https://wodolei.ru/catalog/vanni/
Хан для верности повелевает:
– Пусть повторит это под пыткой!
А Селезень, трусливо съежившись, затараторил захлебисто:
– Отчего не веришь верному рабу своему? Не корысти ради прибежал к тебе, а служить честью и правдой. Казнишь меня, кто больше к тебе побежит? В прошлом году не послушал серпуховчан Русина и Кудияра Тишкова, кто к тебе нынче побег? Никто. Я один осмелился.
И в самом деле, не поверил в прошлом году перебежчикам хан, а говорили они правду: князь Иван был в Серпухове с малым войском. Боясь ловушки, протолкался возле Тулы, упустил время, дал возможность князю Ивану сбежать. Кусал потом свои пальцы, да толку от того никакого. «Поверить без пытки? Заманчиво и очень опасно. Пусть его попугают как следует!» Истуканом сидел крымский хан, не отменяя своего приказа, и нукеры поняли: пора тащить из шатра русского боярина. Как только выволокли Селезня из шатра, хан сразу же заговорил:
– Мы считаем, что гяур-боярин сказал правду. Согласны ли с этим нойоны мои и темники?
Первым склонил в низком поклоне голову Те-ребердей.
– Русских, мой повелитель, многое множество…
Но его резко прервал нойон Челимбек:
– Ты, почтенный темник, говоришь так потому, что перебежавший боярин обвинил тебя в неумелом штурме. Гяуров не может быть много. Перебежчик прав. Если мы упустим время, подоспеет крепости помощь. Не придется ли нам тогда стегать камчами коней, чтобы спасти свои тумены?!
– Ты прав, нойон Челимбек! Вот наше слово: готовьте все тумены к штурму. С рассветом окружим обоз гяуров и начнем штурм.
В отличии от Девлет-Гирея, князь Михаил Воротынский не стал ждать рассвета. Как только сообщили ему, что боярин в руках у крымцев, он тут же велел всем воеводам выводить полки из крепости и выделил каждому проводника, чтобы указал тот место. Никифор Двужил и Косма эти места уже определили. Чтоб близко, но и укромно. Сигнал к действию – дым в гуляй-городе. Если же хан не поведет тумены на штурм, вестовые сообщат, как дальше поступать.
Главный воевода и верил в успех боярина Селезня, и сомневался. Однако считал, что преследовать крымцев, когда они попрут к себе, можно не только из гуляй-города. Конечно, потребуется время, чтобы вывести полки из чащоб, но овчинка стоит выделки, ибо главное на сегодня – разбить крымцев, если они навалятся на гуляй-город. «Хорошо бы со всех сторон полезли. Вот тогда – успех. Селезню тогда – великая слава!»
Юрген Фаренсбах, воеводы Коркодинов и Сигорский ни свет ни заря подняли своих соратников, расставили по местам. Особенно много хлопот вышло с посохой. Мужики понимали, что предстоит им топором не податливое дерево тесать, не пилой вжикать, а рубить живых людей, хотя и нехристей, но для них это так непривычно, что переспрашивали они одно и то же по несколько раз, определяя себе образ своего действия. Но все в конце концов уладилось, и воеводы сообщили Никифору Двужилу (а именно его оставил Воротынский за главного воеводу, наказав особенно не спешить с дымом, но и не припоздниться), что пусть татары лезут, для встречи их все изготовлено.
Двужил после этого сам поехал по всем стенам крепости, чтобы подправить, если что не так. Особенно придирчиво глядел, не оставлена ли где посоха без рыцарей-наемников и порубежников, и где замечал такое, тут же повелевал добавить опытных ратников. Еще и к пушкарям велел побольше обороняющихся – бойницы все же достаточно вольные, и если добегут до них штурмующие, встречать их тут надлежит дружно. Не успел еще Двужил закончить объезд, как наблюдатели донесли:
– Татары!
Никифор не поторопил коня, продолжал ехать шагом, словно ничего особенного не случилось. Он ждал, как дальше поведут себя крымцы, попрут через поле в лоб, как прежде уже поступали, либо начнут окружать гуляй-город в осаду. Каждый маневр вражеский определял и его дальнейшие распоряжения. Вот он и не среагировал на первый доклад наблюдателей. Новый доклад:
– В осаду, похоже, намерились. Тьма-тьмущая воронья!
«Значит, есть час времени».
