Мэри спросила, как продвигается дело с апартаментами для Дженни Линд. Баронесса со стуком опустила чашку и стала бушевать по поводу бестолковости нанятых ею обойщиков. Мэри прикрыла улыбку кофейной чашечкой. Так или иначе норов баронессы даст о себе знать. От мрачности Микаэлы не осталось и следа.
По пути домой Мэри задумалась о странном монологе, произнесенном баронессой, и решила, что это полная чушь. Ведь, как сказала сама Микаэла, когда долго думаешь по ночам, являются всякие чудовища. Уж лучше танцевать ночами напролет. А бал-маскарад – вот уж где, должно быть, весело!
Глава 43
По традиции, жители французского квартала охотнее всего ходили по магазинам в воскресенье. Этот обычай очень осуждали американцы-протестанты. Они называли его святотатством, греховной выдумкой папистов. Но все же и они выбирались из своих пригородов, дабы не упускать удобного случая, и способствовали оживленной торговле.
Магазин Ханны и Мэри был идеально расположен для воскресной торговли. Выходя из собора после мессы, люди часто покупали кофе у темнокожего продавца, стоящего у самых ворот, а затем не спеша шли через площадь Джексона посмотреть, как продвигается озеленение, и останавливались взглянуть на новейшие образцы масок, выставленные в витрине. Женщины, как правило, поддавались искушению и заходили внутрь за покупками, а их мужья тем временем курили сигары на улице.
Каждое воскресное утро, пока покупатели были в соборе, Мэри меняла убранство витрины. Она ходила к заутрене до рассвета – тогда у нее оставался целый день для работы в магазине. Оставив службу у мадам Альфанд и став совладелицей магазина Ринков, Мэри перестала ходить в собор Святого Патрика в сопровождении Пэдди Девлина. Иногда она со вздохом вспоминала, что когда-то у нее был по воскресеньям выходной. И вообще были выходные. Но они с Ханной решили, что в сезон должны приложить все силы. Обе работали семь дней в неделю.
Как-то в середине января Альберт предложил Мэри уйти из магазина в воскресенье после обеда. Та наотрез отказалась:
– Ты же знаешь, Альберт, сколько у нас работы. Надо наверстать упущенное вчера – ведь у нас ни души не было. Все отправились смотреть пожар.
Мэри понимала, что поступает нехорошо. Альберт накануне тоже бегал в пригород смотреть пожар. Отель «Сент-Чарльз», гордость американского квартала, сгорел до основания. Выгорели четыре квартала вокруг отеля. Балконы и крыши французского квартала были забиты зрителями, которые наблюдали, как обрушился знаменитый купол огромного отеля. Пламя было видно из любой точки города.
Альберт не прореагировал на язвительность Мэри. Он даже ее не заметил.
– Мэри, тебе непременно надо пойти со мной. Подумать только, живу здесь почти год и даже не знал… Хорошо, один человек на пожаре сказал мне. Каждое воскресенье на площади Конго устраивают пляски вуду. Ты только представь себе – какие краски, какие узоры на ритуальных одеждах! Я не сомневаюсь, что многое почерпну для карнавальных костюмов. Вот почему мне надо, чтобы ты пошла со мной. Ты скажешь мне, какие надо внести изменения, чтобы белые женщины захотели надеть костюмы танцовщиц вуду. Это будет сенсация.
– Да… мысль интересная… что-то в ней есть, Альберт… но покупатели…
Ханна решила все за нее:
– Иди, Мэри. Я не хочу – жутко боюсь вуду. Ты иди и последи за Альбертом вместо меня. Я страшно волнуюсь, когда он уходит куда-то один.
По-настоящему площадь Конго называлась Круглой, но об этом помнили только составители карт города. Она располагалась в шести кварталах от магазина в конце Рэмпарт-стрит – между Сент-Питер и Сент-Энн. Альберт и Мэри добрались туда пешком меньше чем за десять минут.
Еще за два квартала они услышали бой барабанов.
За один квартал стали различимы хлопки и выкрики. Голоса кричали хором: «Ба-дум… ба-дум…» Мэри показалось, что ее сердце забилось в такт барабанам. Это было увлекательно.
Две трети площади было отгорожено частоколом. Со всех четырех сторон в заборе были калитки, и возле каждой стоял полицейский.
– Зачем здесь полицейские? – спросила Мэри Альберта. – Нас не впускать или их не выпускать?
Зрители, большей частью белые, выстроились по сторонам забора и смотрели на танец. На неогороженной трети площади люди толпились возле столиков, над которыми были раскрыты большие зонты. Там темнокожие ларечники торговали пралине, кофе, рисовыми пирожными, гумбо, пивом.
Тощий белый господин с козлиной бородкой, стоявший возле Мэри и Альберта, кашлянул и приподнял серую шляпу с широкими полями.
– Извините, – сказал он. – Я совершенно случайно услышал ваш вопрос, мисс. Если позволите, с удовольствием расскажу вам об этом любопытном зрелище. Я его всесторонне изучил. Я пишу книгу об африканских ритуалах и обычаях в том виде, в каком они сохранились в других странах. Я профессор Иезекия Абернети.
