– Значит ли все это, что я его заполучу? – спросил Питер.
– А ты хочешь?
– Ты шутишь? Ради таких, как он, я и влез во все это дерьмо.
– Как я уже сказал, все непросто. Давай поговорим, прежде чем принимать решение.
– О чем тут говорить? Его надо уничтожить, и я его уничтожу. Этот подонок – настоящий псих.
Кортланд очень внимательно посмотрел на Питера Уолтерса. Тот, казалось, был где-то далеко отсюда и думал о другом.
– В том-то и дело, – сказал Томми, – что Хомейди далек от безумия. Он фанатик, и у него есть за что убивать и умирать. Он никогда не бывает один. Охрана у него лучше, чем у многих глав государств. Он уже стоил нам двух хороших мужиков, так же, как и ты, одержимых мыслью расправиться с ним.
– Ты имеешь в виду, что я буду третьим?
– Можешь и не быть. Я еще не решил.
– А ты умеешь вызывать доверие, как я погляжу.
– Те двое были не из моей команды. Оба были связаны с другими базами. А ты мой козырной туз, спрятанный в рукаве. Я не хотел бы использовать тебя без крайней необходимости.
– Какого черта нет?
– Это чистое себялюбие. Хомейди настолько опасный объект, что мне не хотелось бы рисковать лучшим из моих людей.
Кортланд наклонился к снайперу, изучая его, вглядываясь в каждую черточку.
– А еще и потому не хотелось бы, что у тебя есть жена и маленький сын, который нуждается в тебе больше, чем я.
Питер сидел оглушенный. Легкий ветерок долетал с Пиренеев, но он вдыхал его, словно веяние из только что выкопанной могилы.
Но заговорил он ровным голосом:
– Когда ты узнал?
– Почти с тех пор, как познакомился с тобой. То есть около восьми лет. Я никогда бы не смог полностью доверять человеку, о котором я ничего не знаю, человеку, у которого нет связей с другими людьми. Я установил “жучок” в твоей машине однажды, когда мы встретились возле Рима, и проследил тебя до Позитано. – Томми помолчал. – Ты не должен беспокоиться. Это было сделано только для меня. Никто больше об этом не узнал.
Питер перевел на него холодные, остекленелые глаза.
– Так оно и было все эти годы, – продолжал Кортланд. – Если бы я хотел причинить тебе зло, то причинил бы давно.
– Что еще тебе известно?
– Твое подлинное имя.
– Скажи мне его.
– Витторио Батталья.
Даже услышанное через столько лет, собственное имя бросило его в дрожь.
– Откуда ты узнал?
– Я снял отпечатки с дверцы в машине и проверил их потом в Вашингтоне. Об этом ты тоже не должен беспокоиться. Я нажимал клавиши компьютера сам. Никто не видел.
Питер вдруг выхватил свой автоматический пистолет и направил дуло на шею Кортланда.
– Если никто этого не видел, – сказал он холодно, – то почему бы мне не прикончить тебя прямо сейчас и избавиться от всяких хлопот?
Если на лице у Кортланда и появилось какое-то выражение, то это было сосредоточенное внимание к вопросу Питера.
– Ты, видимо, хочешь знать, почему я рассказал?
– Чертовски точно.
– Только по одной причине, – сказал Кортланд. – Теперь ты знаешь, что я тебе друг, а не в твоей натуре пристреливать друзей.
– Если я почувствую, что моей жене и сыну угрожает опасность, я могу изменить своей натуре и найти нового друга.
– Но ты же не думаешь, что я могу предать тебя и твою семью.
– По своей воле скорее всего нет. Но когда нам защемляют щипцами яйца, мы рады продать собственных матерей. – Дуло пистолета было прижато к горлу Кортланда. – Продолжай.
– Ну, ты, наверное, удивляешься, почему я молчал, как идиот, целые восемь лет, а потом взял да и рассказал тебе. Ты понимаешь, что для этого должна быть причина, и ты, конечно, не собираешься пришить меня, не узнав ее.
Что-то изменилось в машине, и Питер опустил свой пистолет. Он смотрел Томми прямо в глаза, но глаза эти даже не моргнули.
– Полагаю, что готов выслушать тебя.
– Это произошло недавно, – заговорил Кортланд. – Оно было в одном из бюллетеней, которые рассылает Интерпол в консульства, посольства и полицейские участки. Сказано, что ФБР разыскивает Витторио Батталью в связи с обвинением в убийстве и похищении.
Он умолк, ожидая, что Питер Уолтерс как-то отреагирует на его слова, что-то скажет. Но Питер смотрел куда-то вдаль, держа пистолет на коленях.
– Там была еще фотография, – сказал связной. – Но совершенно непохожая на тебя, какой ты сейчас. Никто тебя по ней не узнает.
Питер кивнул – медленно и устало.
– Там сказано, почему они вдруг захотели меня только через девять лет?
– Нет.
Питер замолчал. Он снова смотрел на горы, словно там можно было найти объяснение, если смотреть долго и пристально.
– Ты пойми, – сказал Томас Кортланд Третий. – Я рассказываю тебе для того, чтобы ты был предупрежден и, следовательно, вооружен. По мне это ничего не значит. Ничего нового для меня тут нет. Я знал твою историю и то, что ты работал на семью, с того самого дня, как мы познакомились. Это были твои рекомендации, насколько я в этом разбираюсь. Именно это было ценно в глазах Компании. И ты ни разу не подвел и не разочаровал меня. – Томми улыбнулся. – Мне понравилось то, что ты сказал, когда я спросил тебя, чего ради ты захотел влезть в нашу адскую кухню. Ты это помнишь?
Питер молча продолжал смотреть на горы.
– Ты сказал тогда, что хотел бы, чтобы твой итальянский дедушка наконец-то пометил своими когтями Маунта Рашмора. Ты при этом улыбнулся, словно бы шутишь. Только я знал, что это не шутка.
Питер обернулся, и они с Томми с некоторым любопытством пригляделись один к другому.
– Мой дедушка скончался примерно за год до того, как мы с тобой беседовали.
– Прими мои соболезнования. Но Маунт Рашмор еще жив, а ты оставляешь самые лучшие метки своих когтей, какие мне доводилось видеть.
Питер чувствовал себя так, словно находится где-то в стороне и смотрит оттуда на двоих в машине.
– Ну а как насчет Абу Хомейди? – спросил он.
– Он, разумеется, твой. И всегда был. Но во имя нашего общего спасения, включая Господа и твоего дедушку… пожалуйста, будь осторожен.
Дедушка Витторио Баттальи, как бы заново оживший, ехал с ним в машине всю обратную дорогу.
Винченцо Батталья был низкорослый широкогрудый мужчина с густыми бровями, лицом, потемневшим от загара и иссеченным морщинами невзгод. Но в глазах у него была доброта, а в сердце – верная любовь к Америке.
Последний раз молодой Витторио видел его в больнице Святого Винсента. Руки и лицо у деда были желтые. Он умирал от рака печени. Вокруг него стояло в пластмассовых стаканчиках несколько дюжин крошечных американских флагов, которые он привез из дома с собой в больничную палату. Он умер в дождливый осенний день, и Витторио установил шесть флажков у него на могиле. Ему до сих пор иногда снилось, как он устанавливает эти флажки.
Он как бы общался с дедом при помощи этих флажков. Они хранили деда живым для него. Казалось, что он и в самом деле жив.
Он ничего не сказал Пегги о бюллетене Интерпола. Она и так жила в постоянном страхе.

