Был ясный день, с реки дул холодный ветер, смягченный теплом солнца; на верхушках мачт хлопали на ветру разноцветные флаги десятков стран. Яркие краски были особенно заметны на фоне безоблачного голубого неба. Мэри ощутила небывалый прилив сил. В Новом Орлеане возможно все. Здесь есть место приключениям и радости жизни.
Потом она пересекла Пляс д'Арм, еще раз полюбовавшись на дома легендарной баронессы. Мэри пообещала себе, что когда-нибудь узнает, почему Карлос Куртенэ назвал баронессу самой выдающейся женщиной в Новом Орлеане. Второй дом длиной в целый квартал был, казалось, уже достроен. Мэри постояла возле пушки в центре площади, надеясь, что может появиться баронесса. Но никто не вышел. Ни один человек. Дома стояли безжизненные. Все двери были закрыты, кроме одной, слева от Мэри. Мэри подошла к ней и заглянула внутрь.
Дверь вела в магазинчик. Внутри стояли четыре прилавка, отделанных сияющим красным деревом. Стена была увешана полками, на которых красовались чепчики, английские блузки, шали, пелерины. К Мэри подбежала молодая женщина и спросила по-английски, на что бы ей хотелось взглянуть.
Мэри хотелось бы взглянуть на все, но лишних денег у нее не было, поэтому она покачала головой, вышла и направилась к собору, стоявшему в центре площади. После яркого солнца внутри собора казалось темно. Мэри постояла некоторое время, пока глаза не привыкли, потом перекрестилась, преклонив колени, и незаметно прошла в задний ряд, где встала на колени и зашептала:
– Благодарю тебя, отец мой небесный, что помог мне обрести счастье, которое я испытываю сегодня. – Она приподнялась, но затем вновь опустилась на колени. – И прошу тебя, помоги мне завтра, когда я отправлюсь искать работу, чтобы получать жалованье.
Выйдя из собора, Мэри прошла до Шартр-стрит, постоянно переходя с одной стороны на другую и заглядывая во все лавочки. Никто не выбегал ей навстречу, как та женщина в доме, построенном баронессой. Всюду были толпы покупателей, и Мэри могла спокойно наслаждаться элегантными, изящными, легкомысленными товарами, выставленными на продажу. Чтобы пройти шесть кварталов, ей потребовалось более трех часов.
Дойдя до Кэнал-стрит, она ускорила шаг. Теперь она не просто смотрела на красивые вещи, а делала покупки. Она поискала то место, о котором ей рассказывали, и почти сразу нашла его. Это было совсем нетрудно, так как на боковом фасаде здания большими буквами было выведено: «Д.Х.Холмс». Магазин показался Мэри таким огромным, как будто все лавочки на Шартр-стрит поместили под одну крышу. Она ходила от ряда к ряду, от прилавка к прилавку, ошеломленная разнообразием и обилием товара.
Из своего неприкосновенного запаса она извлекла пять долларов и потратила их с величайшей предусмотрительностью. В три часа она вышла из магазина с раскрасневшимся сияющим лицом. Она несла большой бумажный сверток, в котором находились крепкие дамские башмаки из черной кожи, коричневые вязаные перчатки, пять ярдов легкой шерстяной ткани альпака шоколадного цвета, два комплекта белых льняных манжеток и воротничков, коричневые пуговицы, нитки и две иголки. На голове у нее красовался новый вязаный чепчик с задорной ленточкой в бело-коричневую полоску, завязанной бантиком под подбородком.
В первый раз в жизни она покупала что-то сама для себя. Она нашла все, что искала. И у нее еще осталось шестьдесят центов. Достаточно, чтобы купить в булочной пирожных для друзей по пансиону и приехать домой на так называемой конке – название не вполне точное, поскольку вагоны городской железной дороги ходили на конной тяге лишь в центре города, а ближе к окраинам к ним прицепляли паровозик.
– Миссис О'Нил, взгляните, что я принесла на десерт. – Мэри поставила на стол коробку из булочной, перевязанную ленточкой. – У меня был такой чудесный день!
Миссис О'Нил развязала ленточку, разгладила ее пальцами и свернула в аккуратный тугой кружок. Она положила ленту в коробочку, которую сняла с полки, и поставила ее на место. И лишь затем открыла коробку из булочной.
– Шоколад, – произнесла она, осторожно притронувшись к одному из пирожных и слизнув с пальца кусочек глазури. – Настоящий шоколад… Не пробовала настоящего шоколада, почитай, двадцать лет, а то и больше. – Она уселась на табуретку возле очага. – Значит, ты нашла свою бабушку, и она оказалась и вправду так богата, как ты предполагала?
– Нет. Нет. Вовсе я ее не нашла. Мадемуазель Сазерак захлопнула дверь у меня перед носом. Но это неважно. Я даже по-своему рада. Мне гораздо больше нравится самой заботиться о себе и жить так, как я хочу.
