офицеров. Вообще старых саперов удалось собрать около тридцати человек. В этом-то именно и заключалась важная мысль.
— Сколько времени на мост возьмете?
— Неделю!
— Рехнулись! Налечь, друзья, надо!
— Хорошо!
— Как?
— В трое суток сделаем!
— Опять — нельзя. Даю сутки!
Закипело! Старые саперы наводили мост. Три десятка людей ладили, ладили, и переправа действительно возникала. Но из чего они ладили? Из чего она возникала? Трудно, почти невозможно ответить! Впрочем, кое-что ясно. Колеса на мельнице шипели, медленно крутясь. И вдруг остановились. Мало того, вся мельница вдруг исчезла. Зато на переправе много прибавилось дерева, гвоздей, скоб и железа. Откуда-то гнали вдоль берега бочки, ящики, остатки разбитых белян. И опять пели топоры, звонко подтягивали им пилы. Свай не забивали, шипов не делали, гнезд — тоже, — где там! Зачем-то вернулись гражданские инженеры из штарма.
— Какой же это мост? Никакого моста нет!
Лабунский махнул рукой и хрипло засмеялся. Бревна с мельницы горкой лежали на берегу у спуска к будущему мосту. От только что обтесанного дерева щипко тянуло сладким и свежим духом. Проверив подготовку к переправе, командующий спросил Лабунского:
— Ручаетесь, что дивизия перейдет?
— Головой!
— Спасибо!
* * *
Переправа двадцать пятой стрелковой дивизии началась в полночь на восьмое июня. Первыми вышли на правый берег Пугачевский и Иваново-вознесенский полки. Часа через два они занимали рубеж, уже раньше закрепленный разведкой, а еще через два двинулись в наступление. Окопы белых чернели людьми, но были голы, открыты для атаки, слабы по профилю и удивительно бездарны по разбивке. Поэтому и бой оказался короток. Белая пехота живо очистила свои щели и кинулась наутек. Между тем главные силы двадцать пятой уже переправлялись. Из Красного Яра дошло, что и сам командующий переправился. К утру головные батальоны главных сил двадцать пятой, свежие, веселые, уже шли на смену Пугачевского и Иваново-вознесенского полков. А эти полки вели атаку на Степаново и Новые Турбаслы, всячески стараясь расширить — углубить по фронту — занятый на правом берегу плацдарм…
День восьмого июня был в половине. Яркое солнце висело под самым куполом неба, все больше и больше набираясь пламенной силы. Лучи его становились такими жестокими, что могли бы, казалось, разить наповал. Но они никого не разили. Сегодня этих нестерпимо жарких лучей не чуяли ни земля, ни люди на ней. Судьба боя ломалась. Подоспели резервы белых, и одна контратака за другой обрушивалась на передовые полки двадцать пятой. Было видно, как белые батареи выходили на рысях вперед, выскакивали на новые позиции, кое-как окапывались и сейчас же открывали огонь. Так было по всей линии от Нижних Изяк через Старые Турбаслы и Трампет до Степанова. Передовые полки двадцать пятой не выдерживали, отходили. Красноармейские цепи, дрогнув то там, то здесь, волнами откатывались к реке. Но и тут, на реке, к которой они пятились, было тяжко. Десятка полтора белых самолетов реяли над переправами, поливая их пулеметным огнем, посыпая осколками рвущихся бомб. Главные силы дивизии не шли под этот стальной ураган, — форсирование реки Белой остановилось. Судьба боя ломалась. Но судьба отходивших полков не была одинаковой.
Иваново-вознесенский просто пятился к реке. А Пугачевский, сверх того, очутился и под угрозой с тыла. И вот в это самое время, выгораживая пугачевцев, двинулся на деревню Александровку брошенный чьей-то невидимой рукой батальон, а в расстроенных цепях иваново-вознесенцев замаячила на высоком коне знакомая, влитая в седло, фигура.
— Фрунзе… Фрунзе… — летело по цепям. — Михаил Васильевич…
Это и в самом деле был командующий. Дрожа всем телом, Лидка взвивалась под ним на дыбы и круто повертывалась на задних ногах. Фрунзе размахивал маузером и звал за собой красноармейцев. Голос его был слышен только тем, кто был возле него. Но зато сам он явственно слышал, как поползла, гремя и ширясь по цепям, ослабевшая было ружейная пальба, будто огромные колеса с грохотом раскатились по мостовой…
Фрунзе присел на земле у куста и быстро вправил вывернувшуюся в коленке чашечку. Множество мыслей вихрилось в его голове. К двум часам положение восстановилось. Головные бригады двадцать пятой опять наступали на Степаново, Трампет и Старые Турбаслы. Но к четырем белые снова перешли в контратаку, ворвались в Александровку, насели на Пугачевский полк со спины, и положение сразу вернулось к прежней неопределенности. Фрунзе встал на ноги. Абдул подвел Лидку.
«Пули не убивают, — думал Абдул, — убивает судьба». Короткие, отчетливые звуки разрывов всколыхнули мутную даль и потонули в безбрежном просторе голого поля.