Глава 13

Это было похоже на самое прекрасное, самое эротическое сновидение. Руки гладят мягкую, податливую плоть. Смутно различимое в полумраке, душистое тело прижалось так тесно, а ее дыхание словно нашептывает тебе в ухо еле слышные обещания.
Кажется, она спит.
Но вот она потянулась к нему, и Генри Дарнинг ясно осознал, что это не сон. И он не хотел бы, чтобы оно обратилось сном. Пусть это будет именно тем, что есть, ничего иного он не желает. Самая настоящая реальность с подлинной дрожью вожделения, вкусом бренди в желудке, напряжением в груди и напряженностью каждой жилки ее тела, сопротивляющегося ему… реальность, только она.
Бог ты мой, как она боролась с ним!
И ведь она не особенно крупная. Скорее миниатюрная. Но молодая. Очень молодая. С течением времени молодость все больше и больше значила для него. К тому же эта малышка была из совершенно нового поколения молодежи, Она питалась разумно, занималась гимнастикой с нагрузками и аэробикой, она сделала тело своей религией.
И за все это, учитывая результаты, Дарнинг был безмерно признателен.
Одна из ее сильных округлых рук обвилась вокруг его шеи и стиснула горло.
– Черт побери! – выдохнул он, сопротивляясь, и высвободился.
Закрыв глаза, он навалился всем телом ей на грудь, коленом раздвигая ей ноги и представляя себе, что преодолевает некий тайный барьер, за которым открывается вход в прекрасный, залитый солнцем сад.
Он разорвал на ней ночную рубашку, и она вскрикнула:
– Не надо! О, пожалуйста… не надо!
Однако ее вскрики и мольбы только сильнее возбуждали его, волны вожделения накатывали одна за другой, нарастало напряжение в паху.
Он снова рванул рубашку, слушал, как трещит материя, и чувствовал, что готов быть жестоким, готов убить ее, если придется, и приходил в восторг оттого, что может причинить страдания.
Его мозг посылал огненные стрелы в его руки, которые, касаясь ее тела, порождали влагу страсти, пальцы жадно ощущали эту влагу, как будто все познание мира об этих вещах сосредоточилось в их кончиках. О, как он чувствовал ее в эти минуты, как чувствовал возникновение тепла, идущего у нее изнутри и готового отдаться ему; он точно знал, к чему следует прикасаться ради этого, а к чему нет.
Она все еще боролась с ним, но Дарнинг сознавал, что она слабеет. Он слышал теперь лишь негромкие, воркующие просьбы не мучить ее. Удерживая ее на месте всем весом своего тела, он начал срывать с себя одежду.
Света в комнате не было, но бледные лучи луны лились в открытое окно, то самое, через которое он десять минут назад проник сюда. Ему больше всего нравился именно такой путь. Войти силой. Перебраться через темный подоконник в комнату к спящей женщине и бросить первый взгляд на то, что его ожидает. На чудесное вместилище либидо. И вот перед ним она… ничего еще не ведающая, беззащитная, ее тело полно тайны и не ожидает насилия. Пока он стоит и дрожит от возбуждения. Пока он слушает ее дыхание и видит, как слегка приподнимается и вновь опадает ее грудь. Пока он смотрит на плавную линию ее живота и холм Венеры чуть ниже.
Все это ждет меня.
Сладчайший Иисус Христос.
И мне пятьдесят четыре года, будь они прокляты.
Я министр юстиции Соединенных Штатов.
И когда же эта жалкая клоунада перестанет быть всеподчиняющим содержанием моего существования?
Генри Дарнинг пылко надеялся, что никогда.
Сбросив с себя одежду, совершенно нагой, он заглушил ее крики, зажав ей рот своими губами.
Она укусила ему губу. Сильно. Болезненно.
– Только сделай это еще раз, и я откушу тебе нос, – пригрозил он.