Вдова О'Нил хотела что-то сказать, но воздержалась. Девчонка сама скоро все поймет. К величайшему изумлению вдовы, Мэри все схватывала на лету. За ту неделю, что она прожила в пансионе, Мэри проявила массу старания и довольно успешно научилась стирать и гладить, подметать и драить полы, ориентироваться в квартале и в городе. Она также подружилась с другими постояльцами, в субботу сходила на исповедь, а в воскресенье к обедне. И что самое удивительное, она не задавалась и не рассказывала жалостных историй о том, как ее несправедливо лишили богатства. Миссис О'Нил почти полюбила ее. Она была бы только рада, чтобы Мэри жила у нее – при условии, конечно, исправной оплаты.
– Могу я одолжить у вас ножницы, миссис О'Нил? Я собираюсь сшить платье, в котором завтра пойду искать работу.
– Так ты умеешь шить, Мэри Макалистер?
– Да. Я когда-то уже сшила платье.
– А это ты сошьешь до завтра?
– Если надо, я могу проработать всю ночь.
– Понятно. Тогда тебе понадобится дополнительное масло для лампы.
– Ой, я об этом не подумала. Да, спасибо вам огромное.
– А иголку для этого твоего шитья ты купила?
– Купила. И еще ниток, и пуговиц, и миленький готовый воротничок с манжетами, которые можно отпороть и стирать отдельно. Я купила все необходимое.
– И булавки?
Воодушевление Мэри заметно поугасло.
– Не беда, – сказала вдова. – Можешь позаимствовать мою коробочку.
«Я, должно быть, спятила», – сказала вдова про себя, когда Мэри умчалась к себе в комнату, чтобы побыстрее приступить к шитью.
Одно из платьев, которые отдала Мэри Жанна Куртенэ, было муслиновое, бледно-зеленое, с узором в мелкий розовый цветочек. Пуговицами служили фарфоровые чайные розочки. Это было любимое платье Мэри, оно казалось ей самым нарядным из тех пяти, что достались ей от Жанны. К тому же оно сидело на Мэри лучше других. Она намеревалась снять копию с этого платья, чуть-чуть изменив фасон и используя муслин в качестве выкройки. Нужно было распороть швы, раскроить коричневую шерстяную ткань по образцам, потом снова сшить муслиновое платье – и у нее получатся два прекрасных платья, одно на зиму, а другое на лето. Зимнее платье было ей очень нужно. В ноябре даже в Новом Орлеане было холодно ходить в летнем платье, накинув сверху только шаль. К тому же, когда она пойдет устраиваться на работу, ей понадобится что-то не столь девчоночье, как обноски Жанны. Ей нужно выглядеть взрослой и благоразумной.
Ее замысел был хорош. Однако исполнить его оказалось не так просто, как ей представлялось. Платье Жанны было сшито весьма добротно, короткими плотными стежками, которые трудно было не только распороть, но и увидеть. Когда померк дневной свет, Мэри все еще трудилась над первым швом. Она едва успела покончить с ним, как услышала знакомый шум – возвращались с работы другие жильцы. Всего их было четверо – трое мужчин и молодая женщина, года на два старше Мэри.
Дом вдовы О'Нил был самым большим на Эдел-стрит. Кроме него на всей улице был только один двухэтажный дом, но в том было всего по две комнаты на этаже. А в доме О'Нил четыре – по две с каждой стороны узкого центрального коридора. Спальня миссис О'Нил находилась на втором этаже, три остальные спальни занимали трое мужчин. Комнаты Мэри и другой девушки размещались на первом этаже. Одна из четырех квадратных комнат была поделена на два узких прямоугольника, в каждом из которых помещались кровать, столик с ящиками и стул. Столик служил и умывальником – на его крышке стояли тазик и кувшин, а сверху с крючка свисало полотенце. К внутренней стороне двери были прибиты крючки, предназначавшиеся для одежды.
Остальное пространство первого этажа занимали кухня, столовая, где жильцы завтракали, ужинали, а также могли просто посидеть и поболтать, и гостиная – гордость дома. Насколько знала Мэри, никто туда не заходил, кроме миссис О'Нил, вооруженной тряпкой и веником. Днем сердцем дома была кухня, вечером – столовая.
Соседка Мэри постучала в дверь, чуть приоткрыла ее и просунула голову:
– Как прошел денек?
– Прекрасно, Луиза. По твоему совету я пошла в магазин Холмса, он и вправду оказался чудесным. Я купила коричневой шерсти.
– Отлично. А башмаки? Ты купила башмаки? Те, что на тебе, вот-вот развалятся.
– Купила. И новый чепчик. Он такой красивый, Луиза, сейчас покажу…
– Мэри, тебе не нужен новый чепчик. Тебе и старого надолго хватит.
– Нет, нужен. Я в нем такая…
– Хорошенькая. Для Пэдди Девлина, небось?
– Нет, я вовсе не думаю про Пэдди Девлина.
– Зато он о тебе думает. Постоянно. Днем и ночью.
– Т-с-с, тише, Луиза, прошу тебя. Он может услышать.
