В этот вечер игра уже не возобновлялась. Дон Лотарио вместе со своими знакомыми направился на улицу Оноре, по пути рассказывая им об обстоятельствах убийства. Именно на этой улице жил в последнее время Лупер. Когда они подходили к дому, где снимал квартиру барон, их внимание привлекли толпившиеся полицейские. Часть полицейских орудовала и в квартире лжебарона. Видимо, Лупера еще не схватили.
Было уже далеко за полночь. Лотарио немного успокоился и, усталый, вернулся домой.
Наутро его вызвали в полицейский участок, где ему пришлось повторить свои показания. Он поинтересовался, удалось ли задержать Лупера. Ответ был отрицательный. Вся парижская полиция была поднята на ноги. Ходили слухи, что преступник пока в столице.
Дон Лотарио все еще не отваживался пойти к Терезе. Он знал, что за это время до нее дошло известие о гибели баронессы, и отчетливо представлял себе, как она потрясена. Это побудило его вначале заглянуть к аббату Лагиде.
Аббат оказался дома. Когда Лотарио вошел к нему в кабинет, аббат писал, сидя за столом. Лагиде выглядел мрачнее обычного. Длинные волосы в беспорядке спускались на его плечи. Аббат был уже стар. На его лице явственно проступали следы долгих раздумий и склонности к меланхолии и в то же время следы страстей, не утихших даже с возрастом. Худая рука аббата лихорадочно двигалась по бумаге; в той поспешности, с какой он водил пером, словно в зеркале, отражалась его мятущаяся, никогда не ведающая покоя душа. Вместе с тем в его облике было нечто возвышенное, нечто притягательное. У Лагиде было лицо мыслителя.
— Мой милый Лотарио, — сказал он печально. — Вы знаете, что госпожа Данглар мертва. Говорят, вы даже присутствовали при этом ужасном злодеянии. Вы уже говорили с Терезой?
— Нет, — ответил молодой человек. — Но я полон сочувствия к ней: она лишилась единственной подруги.
— Ужасно! — сказал аббат. — Садитесь, сын мой! Расскажите, что вам известно обо всем этом!
Дону Лотарио ничего не оставалось, как удовлетворить желание аббата, хотя ему очень не хотелось воскрешать в памяти столь неприятные воспоминания.
Аббат мрачно выслушал рассказ испанца, ни разу не прервав его.
— Похоже, над иными семьями тяготеет рок, — заметил он. — Этот Данглар — вначале простой моряк, затем — благодаря подлости, хитрости и обману — один из богатейших людей Парижа и в конце концов банкрот и бедняк. Его дочь бежала, а теперь жертвой преступления стала и госпожа Данглар, которая ни в чем не виновата и, несмотря на свою ошибку, была славной женщиной!
Он подпер голову рукой, и на его изборожденном морщинами лице появилось выражение тяжкой задумчивости.
— Бедная Тереза! — продолжал аббат. — Это будет для нее тяжелым ударом. Впрочем, и ей самой суждено страдать. Позвольте, однако, спросить, что привело вас в столь позднее время к госпоже Данглар?
Дон Лотарио сперва колебался, следует ли ему вполне довериться аббату. Правда, если сам он не осмеливался обратиться к Терезе, после гибели баронессы у него не осталось никого, кроме Лагиде, кого бы он мог посвятить в свою тайну. Да и что, в конце концов, в этом дурного? Аббат, безусловно, умеет хранить секреты лучше, чем госпожа Данглар.
Вдобавок молодому испанцу очень хотелось поделиться тем, что переполняло его душу. Поэтому он решился и рассказал аббату все то, о чем говорил с баронессой. В его словах было больше пыла, чем накануне вечером, — ведь он говорил с человеком, который, как утверждали, и сам предавался страстям. Лотарио клялся, что безумно любит Терезу, что она должна принадлежать ему.
И на этот раз аббат слушал его невозмутимо: на его бледном лице не отражалось ни удивления, ни сочувствия.
— Мой дорогой друг, — сказал он, — а вы проверили свое сердце? Вы уверены, что это настоящее чувство?
— Я знаю это! — вскричал Лотарио. — Без Терезы моя жизнь пройдет бесцельно!
— Что ж, если ваша любовь так крепка, она выдержит и испытание временем. Я не могу вселить в вас особой надежды, Лотарио: я еще не до конца проник в душу Терезы, но думаю, что она пока не питает к вам того чувства, которого вы жаждете. Впрочем, я поговорю с графом Аренбергом. Если кому и ведома душа Терезы, так это графу. Он мне скажет, не говорила ли она ему хотя бы намеками о своей благосклонности к вам.
Здесь аббат заметил, в какое уныние привели дона Лотарио его слова, и спохватился.
— Будьте мужественны и не теряйте надежды! — добавил Лагиде потеплевшим голосом. — Советую вам не прекращать своих визитов к Терезе. Ваше поведение должно оставаться неизменным. Впрочем, это вполне естественно, тем более что Тереза сейчас слишком взволнована, слишком опечалена смертью баронессы, чтобы думать о чем-то другом. А теперь приступим к работе! Даже жизненные перипетии не могут помешать труду и нашему стремлению к совершенству!