Окончив объезд, поднялся Двужил по лестнице к наблюдателю. Отменное место: в середине гуляй-города почти на макушке кряжистого дуба спилены ветки и сооружена круговая площадка с перилами – во все стороны хорошо все видно. Здесь и решил Никифор Двужил остаться, чтобы наблюдать за ходом боя. А для быстрой связи с воеводами повелел прислать дюжину вестовых и сигнальщиков. Костер ладить повелел рядом, чтобы услышали костровые с голоса приказ дать дым. Крымцы действовали по вековой татарской тактике: передовыми сотнями стремительно замкнули круг, а потом уже неспешно стали подтягиваться остальные силы. Действительно, тьма-тьмущая. Выходит, все тумены послал Девлет-Гирей на гуляй-город. Это – хорошо. «Сдюжить бы с часок с гаком. Озвереют, забудут про спины, – рассуждал Двужил. – Вот тут в самый раз князю в сечу идти».
Не то, чтобы с гаком, но даже и часу не выдержали осажденные. Как ни прорежали из пушек лезущих, многим все же удавалось прорваться к стене. Встречали их дружно. Ертоульцы и посоха секли топорами руки тех, кто успевал схватиться за верх китаев, тех же, кто избегал такой участи, ратники разили мечами, шестоперами и боевыми топорами. Особенно часто мелькали в воздухе шестоперы – любо русским богатырям это тяжелое оружие, для них оно неутомительное. И все шло бы ладно, не пускай тучи стрел крымцы из-за спин штурмующих. На место срезанных пушкарями всадников вставали новые, и создавалось такое впечатление, будто без всякого толку стрельба по лучникам, их же стрелы доставали оборонявшихся.
Особенно быстро таяла посоха без щитов, кольчуг и шеломов. И все же Никифор сдерживал себя, размеренно прошагивая по помосту круг за кругом. Наконец крикнул, перегнувшись через перила:
– Дым!
У сигнальщиков факелы горящие в руках, поленья, изрядно в дегте выкупанные, уложены холмом; с четырех сторон поднесены факелы, и тут же дым пополз в небо. Поначалу медленно и тонко, но каждую минуту черный ствол жирел и высился – не увидеть его было просто невозможно.
Никифор Двужил внимательно наблюдал за штурмующими, как они воспримут дым, но те даже не обратили внимания на него. Не до дыма им, чувствуют, что еще немного усилий, и прорвутся они в крепость, где их кровожадные души вдоволь натешатся.
Первыми навалились на тылы крымцев конники опричного полка. Дети боярские из других полков тоже не замешкались. Следом и пешцы подоспели. Секли врагов первые несколько минут, как траву на сенокосе. Гуляй-город тоже ободрился. Откуда новые силы взялись у его защитников? Пушки метче ударили, рушницы скороговорней заговорили, болты каленые из самострелов роем пчелиным понеслись над головами лезущих на стену к дальним лучникам, разя всадников и коней – картина боя резко изменилась, татар обуял страх, им казалось, что сам лес преображался в ратников заклинанием неведомой силы, и хотя во многих местах крымцы пришли в себя и отчаянно рубились с русскими ратниками, но в целом удача повернулась спиной к татарским туменам.
Бой рукопашкою, однако, переменчив, а крымцев вдвое, почитай, больше, и как бы дело повернулось, еще не известно, не предприми князь Михаил Воротынский еще один шаг, ставший в итоге решающим. Своей дружине во главе с Космой Двужилом он повелел прорубаться к знамени ханскому, она в короткое время оказалась почти у цели, но гвардейцы ханские, оберегая своего властелина и его знамя, быстро сообразили что к чему и встали стеной против дружины княжеской. Не упускавший из виду свою дружину, князь Воротынский понял, что не осилит она гвардейцев хана, потому приказал князю Хованскому:
– Тысячу лучших ратников – на ханский стяг!
Нукеры не дрогнули, устилали своими трупами и трупами наседающих каждый шаг отступления, дрогнул сам хан – он, увидев, что русские ратники вот-вот закольцуют его, хлестнул коня камчой и понесся прочь в окружении двух десятков телохранителей.
Лиха беда – начало. Да еще если пример подал сам властелин. Один за другим покидали поле боя нойоны и темники, за ними тысячники, оставляя на произвол судьбы своих воинов, которым оставалось одно – отбиваться, пока есть силы, и уповать на милость Аллаха. Они и отбивались еще добрых четверть часа, но вот из гуляй-города по повелению Никифора высыпала вылазка: порубежные казаки и дети боярские да немцы-наемники. Действие предельно рискованное, ибо крепость оставалась почти незащищенной (только пушкари с посохой и ертоульцами), но это оказалось весьма кстати: крымцы сломились окончательно. Началась безжалостная бойня. Забыли, казалось, русские ратники заповеди Христовы, а старались лишь ублажить своего древнего бога Перевита о пяти головах, для которого одна утеха – кровь побежденного врага. Как можно больше его крови.