Альберт прервал его:
– Здесь нам делать нечего. Все танцоры одеты в обноски белых. Пошли.
Мэри тронула его за руку.
– Побудем еще немного. Мне интересно. – Ногой она отбивала такт барабанного боя.
Рядом с ней бубнил профессор:
– Все танцоры и музыканты – рабы. Потому здесь охрана. В городе действует постановление, по которому рабам разрешено собираться здесь по воскресеньям с четверти четвертого до шести или до заката – в зависимости от того, когда он наступает. Разумеется, это зависит от времени года. Музыкальные инструменты представляют собой любопытную модификацию инструментов, характерных для тех стран…
Мэри бочком протиснулась подальше от него.
Представление захватывало дух. Оно было экзотическим. Варварским. Мэри охватила дрожь, когда она взглянула на барабанщиков. Они были очень сосредоточенны, отстранены от внешнего мира, как будто пребывали в трансе. Они отбивали устойчивый ритм на шкурах, туго натянутых на что-то похожее на выдолбленные стволы деревьев. Вместо палочек барабанщики пользовались длинными, мосластыми, ослепительно белыми костями. Кроме барабанов, никаких музыкальных инструментов не было. Мелодию создавал непривычный заунывный хор, который не то пел, не то декламировал нараспев.
Танцующие пели и одновременно танцевали. Все они пели одну и ту же песню, но впечатление было такое, что каждый пел отдельно, только для себя. Пели тихо, иногда просто бормотали. Высокие, гнусавые голоса выводили причудливо вибрирующую минорную мелодию, которая гулко отдавалась в воздухе.
И танцевали тоже каждый сам по себе, словно в одиночку.
Мужчины и женщины танцевали совершенно по-разному. Мужчины вращались на небольшом пространстве, высоко подпрыгивали и топали ногами, яркими пятнами выделяясь по всей площади. Женщины же почти не передвигали ноги, плотно сдвинув их, они крепко вжимались в утоптанную землю. При этом тела их тряслись или извивались – от ярких тиньонов до лодыжек.
Иногда Мэри удавалось уловить отдельные слова. «Танцуй, Калинда, ба-дум, ба-дум» – это был припев. Но пели на франко-африканском патуа, которого она совсем не понимала. Ей очень хотелось спросить профессора, о чем поют, но она решила, что знать это вовсе не обязательно. Скорее всего, она не поймет смысла песни, даже если будет знать ее слова.
Внезапно ей стало неловко смотреть на этих людей, которые танцуют, хоть и на виду у всех, но так сокровенно. В ярких обносках рабов, в оживленном интересе белых зрителей к их глубоко интимным переживаниям, запечатленным в голосах и движениях тел, было нечто невыразимо печальное. Мэри отвернулась и поискала глазами Альберта.
В нескольких ярдах от себя она увидела Жанну Куртенэ с отцом и Филиппом. Жанна моментально заметила Мэри, улыбнулась и направилась было к ней, но Карлос Куртенэ взял дочь за руку и увел прочь. Филипп поднес было руку к шляпе, но прервал жест на полпути и устремился вслед за отцом.
Мэри почувствовала, как краснеет от этого демонстративного пренебрежения, но затем улыбнулась про себя. Карлос Куртенэ ей больше не страшен, а утрата дружбы Жанны и Филиппа особого значения не имела. Она была так счастлива, что подобные мелочи не беспокоили ее. Через какой-нибудь месяц-полтора Вэл вернется.
Толпа возле частокола зашевелилась. Танцы и барабанный бой стихли. Мэри протиснулась на свое прежнее место. Ей было интересно, чем вызвана такая перемена.
К центру площади шла женщина. Рабы расступались, пропуская ее, словно королеву. Осанка и поступь женщины были торжественны и царственны, а платье определенно было не с плеча белой женщины. По всей площади Конго разносилось шуршание ее синих шелковых юбок. Платье сидело на ее статной и женственной фигуре так, словно было сшито в лучшем парижском доме специально для нее. На ней были браслеты и серьги с бриллиантами и рубинами, по кольцу на каждом пальце, драгоценностей хватило бы на то, чтобы выкупить плененную королеву.
– Это Мари Лаво, царица вуду, – услышала Мэри. Она дотронулась до своей незамысловато уложенной косы. Она и представить себе не могла, что ее самые заурядные темно-каштановые волосы когда-то укладывала столь примечательная женщина.
– Мэри, ты идешь или нет? – Альберт стоял позади нее.
– Иду. – Она отвернулась от забора в тот самый момент, когда танец и барабанная дробь разразились с новой силой.
На другое утро, в тот самый момент, когда Ханна открывала двери, в магазин вбежала Жанна. Мэри снимала с прилавков муслиновые чехлы.