Говоря о работе, аббат имел в виду своеобразную лекцию, которую прочитал молодому человеку. Он посвятил ее истории развития человеческого рода, расцвету и гибели различных народов и государств, изменениям религиозных воззрений и политических взглядов. Аббат говорил с таким пламенным красноречием, так увлекательно описывал события, что дон Лотарио и на этот раз почти избавился от своей угнетенности. За отчаянными битвами и борениями человеческого духа, ранее потрясавшими мир, он забыл о собственных страданиях: на фоне этих грандиозных событий они показались ему мелкими и ничтожными. Обретя утешение, погруженный в раздумья о минувших временах, испанец распрощался со своим наставником.
На следующее утро он наконец решился вновь навестить Терезу. Когда он поднимался по лестнице, сердце у него колотилось сильнее обычного. Его тайна принадлежала теперь не только ему: и аббат и граф, если и не разгласили ее, могли намекнуть, что она существует. Однако наш герой намеревался не терять хладнокровия или по крайней мере ничем не выдавать своего волнения. Он сознавал, что аббат прав. Как он осмелился сразу же претендовать на ответную любовь такой девушки?
В тот день опасения и ожидания дона Лотарио были напрасными. Горничная передала ему слова своей госпожи: она просит извинить ее — она слишком нездорова и удручена, чтобы говорить с ним. Пусть он навестит ее в один из ближайших дней: только почувствовав себя лучше, она сможет выслушать рассказ о последних минутах баронессы.
Молодой человек покинул дом Терезы со смешанным чувством удовлетворения и недовольства, а остаток дня посвятил попыткам развеять свою тоску и забыться.
Наутро он вновь явился на улицу Гран-Шантье. Он не видел Терезу целых три дня, которые показались ему вечностью.
— Мадемуазель Тереза принимает? — осведомился молодой человек у портье.
— Нет, сударь, она уехала вместе с графом Аренбергом.
— Уехала?! Это невозможно! Куда же? — подавленно спросил дон Лотарио. — В Версаль или еще куда-нибудь поблизости?
— Нет, сударь, насколько мне известно — в Германию, — ответил портье.
Дон Лотарио застыл как вкопанный. Он никак не мог осмыслить услышанное. У него замерло сердце. Тереза уехала? Покинула Париж? Неужели ему не суждено ее больше увидеть? Пусть даже разлука не навсегда, пусть надолго — нет, это невозможно!
Спустя несколько минут он снова был у аббата, который встретил его, как обычно, с присущим ему спокойствием.
— Что с вами? — спросил Лагиде, увидев бледного, запыхавшегося молодого человека. — Какое-нибудь несчастье?
— Увы! Хуже не бывает! Тереза уехала — уехала в Германию! Это правда или меня обманывают?
— Обманывают? Кому придет в голову обманывать вас? Я сам был чрезвычайно удивлен, когда сегодня утром граф и Тереза заехали ко мне попрощаться. Ночью Тереза надумала покинуть Париж, который теперь сделался ей невыносим. Она больна. Граф надеется, что на родине, в Германии, ей будет лучше. Тереза и граф просили меня передать вам немало добрых слов. Они твердо надеются увидеться с вами в Берлине.
Дон Лотарио опустился на стул.
— А что граф? Вы говорили обо мне с графом? — спросил он сдавленным голосом.
В ответ Лагиде кивнул.
— Граф был со мной совершенно откровенен. Тереза неизменно отзывается о вас с симпатией и дружелюбием. Но ни малейших признаков того, что в ее душе зреет ответное чувство к вам, он пока не замечал. Кстати, граф того же мнения, что и ваш покорный слуга: такой человек, как вы, непременно завоюет любовь Терезы, если оправдает надежды, что на него возлагают. Разве это не достаточное утешение?
— Ничего себе утешение для отчаявшегося! Подобно всем влюбленным, дон Лотарио не усматривал в этом отъезде ничего, кроме тщательно продуманного намерения молодой женщины уклониться от его домогательств.
— К сожалению, мне придется напомнить вам еще кой о чем, — продолжал аббат. — Срок вашего пребывания в Париже истек, вы задержались даже больше положенного. Жаль расставаться с вами, но…
— Мне пора уезжать, я знаю! — с горечью заметил испанец. — Ведь я чувствую себя ребенком, с которым не грех и позабавиться!
— Если вы смотрите на добрые намерения лорда Хоупа глазами ребенка, то глубоко заблуждаетесь, — возразил аббат. — Вспомните, что сделал для вас лорд, и задумайтесь над тем, что только на пути, им предначертанном, вы сможете добиться руки Терезы! Лорд задумал сделать из вас мужчину! Так будьте им!
— Где ты, тихая моя гасиенда? — вздохнул дон Лотарио. — Хорошо, я уеду. Париж и так стал мне ненавистен! Три месяца в Лондоне, а потом — в Берлин или… нет, никогда!
