К тому же она прекратила заказывать платья.
Мэри пожала плечами и посмеялась над собой – какой, однако, она стала француженкой! На работу она вернулась вся в мечтах, переполненная воображаемыми картинами свадеб – ее собственной свадьбы, по преимуществу. Она не переставала удивляться, что Вэл остановил свой выбор на ней, хотя в мире так много женщин красивее ее, остроумнее, соблазнительнее, умнее, богаче, из известных и уважаемых семей. Она не могла понять, почему Вэл выбрал ее, но была без ума от счастья, что все вышло именно так.
Она решила рассказать ему о себе все, хотя и опасалась, что он поймет, насколько она заурядна. Она расскажет ему и о своем наследстве – пропавшей шкатулке. После вдовы О'Нил она никому об этом не рассказывала. Ей не хотелось, чтобы создалось впечатление, будто она хочет как-то выделиться или вызвать к себе жалость.
Легко было держать воспоминания при себе. Вопросы ей задавали редко, а если и задавали, то она отвечала, что никакой родни у нее нет и она сама зарабатывает на жизнь. Эти слова, а также тон, которым они произносились, отбивали охоту расспрашивать дальше.
Но Вэл имеет право знать все. К тому же ей было приятно думать о том, как он будет счастлив узнать, что она наполовину новоорлеанка, да еще и из рода «девушки с гробиком». История наследства будет ему подарком от нее.
Есть у нее и другие подарки для него. Почти всю прибыль, полученную ею от магазина, она хранила в банке. До окончания сезона эта сумма заметно увеличится. Тогда она сможет подарить ему что-нибудь особенное, замечательное, достойное его. Или, что еще лучше, попросит Альберта выступить в роли опекуна и передать Вэлу эти деньги в качестве ее приданого.
Она нисколько не сомневалась, что они поженятся. Вэл же поцеловал ее. А для Мэри это было равносильно клятве.
Она завела небольшой календарик и перед сном вычеркивала дни, оставшиеся до конца февраля, когда он вернется к ней. Она оберегала свое счастье, словно драгоценный клад.
Как-то вечером, за кофе, баронесса упрекнула ее в невнимательности.
Мэри вздрогнула от неожиданности, но тут же признала свою вину:
– Извините. Я задумалась о том, что будет, когда придет весна. Ведь я первый год в Новом Орлеане и не знаю, чего ожидать. Мне кажется, здесь всегда тепло. Зимы нет. Значит ли это, что и весны тоже не будет?
– Вот глупышка! Конечно же, будет. Но о чем тут думать? Когда весна придет, тогда и придет.
Мэри призналась, что влюблена, а любовь для нее неразрывно связана с весной.
Меньше всего Мэри ожидала, что Микаэла рассмеется. Баронесса смеялась так долго, что Мэри успела обидеться. Наконец Микаэла смолкла.
– Прости меня, – сказала она. – Я забыла, что ты совсем молоденькая. Послушай меня, Мэри Макалистер. Ты же разумная девушка. И характер у тебя есть. Ты можешь многого добиться в жизни. А любовь – она только помешает тебе. Впрочем, один раз этим придется переболеть – так, вроде прививки. Но постарайся не натворить глупостей. Я несколько раз испробовала любовь на себе и нашла, что ее сильно переоценивают.
Я скажу тебе, что в жизни действительно интересно: власть. Нет ничего интереснее ее. Добиваться власти. Пользоваться ею. Знать, что она у тебя есть. Заставлять людей поступать так, как хочешь ты. Карать врагов. Видеть страх в глазах людей. Это настолько увлекательно, что с этим не сравнится никакой мужчина.
Мэри впервые слышала, чтобы баронесса говорила с такой неподдельной страстью. Даже в самые критические минуты баронесса не теряла самообладания. Она умела тщательно дозировать собственную ярость, добиваясь таким образом наибольшего эффекта. Но теперь ее ледяной стержень словно растаял. Глаза ее сверкали, голос казался хриплым от бушующих чувств. Смотреть на нее было почти страшно. Впечатление оказалось настолько сильным, что надолго осталось в памяти.
Глава 44
Февраль принес дожди, а с ними и весну. Казалось, воздух за одну ночь пропитался стойкими ароматами жасмина и цветущих апельсинов, а розы грудами свисали со стен, защищающих дворики от посторонних взглядов.
Терпение Мэри испарялось, как капли коротких теплых дождей. Она скучала по Вэлу, жаждала его возвращения, ненавидела его лошадей и всех до единого жителей Чарлстона – ведь он был с ними, а не с ней. Она плохо спала и просыпалась в полудреме от того, что руки ее гладили груди, тело и влажное, пульсирующее пространство между ног.