— Василий Иванович! — крикнул Фрунзе Чапаеву, который очутился поблизости, — аэропланы летят к переправам…
Он с досадой зарядил маузер, но выстрелить не успел: грохот разрыва ударил его в руку и в голову. Он шатнулся и на миг закрыл глаза. Однако устоял и даже сделал, несколько шагов. В голове клубился туман, густой и болезненно-жгучий. Перед глазами что-то прыгало, вертелось, сливалось и разливалось звездами лиловых цветов. Сквозь все это он разглядел бледное лицо Чапаева и кровь на его гимнастерке. Рядом лежала неподвижная Лидка, странно вскинув кверху заднюю ногу и в мертвой улыбке обнажив до десен две челюсти желтых зубов. К кровавому пятну на земле прилипла бритая голова Абдула с грозно нахмуренным, белым, как мел, лбом.
— С самолета, сволочи, брызнули, — сказал Чапаев, — «максим» да бомба…
— Вы можете идти? — быстро спросил Фрунзе.
— Стоять не могу, а идти…
— Тогда — пошли!
Они пошли, контуженный и раненый, стараясь тверже держаться на ногах, слегка наклоняясь вперед, как бы для разбега, оглядываясь и размахивая револьверами. Очень недолго, может быть, всего несколько мгновений, они шли в огонь и бурю боя одни, в рост, посреди мертво залегших красноармейских цепей. А затем цепи начали оживать. Что поднимало людей с земли? Что их толкало вперед, заставляя сперва догонять, а потом обгонять Фрунзе и Чапаева, с яростной неудержимостью рваться к врагу, прыгать на его голову в осыпавшиеся окопы, выбивать его из окопов, гнать, мять, брать на штыки и так, не давая ему ни отдыха, ни срока, отшвырнуть его, наконец, к вечеру за речку Шугуровку и только здесь остановиться?..
* * *
Ночью Фрунзе объяснял Чапаеву, как важен и полезен урок форсирования Белой. Во-первых, правильный выбор участков. Во-вторых, активная боевая разведка. В-третьих, широкое и находчивое использование местных средств. В-четвертых, захват и закрепление плацдармов, отражение контратак, непрерывность переправ и ввод вторых эшелонов… В сарае почти совершенно темно. Фрунзе встает и потягивается. От резкого движения в его голове повертывается жесткий комок огненной боли, и в глазах пляшут лиловые цветы.
— Однако, — говорит он.
На топчане, под шинелью, что-то шевелятся. Из мрака выглядывает худое и тонкое, бледное лицо Чапаева. Фрунзе кажется, что он видит даже его недлинные солдатские усы. Но тьма накатывается волной, и лицо исчезает.
— Плохо? — спрашивает Чапаев.
— Нисколько, Василий Иванович. Наоборот, — прекрасно. Завтра ваша дивизия возьмет Уфу. А теперь — спать.
И он выходит из сарая…
…Но это была беспокойная ночь. Часа в два к Чапаеву ввели человека.
— Кто?
— Из Уфы я… Рабочий… Уж и не знаю, как пронесло…
Человек был мокрый, грязный, с окровавленной черной лапищей и белым, как известка, лицом. О таких, именно о таких, как он, говорят, преклоняясь: «Герой!» Но сам он только дрожал от страха и радостно оглядывался, как бы не веря себе.
— Пронесло…
Чапаев сел на топчане, свесив необутые тонкие ноги без портянок. Сосульки прямых рыже-русых волос свисли на лоб и брови. А под бровями зажглись острые капельки глаз. Протянув вперед длинные руки, он обнял героя.
— Ну?..
…Утренняя атака белых, — знаменитая «психическая» атака, когда пять колчаковских полков шли под ружейно-пулеметный огонь густыми, как шерсть на баране, цепями, не отвечая ни одним выстрелом, стройно шагая в ногу и вскинув фуражки на затылок, — была отбита. Никак нельзя сказать, что бы получилось из этой атаки, не сообщи Чапаеву заблаговременных сведений о ее подготовке ночной перебежчик из Уфы. Но атака не была неожиданностью. Части двадцать пятой были к ней готовы и встретили ее, не дрогнув…
Чапаевцы наступали. К трем часам дня артиллерия белых мчалась на северо-восток от Уфы вдоль железной дороги. Путаясь на скаку в запряжках и постромках, лошади опрокидывали орудия, зарядные ящики и сбрасывали простоволосых ездовых. За пушками поспевали остатки ополоумевшей пехоты. И в редкие ее толпы то и дело врезались на карьере вереницы обозов и всяческих тылов…
День еще купался в ливнях неостывшего света, когда перед полками двадцать пятой развернулась сверкающая панорама большого города. Уфа красиво лежала на гористом углу междуречья. Тысячи окон ярко пылали огнями солнечных отблесков. По широким улицам шагали вступавшие в город красные войска. У Большой Сибирской гостиницы их встречал и благодарил Фрунзе…
Глава девятнадцатая
Были такие дни и ночи весной того года, что опасность соединения колчаковского и декикинского фронтов на Волге казалась очевидной. В Самаре слышалась стрельба. Карбышев пропадал на позициях. Лидия Васильевна ждала его по ночам на балконе. Утро наступало раньше, чем ей удавалось вспомнить о сне. А между тем она была уже на сносях. К всегдашнему страху за мужа присоединялся новый — за будущее дитя. Лидия Васильевна страстно желала, чтобы Дика поскорее принял свою настоящую должность в штабе Восточного фронта, сам переехал и ее перевез из Самары в Симбирск. Ей думалось, что руководителю военно-инженерных работ на фронте вовсе не надо мыкаться по боевым полям.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132