Дом производил впечатление простора и уюта.
И в нем было много тени. Мэри очень скоро поняла, почему над галереями сделаны такие нависающие козырьки. Она вышла вслед за Бертой из кареты и прошла под солнцем до галереи. Этих нескольких шагов оказалось вполне достаточно, чтобы испытать глубокое облегчение, оказавшись под крышей галереи. Когда на улице нещадно палило солнце, в густой тени галереи возникала иллюзия прохлады. Мэри даже казалось, что она ощущает дуновение ветерка с реки.
Проведя Мэри в большой тенистый коридор, который тянулся через весь дом и выходил на галерею с противоположной стороны, Берта дернула за шелковый шнурок с кисточкой.
– Мы будем иметь кофе, – сказала она. – Жанна будет прийти.
Она с большим усилием подбирала слова, озабоченно нахмурив лоб.
«Я должна немедленно начать учить французский, – сказала себе Мэри. – Просто обязана. Вдруг моя бабушка не говорит по-английски? Очевидно, очень многие в Новом Орлеане не владеют английским». Она заговорила так, словно речь шла о безотлагательно важном деле:
– Мадам, есть ли у вас словари или грамматические справочники, по которым я могла бы учиться?
Берта воздела руки к небу и покачала головой, показывая, что ничего не понимает. Мэри покопалась в памяти, вспоминая уроки французского, полученные в детстве.
– Парле франсе, – вспомнила она.
Берта улыбнулась, кивнула и открыла рот, намереваясь продолжить свою речь. Мэри покачала головой.
– Муа, – сказала она. Больше она не могла вспомнить ничего подходящего. – Я хочу учиться, – с отчаянием сказала она. – Я хочу учиться.
– Да, – сказала Берта. – Ты будешь учиться. Жанна будет учить тебя французский. Ты будешь учить Жанна американский. Жанна будет прийти.
– Кто такая Жанна? – спросила Мэри. Берта лучезарно улыбнулась:
– Жанна – моя дочь.
Она не успела договорить, как вбежала Жанна, порывисто обняла мать и тут же оживленно затараторила по-французски.
Мэри в жизни не доводилось видеть более очаровательного создания, чем дочь Берты. Она была одного роста с Мэри, но на этом их сходство и кончалось. Жанна выглядела как сформировавшаяся женщина. У нее была круглая полная грудь и осиная талия, подчеркнутая обтягивающим фигуру костюмом для верховой езды. Черная полотняная куртка и широкий белый шарф идеально оттеняли ее темные волосы и глаза и кожу, белую, как гардения. Ее личико было треугольным, верхняя его часть венчалась таким же треугольным мыском волос на лбу. Ямочка на мягко заостренном подбородке украшала нижний угол треугольника ее лица. Полные губы имели форму сердечка. Прекраснее всего была ее стройная шея. Она была длинная, но не слишком; эта шея напомнила Мэри цветочный стебелек, а живое, утонченно красивое лицо Жанны – цветок на этом стебельке.
Жанна слушала мать, склонив голову набок, как любопытная птичка. Потом она захлопала в ладоши и подбежала к Мэри. От скорости тяжелый подол ее юбки вздымался волной.
– Мэй-Ри! – воскликнула она. – Ты будешь мне подругой, да? – Жанна схватила ошеломленную Мэри за плечи и шумно поцеловала ее сначала в одну щеку, потом в другую. – Папа присылал мне много американских учителей, но все они были старыми сухарями. Я очень плохо учусь. Но ты будешь учить меня хорошо, потому что подруга, да?
– Да, – сдавленным голосом произнесла Мэри. Она согласилась бы на все предложения Жанны, так очаровали ее красота, живость и мгновенное дружеское расположение девушки.
Жанна что-то быстро заговорила матери; Берта кивнула. Потом Жанна взяла Мэри за руку и направилась к лестнице в коридоре, увлекая за собой Мэри. Той даже пришлось отпрыгнуть в сторону, чтобы не наступить на шлейф юбки Жанны. Жанна хихикнула, наклонилась и подобрала шлейф, зажав его под локотком.
– Пошли, – приказала она. – Мы найдем тебе красивое платье. То, что на тебе, слишком уж уродливое.
Мэри посмотрела на свое платье. Раньше ей это как-то не приходило в голову. Это платье – темный бесформенный балахон с длинными широкими рукавами и черным шнурком вместо пояса – дали ей монахини-урсулинки. Теперь Мэри не могла не признать, что наряд действительно убогий. Она поспешила вслед за Жанной вверх по длинной широкой лестнице, идущей параллельно широкому коридору, открытому, как и нижний, с обоих концов, в спальню. Такая спальня могла принадлежать только Жанне.