Праздничные приемы тянулись беспрерывной чередой, увеселениям не было конца. По пути на работу Мэри нередко шла по тротуару бок о бок с маскарадными королями и королевами Франции или римскими сенаторами, возвращавшимися домой после танцев, затянувшихся до утра. Кружочки конфетти плавали в наполненных дождевой водой канавах, цветными точечками прилипая к размокшим карточкам для танцев и театральным программкам, выброшенным за ненадобностью и оказавшимся в лужах, растекшихся на перекрестках. От слякоти подолы юбок и башмаки становились тяжелыми; грязь уродовала белые локоны, свалившиеся с маскарадных париков, и маски, выброшенные после ночи веселья.
Баронесса де Понтальба не обращала ни малейшего внимания на дождь, слякоть, прелести весны и светские увеселения. Она руководила рабочими, заканчивающими второй квартал зданий с ее монограммами, то увещевая, то угрожая, а то и крича на них. И на садовников, прокладывавших дорожки и разбивавших клумбы в саду на площади Джексона. И на бригады рабов, которых она наняла для постоянной уборки мусора с площади – легкомысленного разноцветного мусора, заполонившего весь французский квартал. К приезду Дженни Линд все должно быть идеально.
Плакаты на уличных тумбах возвещали о грядущих концертах, ярко выделяясь на фоне извещений о кончинах и похоронах. Репортеры городских газет дежурили на валу возле рынка на случай, если судно с певицей прибудет раньше времени. Номера отеля «Сен-Луи» заполнились меломанами со всей Миссисипи, а билеты на первые концерты были проданы с аукциона в ротонде, причем цена доходила до двухсот сорока долларов. Апартаменты для знаменитости были готовы – четыре гостиные, десять спален и серебряная дверная табличка с надписью «Дженни Линд».
В пятницу седьмого февраля, как и было обещано, пароход под названием «Сокол» подошел к причалу, расположенному напротив площади Джексона. На причале и на валу собрались тысячные толпы. Люди кричали «ура!» и размахивали флажками. На палубе парохода миниатюрная женщина в темном платье и чепце подняла руку, приветствуя собравшихся. Стоящий рядом с ней экспансивный мужчина торжествующе взмахнул обеими руками. Его звали Финеас Тейлор Барнум; в свои сорок лет он уже был величайшим импрессарио в мире.
Мэри не было в толпе, собравшейся на причале и на валу. У нее было слишком много дел. Но она вышла вместе с Ханной и Альбертом на запруженную народом площадь Джексона и аплодировала вместе со всеми, когда на балконе своих апартаментов появилась Дженни Линд в сопровождении баронессы Понтальба. Приветственный клич не смолкал, пока Дженни не вышла снова. И еще, и еще – более тридцати раз.
Микаэла вышла на балкон только раз. Этого было достаточно. Она достигла своей цели. Каждый житель Нового Орлеана хорошо запомнит дома Понтальба, прежде чем Шведская Канарейка улетит.
Через Микаэлу Мэри раздобыла два билета на шестой концерт Дженни Линд. В первый же вечер после приезда певицы она, закрыв магазин, села в вагончик конки и отправилась до самого кольца, в Кэрролтон, захватив билеты. Один из них предназначался Луизе Фернклифф, урожденной Кэтрин Келли.
Говорили, что на протяжении второй половины почти пятимильного маршрута рельсы проложены мимо пастбищ и фермерских угодий, но было темно, и Мэри ничего не смогла разглядеть. Правда, когда последние городские кварталы остались позади, она почувствовала перемену. Ветер посвежел, а на смену аромату цветов пришел крепкий и сладкий запах свежей полевой зелени. Появилось ощущение открытого пространства, и Мэри впервые поняла, насколько тесны загроможденные городские улицы. После площади Джексона она осталась одна на защищенном навесом империале. Сидя так высоко, Мэри почувствовала себя почти императрицей. Окружавшая ее пустая тьма превратилась в таинственное невидимое королевство, а пыхтящий и испускающий искры локомотив – в дракона, поставленного ей на службу.
Когда впереди появились огни Кэрролтона, ей немного взгрустнулось.
Луиза была очень рада видеть Мэри, а от билета пришла в полнейший восторг.
– Я боялась, что мне так и не доведется услышать Дженни Линд, – сказала она. – Теперь я не работаю, так что жалования не получаю, а старик Бэссингтон оказался сущим скрягой. Говорит, что плата за дом и мои уроки разоряет его, но бьюсь об заклад на что угодно: и жена, и его мерзкие дети – все попадут на один из концертов. Надеюсь, не на тот же, что и мы. Не желаю его видеть ни одной минуты сверх того, что необходимо.
Показывая Мэри дом, она не переставала жаловаться на мистера Бэссингтона. Планировка дома удивила Мэри. Четыре комнаты были вытянуты одна за другой от фасада до задней двери. Объясняя Мэри, как дом получил свое название, Луиза посмеивалась. Поставив Мэри в проеме раскрытой задней двери, она прошла через спальню, комнату, в которой из обстановки было одно фортепьяно, кухню и гостиную, оставляя все двери открытыми. Потом вышла на узенькое переднее крыльцо и повернулась лицом к Мэри. Они могли свободно видеть друг друга.