Она не делала этого больше.
Но продолжала сопротивляться даже тогда, когда он вошел в нее. И не был при том нежен. Вошел не как возлюбленный. И даже не как друг. Скорее со злостью, как тот, кто вонзает острие. Но и это было частью ритуала, которую нельзя опустить. Никогда в жизни он не ощущал себя столь алчущим. И столь сильным.
Я дьявольски силен.
То была правда. Ничто его сейчас не сдерживало. Если бы внутренний голос повелел ему подняться на вершину Монумента Вашингтона и спрыгнуть оттуда, он бы это сделал. Без сомнения. Все любимые им звуки отдавались у него в голове. Новые мечты рождались для него.
Я сам свое поле битвы.
Он грубо ухватил в горсть прядь ее волос, перевернул женщину на живот и принялся содомировать ее сзади.
Продвигаясь на какую-нибудь четверть дюйма с каждым ударом, он слушал, как она стонет:
– Боже, ты меня убиваешь!
И вот так он кончил. Конец всегда оставался загадкой. Возможно, частью еще большей загадки, неких великих таинств. Случалось, что он почти презирал завершающий акт, находил его безнадежно пустым и опустошающим, приносящим лишь полное психическое и физическое изнеможение.
Но не сегодня. Нынешняя ночь оказалась иной, нынешней ночью он, когда уже был близок к завершению, осознал на мгновение всю сладкую муку любви.

Она лежала с ним рядом в темноте, крепко его обняв.
– Я люблю тебя, – сказала она.
Он поцеловал ее. Но то был не более как условный рефлекс на ее слова.
– Прости, что больно укусила тебе губу.
– Переживу, – отозвался он.
– Меня словно унесло куда-то.
– Ты была восхитительна.
– Это ты был восхитителен. Делал все с таким невероятным пылом.
– Ты имеешь в виду такую надоедливую штуку, как секс?
– Какой ты иногда смешной, – рассмеялась она.
– А это потому, что на самом деле я клоун, – ответил он.
Я могу изменять и спасать жизни. Все-таки я больше, чем просто клоун, подумал Дарнинг, когда она уже уснула. И я это сделал…
Я сделал это тогда в Виргинии. И еще сделаю снова. Но прошли часы, пока он смог уснуть.

Глава 14

Это был район небольших овощных ферм на северо-запад от Питтсбурга, и Джьянни Гарецки пришлось долго тащиться туда по унылой, наводящей тоску местности.
Следуя указаниям Анджело Альберто, он свернул к востоку на грязную дорогу, которая вела то через лесные участки, то по открытому полю. Завидев потемневший от непогоды фермерский дом, проехал по ведущей к нему пыльной дорожке и остановил машину.
На почтовом ящике стояло имя Ричард Пембертон. Ничего не скажешь, значительная этническая перемена по сравнению с Франком Альберто.
Джьянни поднялся на парадное крыльцо, постучал в дверь и немного подождал. Постучал снова, погромче. Снова не получив ответа, спустился с крыльца и обошел дом сзади.
Перед сараем стоял грузовичок-пикап. Однако кроме нескольких коз и коров в сарае никого не было. Стайка цыплят тюкала клювами по земле.
Прикрыв ладонью глаза от солнца, Джьянни поглядел на поле. Какой-то человек мотыжил землю. Джьянни двинулся по направлению к нему, стараясь держать пустые руки на виду.
Человек заметил его с расстояния примерно в сто ярдов. Он перестал работать, бросил мотыгу и молча ждал, пока Джьянни подойдет поближе. Одет он был в выцветший комбинезон, на голове кепка с большим козырьком. Вначале человек не двигался, потом вдруг присел на корточки между рядами растений, которые Джьянни принял за кукурузу.
Когда их разделяло уже не более десяти ярдов, человек встал. В руках он держал ружье.
– Бьет достаточно далеко, – произнес Фрэнк Альберто.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62