Огромная кровать с балдахином на четырех столбиках была со всех сторон обвешана розовым пологом, привязанным к столбикам бантами из шелковых лент в сине-белую полоску. Под пологом на резные крашеные в розовый цвет гирлянды была накинута противомоскитная сетка. Похожие гирлянды были вышиты на розовом стеганом покрывале и повторялись на расшитом гарусом коврике на полу. Горка окантованных кружевом розовых подушек занимала четверть кровати. Точно такие же подушки были разложены на шезлонге и креслах, покрытых чехлами в сине-белую полоску.
Повсюду валялись кипы иллюстраций, вырванных из модных журналов, на небольшой книжной полке стояли романы Александра Дюма, «Басни» Лафонтена и сборник волшебных сказок. На креслах, рядом с коробкой перепутанных ниток для вышивания примостились две куклы. На резной работы грушевом столике разместились английская грамматика, серебряная чернильница с засохшими чернилами на дне и большая хрустальная ваза с ароматными лепестками розы. Туалетный столик был застелен тонкой белой кружевной скатертью. Кружевные фестоны украшали верх огромного зеркала в золоченой раме, в котором отражалось позолоченное трюмо, а в нем, в свою очередь, отражалось зеркало на столике. С одного конца трюмо свисал хлыстик для верховой езды. Во всех четырех углах комнаты стояли большие шкафы, расписанные букетами цветов. Жанна по очереди открыла их. Они были до отказа набиты одеждой.
– Это, – сказала она, швырнув платье в руки Мэри. – И это… celle la' et pui… Non… это… cette horreur… A вот это – наверняка…
Через час вся комната была завалена платьями, юбками, блузками, туфельками, нижними юбками и пеньюарами.
Сама Жанна переодевалась три раза, прежде чем остановилась на розовом органди. Берта решила, что Мэри вполне подойдут четыре хлопковых платья, надо только немного присборить корсаж. Мэри сидела на скамейке возле открытой двери в коридор, пребывая в прострации от жары и этого бурного всплеска женской энергии.
Она вышла вслед за Бертой и Жанной в коридор и вошла в комнату, смежную со спальней Жанны.
– Ты спишь здесь, Мэй-Ри, да? – сказала Жанна.
– О да, – ответила Мэри. Она полюбила комнату с первого взгляда. Комната была обставлена скромно, почти аскетично, особенно по сравнению со спальней Жанны. Над узкой и высокой сосновой кроватью была прилажена одна-единственная перекладина, с которой свисала белая противомоскитная сетка. Покрывало на кровати было из белого хлопка, на котором фитильками были вышиты виноградные лозы. Хрустящие белые накидки лежали на двух квадратных подушках. В комнате стояли простой сосновый гардероб, сосновый столик и небольшое кресло с подголовником. Ковра на полу не было. Мэри представила себе, как ступает босыми ногами по натертому воском полу. «Как прохладно будет!» – подумала она.
Прохладно.
В этот момент сквозь комнату в коридор пронесся порыв ветра. Он вздул сетку над кроватью и охладил разгоряченное тело Мэри. Она повернулась в том направлении, откуда дул ветер, и подняла голову, чтобы охладить и лицо. За перилами галереи она увидела настоящую стену воды.
Она и опомниться не успела, как водяная стена исчезла. Лишь обильные струи воды, стекавшие со ската крыши, напоминали о том, что прошел дождь. И еще влажный, прохладный свежий воздух. Мэри впервые увидела новоорлеанский летний дождь, совершенно не похожий на дожди, виденные ею раньше. Но здесь все было новым, невиданным. Ей предстояло еще очень многое узнать.
Жанна весело улыбнулась и сказала:
– Voila, Мэй-Ри. Теперь у тебя есть комната и платье, а мама подберет тебе гребешок. Осталось только найти горничную. Ты хочешь молодую или старую?
– У вас есть рабы? – спросила Мэри. До сих пор она об этом не задумывалась. Все происходило слишком быстро, слишком многое казалось непривычным. Но Монфлери – плантация, а где плантация, там и рабы. Мэри это было известно наверняка. Цепи и бесчеловечная жестокость. Жанна еще не успела ответить, а Мэри уже яростно качала головой.
– Я не намерена пользоваться несчастным и униженным положением, в которое поставлены другие, – гордо сказала она.
Жанна нахмурилась:
– Я не понимаю, что ты говоришь, Мэй-Ри. Очень быстро и такие длинные слова. Это значит, что ты не хочешь горничной? Так принято у американцев? Тогда кто же тебя одевает и раздевает?
– Я одеваюсь сама.
– Как странно! – Жанна пожала плечами. Это был жест истинной француженки. – Конечно, Мэй-Ри, надо делать то, что хочешь. Надеюсь, Клементина не обидится.
– Кто такая Клементина?
– Горничная мамы. И еще она… как это сказать… директриса над всеми горничными. Я попрошу ее извинить тебя.
Мэри постаралась понять, но не смогла. Разве раб может простить белого, ведь белые и есть причина рабства? И разве может рабовладелец тревожиться, не обидел ли он раба? «Всем известно, – подумала Мэри, – что рабов бьют, морят голодом и продают их детей, в то время как матери напрасно молят о пощаде». Она почувствовала себя ужасно виноватой. Ей нравились Жанна и ее мать – но разве можно симпатизировать рабовладельцам?