– Мэй-Ри! – воскликнула Жанна. – Я так хотела поговорить с тобой вчера, но папа не дал мне. Я велела Миранде пойти сегодня со мной. Все думают, что сейчас я у этой ужасной мадам Альфанд, примеряю свадебное платье, но только придется ей подождать. Ой, Мэй-Ри, видела бы ты это платье! Такой красивой невесты, как я, еще не было на свете. Фата, естественно, кружевная и такая длинная, что, боюсь, не поместится в соборе…
«Жанна нисколько не меняется, – подумала Мэри. – Такая же непревзойденная болтушка».
Жанна продемонстрировала Мэри свое кольцо невесты с огромным сапфиром, окаймленным бриллиантами, и описала диадему из бриллиантов с сапфирами, которую подарит ей на свадьбу мистер Грэм.
– Он кошмарно старый, – весело сказала она, – но будет делать все, что я захочу, это уже и сейчас заметно.
Он уверил Жанну, что не придется переезжать в американскую часть города, если только ей самой не захочется. Он купил дом на Эспланада-авеню, всего в квартале от Куртенэ. Сейчас Берта занимается отделкой и обстановкой этого дома. И еще муштрует рабов. Если Жанне захочется оставить у себя Миранду, родители подарят ей эту горничную в числе других подарков. Но ей бы хотелось, пожалуй, завести новую горничную, которая не будет бранить ее, как ребенка, – ведь она теперь станет замужней женщиной, живущей своим домом. И еще у нее будет карета. И коттедж у озера. И ложа в опере.
Миранда постучала в окошко. Жанна схватила Мэри за руку и призналась, зачем, собственно, она зашла.
– Мэй-Ри, говорят, тот художник, который живет здесь наверху, пишет портрет с Вальмона. Это ведь так, да? Ой, Мэй-Ри, разреши мне взглянуть на него, умоляю! Если я не увижу его до свадьбы хотя бы разочек, просто умру. А он в отъезде! – Прекрасные молящие глаза Жанны были полны слез. Мэри провела ее в студию.
Альберта не было, и это обрадовало Мэри.
– Вовсе не похож, – сказала Жанна и добавила: – Но я притворюсь, будто похож. Не уходить же мне ни с чем. – Она провела пальцем по нарисованному рту, коснулась ладонями того места, где должно находиться сердце. – Мэй-Ри, – тихо сказала она. – Мама с папой купили нам супружеское ложе. Его уже привезли и установили в большой гостиной. Ты знаешь наши обычаи, Мэй-Ри? После свадьбы все мы отправимся в папин дом, и там будет великолепный ужин со всевозможными деликатесами. Будет высокий торт, почти до люстры, будут играть музыканты из оперы, будут танцы. Но не для меня. Мама поднимется со мной в ту комнату, разденет меня, поможет надеть ночную рубашку, которую заказала в Париже. Она подержит лесенку, пока я заберусь в высокую, роскошную кровать от Мейяра. А потом оставит меня одну, дожидаться мистера Грэма.
Неделю, Мэй-Ри! Мы проведем в этой комнате целую неделю! Слуги будут ставить за дверью подносы с едой и питьем. Но мне никого нельзя будет видеть – никого, кроме мужа. А ему – никого, кроме меня. Не представляю, как я это вынесу. Я так мечтала, что проведу брачную неделю с Вальмоном, что он будет обнимать меня, ласкать, учить, как любить его. Тогда мне казалось, что неделя – это так мало! Теперь же она растянется на целую вечность. – Жанна посмотрела на Мэри. – Почему он не любит меня? – спросила она тихим, обиженным голосом.
Мэри, уверенной, что Вальмон любит ее, стало безумно жаль Жанну. Нет большего горя, чем нелюбовь Вальмона. Она протянула руки, и Жанна упала ей в объятия. Они плакали вдвоем, оплакивая горе Жанны.
Их разыскала Миранда, которая выдернула Жанну из объятий Мэри, вытерла ей лицо и уволокла вниз, прочь из студии.
Мэри вытерла глаза подолом юбки. Она все еще всхлипывала. Потом, глядя на плохой портрет Вэла, она постепенно успокоилась. Перед возвращением в магазин, она поцеловала кончики своих пальцев и приложила их к губам, изображенным на холсте.
– Как же мне повезло! – прошептала она. – И как же я люблю тебя!
Через неделю, в понедельник, Жанна вышла замуж. Мэри стояла в толпе, собравшейся на площади Джексона посмотреть на прибытие гостей, родственников и самих молодых. Жанна действительно оказалась невообразимо прекрасной невестой. И прежде чем закрылись двери собора, Мэри успела заметить, что фата Жанны протянулась по всему проходу.
Она удивилась, заметив в толпе Сесиль Дюлак. Ей казалось, что сердитая квартеронка будет избегать всего, что связано с Карлосом Куртенэ. Или хуже того – устроит сцену. Сесиль же, одетая в блеклое бесформенное платье и неопределенного цвета тиньон, скрадывавшие ее красоту, улыбалась.
Любопытно. Но с другой стороны, Сесиль вела себя странно с самого Рождества. Она возвращала все отчеты о доходах магазина, которые ей посылала Ханна, с краткой припиской, что у нее теперь нет времени заниматься этим.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70