Он покинул аббата, не простившись. В его душе впервые шевельнулся дух противоречия, протеста против сил, бросивших его в далекий незнакомый мир. Он чувствовал себя игрушкой в чужих руках. Но уже сами эти мысли свидетельствовали о пробуждении в нем самостоятельности. На следующий день он отправился в Лондон.
VI. ОСТРОВ НА БОЛЬШОМ СОЛЕНОМ ОЗЕРЕ
— Куда он запропастился? Ведь должен же он быть на этом острове! Пора наконец вывести его на чистую воду!
— Пора, черт возьми! С тех пор как он стал корчить из себя отшельника, не выношу его больше! Похоже, он вовсе и не думает о нас! Ну, погоди, парень, от нас не уйдешь!
— Чертовски неудобная тропинка, клянусь Моисеем и пророками! Не отыщешь местечка, чтобы без опаски поставить ногу! Такое испытание не для меня. Дай-ка руку, брат Хиллоу! Вот так!
Путники продолжали карабкаться вверх. Это были наши старые знакомые — мормоны: доктор Уипки и кряжистый кентуккиец Хиллоу.
— Постой! — воскликнул вдруг Уипки, до этого беспрестанно кряхтевший и стонавший. — Здесь, пожалуй, можно перевести дух. А какой, в самом деле, чудесный вид открывается отсюда! Наш братец не так глуп. Впрочем, он мог бы заняться кое-чем получше, чем отыскивать такие красоты!
Доктор отпустил руку Хиллоу, оперся на свою палку и обвел беспокойным взглядом представшую перед ним панораму. Как уже упоминалось, оба мормона находились на острове. Под ногами у них, далеко внизу, виднелась весельная лодка, на которой дюжий Хиллоу доставил доктора Уипки. Их взорам открылся вовсе не бескрайний океан, а всего лишь большое озеро. Однако его можно было принять за море, потому что к северу и западу его берега отступали на много миль. Но в том месте, где располагался остров, озеро было узким, и отчетливо виднелся ближайший его берег — южный. Восточный берег находился всего в каких-нибудь двух тысячах шагов, и на нем особое внимание привлекали к себе явные признаки будущего города: белые стены, деревянные дома, а кое-где уже и красные черепичные крыши. К северу от острова, где высадились мормоны, из вод озера поднимались еще несколько островов, более крупных. Они были покрыты скалами, как и тот, где происходили описываемые нами события. На одном из островов скалы достигали немалой высоты, почти в две тысячи футов, а на том, куда Хиллоу доставил Уипки, они были, пожалуй, немногим ниже. К озеру — Большому Соленому озеру — со всех сторон подступала равнина, окруженная высокими горами. Более всего она простиралась к югу, там с недавних пор и осели мормоны, положив начало так называемому государству Дезерет, что в переводе с древнееврейского означает «Страна медоносных пчел». Равнину покрывала прекрасная трава, деревьев же, напротив, нигде не было видно, только кое-где встречались кусты хлопчатника. Скалы острова местами тоже поросли кустарником. Вдоль долины змеилась небольшая река — мормоны нарекли ее Иорданом, а строящемуся городу дали название Новый Иерусалим.
— К вашим услугам, господа! — услышали вдруг мормоны у себя за спиной знакомый голос. — Похоже, вы надумали разок порадовать меня?
— Черт побери, да вот же он! — обрадовался Уипки. — Здравствуй, Вольфрам! Как дела, мой мальчик?
— Неплохо! — кратко ответил тот, протягивая руку мормонам. — Что нового в городе? Надеюсь, все в порядке?
— Не мешало бы тебе самому в этом убедиться! — заметил Хиллоу. — Хватит торчать на этих скалах!
— Так скажи нам, чем ты тут занимаешься? — спросил доктор. — Или тебе по душе разыгрывать из себя Робинзона?
— Может быть, — ответил Вольфрам, — мне просто нравится одиночество, только и всего!
— Хм, так может рассуждать только эгоист! — с укоризной сказал Уипки. — Братья нуждаются в твоих услугах!
— Не знаю, что такое «эгоист», — добавил Хиллоу, — но ты, пожалуй, пригодился бы нам в городе.
— Сдается мне, я покуда сам себе хозяин и могу находиться там, где мне заблагорассудится. Скажите прямо, вам поручили вернуть меня?
— Поручили? Отнюдь! — возразил Уипки. — Мы явились по своей воле, как твои лучшие друзья. Смотри, чтобы тебя не изгнали из общины! Что будет тогда с твоей невестой?
— А что с ней может быть? Станет моей женой — только и всего!
— Как сказать! Ты так долго не появляешься, что она может и передумать, — предостерег Уипки. — Последнее время она и так поглядывала на тебя не слишком нежно — не то, что раньше. А если объявится кто-то другой, более ласковый…
— Хватит болтать, черт возьми! — в ярости воскликнул Вольфрам. — Ты решил разозлить меня? Если так, клянусь Богом, ты у меня искупаешься в соленой воде!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82