Луиза подмигнула и вышла. Через секунду Мэри услышала монотонное пение – Луиза исполняла гаммы. Каждый вечер она занималась по два часа – час перед ужином, час перед сном. Она хотела стать оперной певицей.
Мэри была единственной во всем доме, кто ничего не имел против гамм Луизы. Ей не нравилось другое – насмешки Луизы. Пэдди Девлин был первым поклонником в жизни Мэри, и она не знала, как относиться к его ухаживаниям, равно как и к шуточкам на этот счет.
Когда Мэри в первый вечер представили остальным жильцам, реакция Пэдди Девлина была настолько очевидной, что даже Мэри поняла: он сражен наповал. Он выронил тарелку, которую держал в руках, повалил стул, наклонившись за тарелкой, заикался и краснел всякий раз, когда требовалось что-то сказать, и глядел на Мэри, по изящному выражению Луизы, «как телок, стукнутый пыльным мешком».
Миссис О'Нил вела себя так, словно ничего необычного не происходит, зато двое других мужчин были к бедному Пэдди беспощадны:
– Пэдди, что ж ты не передашь Мэри масло?
– Пэдди, Мэри ждет, когда ты освободишь солонку.
– Пэдди, ты случаем не рассказал Мэри, какая у тебя завидная репутация танцора?
– Пэдди, как это ты щеки на солнышке опалил в такой ненастный день?
При этом они покатывались со смеху от собственных шуточек.
Мэри тоже была смущена, но над ней не смеялись. Она могла сидеть, опустив глаза, поскольку оба Рейли обращались не к ней. Это были отец с сыном, что было заметно с первого взгляда. Оба крепкие, коренастые, краснолицые, синеглазые, черноволосые. Рядом с ними Патрик Девлин выглядел почти заморышем и мальчишкой. Как многие действительно огненно-рыжие люди, он был весь в веснушках. Он казался хрупким, но это впечатление было обманчивым. В свои девятнадцать лет он был силен как бык.
После первого ужина Рейли шутили уже не столь бурно. Миссис О'Нил весьма сурово поговорила с ними о правилах поведения за столом. Но влюбленность Патрика нисколько не уменьшилась, он по-прежнему краснел всякий раз, когда Мэри случалось посмотреть в его сторону.
На Мэри это оказывало сильное и отнюдь не неприятное воздействие, но вот шуточки Луизы ей совсем не нравились. Особенно когда она поддразнивала Мэри замечаниями о буйном темпераменте, свойственном рыжим, и рассуждала о тех заботах, которые будут доставлять Мэри их дети, когда они с Пэдди поженятся и заведут полон дом детей.
Мэри не хотелось думать о замужестве, потому что тогда она тут же вспоминала Жанну. И Вальмона Сен-Бревэна. О нем ей особенно не хотелось думать, потому что мысли эти были беспокойными, полными безнадежных устремлений и плохо осознаваемого плотского вожделения.
Она преисполнилась решимости думать только о радости, которую доставляла ей обретенная независимость, быть счастливой, осуществить смелый план, придуманный ею с целью найти работу.
Она не ложилась, шила, пока у нее не заболели глаза, пальцы не стали кровоточить от уколов иглы, а лампа не покрылась копотью. И все же платье было далеко до завершения.
Он шила весь следующий день. И еще день. В пятницу к вечеру платье было готово. Она примерила его, усталая и полная дурных предчувствий. Пальцы ее болели и дрожали, когда она застегивала пуговицы.
Платье сидело идеально. Мэри вернула вдове ее булавки и ножницы, прошлась по кухне, демонстрируя свое изделие, затем возвратилась к себе в комнату, аккуратно повесила платье на крючок, забралась в кровать и проспала тринадцать часов.
Она проснулась в воскресенье в пять утра с теплым и бодрящим чувством уверенности и благополучия. «Сегодня я стану взрослой женщиной, самостоятельно зарабатывающей на жизнь, – сказала она своей комнате, в которой было прохладно и еще темно. – Теперь все обязательно будет хорошо».
Глава 29
Такой день мог придать уверенности кому угодно, даже человеку, настроенному куда менее оптимистично, чем Мэри Макалистер. Солнечный день со свежим морским ветерком, разносившим ароматы цветов из теплых, защищенных от холода садов на Старой площади по узким улочкам, и без того заполненным запахом свежего кофе из открытых дверей кофеен и с уличных лотков.
Мэри сошла с конки в своем идеальном платье, сверкающих новых башмаках и задорном новом чепчике. Она улыбалась. Улыбалась новому дню, ожидающим ее приключениям, городу, ставшему для нее родным. Многие улыбались ей в ответ, а некоторые джентльмены даже приподнимали шляпы. Ее жизнерадостность передавалась другим.
Уверенность в себе принесла ей больший успех, чем она предполагала. Войдя в магазин, о котором говорила Берта Куртенэ, Мэри попросила вызвать саму мадам. Продавщица, с которой говорила Мэри, решила, что она, должно быть, новая и очень богатая покупательница, поскольку никто иной никогда не удостаивался чести лицезреть саму мадам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70