– Ясно? – завопила Луиза. – Потому-то этот дом и прозвали «дробовиком». Можно выстрелить в переднюю дверь из дробовика, и все дробинки вылетят в заднюю, ничего не задев на пути. Смешно, да?
Внезапно лицо Луизы скривилось. Она вбежала в дом, захлопнув за собой дверь, и села на пол, привалившись к стене.
– Помилуй меня Боже! – воскликнула она. – Мэри, у меня будет ребенок!
Мэри утешала ее как могла. Но, не переставая говорить, она понимала, что ничем не может помочь подруге. Просто не может. По всем законам этого мира Луиза была пропащим созданием, и ни один приличный человек не станет иметь с ней дела.
Но Луиза – ее подруга. Она совершила страшный грех, нарушила одну из заповедей, причем не один раз, а многократно. И все же Мэри по-прежнему любила ее, уважала, хотела дружбы с ней. Но при этом была убеждена, что это неправильно и что, может быть, любить такую грешницу, как Луиза, значит согрешить самой.
Ее терзания были столь очевидны, что под конец уже Луизе пришлось утешать ее:
– Слушай, Мэри, иди-ка ты домой. Тебе же завтра работать. Честно, я тебе очень благодарна за билет. Я всенепременно буду на концерте. А если ты решишь не приходить, я не обижусь. Только не будь полной идиоткой – продай билет, если не пойдешь. Выручишь в четыре раза больше, чем заплатила.
Эта бескорыстная забота подруги определила решение Мэри:
– Я буду в театре, даже если придется добираться вплавь, – твердо сказала она.
Луиза обняла ее. Она проводила Мэри до кольца конки. Оно находилось возле отеля «Кэрролтон», летнего пансионата с широкими галереями, окруженного садами в весеннем цвету. Некоторые окна отеля были освещены. Внутри чернокожие с засученными рукавами натирали полы и пели, толкая вдоль сосновых половиц булыжники, обернутые фланелью.
Подруги слушали, обняв друг друга за талию; теплый редкий дождик падал им на головы и плечи. Мэри обрадовалась дождю: когда их осветит фонарь локомотива, Луиза не сможет определить, что влага на щеках Мэри – это слезы.
Когда подошел состав, Луиза поцеловала ее на прощание.
– Увидимся шестнадцатого. – Засмеявшись, она понизила голос: – Мне, наверное, надо было встревожиться, когда он сказал, что купил для меня «дробовик». Нельзя, правда, сказать, чтобы оружие мне особенно пригодилось…
Резкий смех Луизы и ожесточение, прозвучавшее в ее голосе, огорчили Мэри. «Я обязана помочь Луизе, – думала она, возвращаясь домой. – Может быть, поговорить со священником… Или найти для нее какую-то работу в магазине. Она в своем Кэрролтоне так одинока».
Она твердо решила переговорить с Ханной.
Но в магазине было столько работы, что она совсем забыла об этом. Теперь, когда в этом здании жила Дженни Линд, на площади Джексона днем и ночью собирались толпы. Все надеялись хотя бы мельком увидеть ее.
Рано или поздно каждая женщина из этой толпы заходила в магазин спросить, не знают ли Мэри и Ханна, когда Дженни выходит, или приходит, или упражняется в пении у раскрытых окон, выходящих на галерею.
Ханна и Мэри запирали магазин на ночь злые и совершенно обессиленные.
– Они даже и не собирались ничего покупать… Постоянным покупателям войти не давали… На прилавках все перевернули… Вон на том шарфе следы грязных пальцев… С витрины половина масок пропала…
– С этим надо что-то делать, – сказала Мэри и топнула ногой для большей убедительности.
– Что? – спросила Ханна. Мэри понятия не имела.
Она решительно поднялась в апартаменты Микаэлы де Понтальба, намереваясь высказать свое недовольство. К ее удивлению, баронесса, как ни в чем не бывало, ожидала ее на кофе.
Они поговорили, а потом дружно рассмеялись.
На другой день магазин преобразился. В витрине появился набросок портрета Дженни Линд в рамке – Альфред создал его за ночь. Прилавок был завален шарфами, перчатками и ленточками, посреди которых возвышался позолоченный мольберт с объявлением: «Это носила Дженни Линд».
– Ей-то самой решительно все равно, – сказала накануне Микаэла, махнув рукой и хрипло хохоча.
Когда Мэри исповедалась в обмане, она отчетливо услышала смех из-за перегородки в исповедальне. И священник не сказал ей, что она должна прекратить этот обман.
Наверное, и в соборе поклонники Дженни Линд создавали дополнительные трудности.
Но эта мысль была мимолетной. С каждым днем Мэри все больше занимали ее календарик и вопрос, когда же возвратится Вэл.
Она чаще, чем в том была необходимость, заходила на оптовый склад, расположенный возле берегового вала и поставлявший им шарфы и перчатки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70