Ее замешательство еще более усилилось, когда появилась хмурая женщина. Кожа женщины была не черной, а светло-коричневой. И ее совершенно точно никогда не морили голодом, ибо она была очень толстой. Погрозив Жанне пальцем, женщина принялась бранить ее. По-французски.
Потом Мэри поняла: в том, что рабы говорят на таком же языке, на котором говорят свободные люди, нет ничего противоестественного. Но это было потом. В тот момент французская речь рабыни оказалась для Мэри последней потрясающей воображение неожиданностью в непрерывной цепочке сюрпризов. Мэри рухнула в кресло с подголовником и принялась безудержно смеяться. Она не знала, почему смеется. Насколько она понимала, в происходящем не было ничего смешного. Смех ее был для нее самой столь же странен, загадочен и нереален, как и все, что ее здесь окружало. Остановиться она никак не могла.
Все изумленно уставились на нее. Потом Жанна тоже стала смеяться. Веселье заразило и остальных, и скоро смеялись все, хотя никто и не понимал почему.
Так Мэри познакомилась с Мирандой, горничной и повелительницей Жанны. Вскоре она познакомилась и с Клементиной, горничной Берты и начальницей над всей домашней прислугой женского пола. И с Шарлоттой, кухаркой и полновластной хозяйкой на кухне, расположенной в отдельно стоящем домике. И наконец, с самым могущественным из всех слуг – Эркюлем.
Темнокожий Эркюль внушал трепет своей импозантностью и изысканными манерами. Он был так худ, что Мэри вполне могла бы поверить, что Куртенэ действительно морят его голодом, если бы представления такого рода не были уже в корне подорваны ее знакомством с Мирандой. Эркюль был дворецким, главнокомандующим всех слуг. Он говорил сними от имени хозяина, и слово его было законом.
В этот же день она познакомилась и с самим хозяином. К тому времени, обрядившись в легкое хлопковое платье, она приступила к изучению французской грамматики, которую разыскала для нее Берта. Новое жилище и новая семья, пусть даже и временная, чрезвычайно понравились Мэри.
Она улыбнулась и сделала книксен перед седовласым джентльменом весьма внушительного вида, уловив свое имя в стремительном потоке французских слов, изливаемых Бертой. Ей показалось, что в лице его промелькнуло раздражение, но она надеялась, что, услышав ее историю, он будет столь же добр к ней, как и остальные члены семьи.
Он что-то отрывисто сказал и ушел.
Берта попыталась перевести, что он сказал, но вскоре оставила эту попытку и обратилась за помощью к дочери. Жанна хихикнула:
– Grandp?re говорит, что презирает американцев. В своем доме он говорит только по-французски, так что тебе лучше молчать, пока не научишься.
Берта взяла Мэри за руку.
– Пожалуйста, – сказала она. – Прости его. Дедушка старый человек и любит старые обычаи.
«Я все равно собиралась учить язык, – подумала Мэри. – А теперь стану учиться в два раза быстрее и еще покажу этому мерзкому старикашке. Я не произнесу при нем ни слова, а потом, когда придет время уезжать, так быстро затараторю по-французски, что ему придется просить у меня прощения. Я покажу ему, на что способны американцы. Все равно я скоро уеду – как только мадемуазель Сазерак узнает что-нибудь о моей семье. И буду только счастлива никогда больше не видеть гадкого старика с его старыми обычаями, которые будто специально придумали, чтобы людей обижать».
Про старые обычаи она кое-что узнала вечером. Во время ужина приехал муж Берты, Карлос Куртенэ. Он специально заехал посмотреть, что за особу его жена взяла в компаньонки к дочери. Он увидел девушку с распухшим, побитым лицом, пунцовыми щеками, которая часто моргала, видимо чтобы удержать потоки слез. Жевала и глотала она решительно и сосредоточенно. Должно быть, она не привыкла к острым, пряным приправам, характерным для новоорлеанской кухни. Тем не менее она съела все, что лежало у нее на тарелке. Карлосу Куртенэ это понравилось.
После ужина он отозвал Мэри в сторонку побеседовать. По-английски он говорил несколько высокопарно, но бегло, и за короткое время ей удалось узнать очень многое – о семье, в которую она попала, о плантации, о Новом Орлеане.
Он сказал, что в пору его юности Новый Орлеан, как и вся Луизиана, стал частью Соединенных Штатов. И он вырос, принимая этот факт как должное. Но поколение его отца все еще отказывалось принимать те перемены в жизни Нового Орлеана, которые принесли с собой американцы. Старики хотели, чтобы город оставался таким, каким был.
Американцы же хотели изменить город, сделать его американским. Они отказывались усваивать французские обычаи и французский язык.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70