Каждая малая речушка, тормозившая паническую скачку крымцев, давала возможность русским ратникам наваливаться на них большими силами и буквально перепружать переправы трупами захватчиков.
До берегов Оки доскакала лишь малая часть совсем недавно могучего войска, а на реке их встречали лодьи и дощаники дьяка Логинова с ловкими на веслах и в стрельбе из луков пермяками. Да и погоня далеко не отстала. Каждый русский ратник мстил за веками обливавшуюся кровью и слезами от татарского беспредела Россию, за свою семью, ибо почти каждая русская семья имела свои счеты с поработителями.
Ускакавший с поля брани хан забыл о своих сыновьях-царевичах, о мурзах и князьях, которых оставил на левом берегу Протвы ожидать его победного возвращения. Вспомнил о них своевременно князь Михаил Воротынский. Повелел дружине своей и той тысяче опричного полка, которая вместе с дружиной брала ханское знамя, спешно перекрыть Серпуховскую дорогу, устроив на ней засаду.
– Не секите почем зря, – наставлял Коему Двужила и тысяцкого опричного полка Михаил Воротынский. – Лишь того рубите, кто выхватит саблю из ножен. Живыми царю нашему нужны князья и мурзы татарские. Ваш ему подарок будет. Обдерите их, как липок. Добычу меж собой поделите по-братски. В исподнем одном повезем правителей говенных! – И добавил, обращаясь лишь к одному Косме: – Боярина Селезня отыщи. Глядишь, Бог даст, жив сокол мой! Но и мертвый если, найди непременно. Домой свезем и с почестями похороним.
Обоз со знатью крымской, жаждавшей стать правителями России, захватили почти бескровно. Благоразумным для себя сочли мурзы, князья и царевичи сложить оружие, повелев то же самое сделать своим телохранителям-нукерам. Один из мурз сразу же пожелал выслужиться.
– Не казнить, а жаловать меня. Я предатель ваш вам верну, – и откинул полог повозки, где лежал связанный по рукам и ногам волосяным арканом окровавленный Николка Селезень. – Предатель казни.
Великой силой сдержал себя Косма, чтобы не срубить голову расчетливому палачу, лишь плюнул смачно в лицо ему. Выхватив засапожный нож, осторожно стал перерезать аркан.
Исполосован весь. Лицо без кровинки. Руки беспалы. Видно, саблей пальцы рубили. Да не все сразу, а поодиночке, ибо культя не ровного сруба. И каждый палец припечатан каленым железом. Селезень застонал, и Косма, погладив его по голове железной своей ладонью, попросил как можно нежней:
– Потерпи, брат, потерпи. Рассупоню сейчас и – к князю доставлю. На руках понесем.
Когда положили боярина Селезня на траву возле князя Воротынского, тот опустился на колени и молвил с жаром:
– Великую службу сослужил ты не только мне, но и всей России!
– Грозились, что вначале руки по плечи стешут, да не вдруг, а по частям, затем за ноги примутся. Болваном, мол, станешь круглым. А чтоб кровь не хлестала, прижигали отрубы.
Содрогнулись все, кто слышал тихие слова боярина Селезня, а князь процедил сквозь зубы с нескрываемой злобой:
– Жаль, сбег Девлетка-варвар! Самолично снес бы ему голову!
Фрол Фролов, подошедший в этот самый момент, чтобы сказать князю, что лекарь будет с минуты на минуту, смерил князя подозрительным взглядом своих шустрых глаз, но ни сам князь, ни Косма Двужил, ни дружинники, принесшие на мягких носилках истерзанного боярина, не заметили того подозрительного взгляда близкого княжеского слуги. Подскакал связной от воеводы Шереметева:
– Князь, воевода велел спросить, гнать ли татарву за Окой?
– Гнать! Гнать и сечь! Чтоб ни один до степи не доскакал!
С подобным же вопросом гонец от воеводы Хованского; затем воевода большого огненного наряда подступил, воевода гуляй-города – все ждали его, главного воеводы, слова, и князю Воротынскому недосуг было дальше оставаться с героем-боярином. Поручив его Фролу Фролову, ушел он с головой в воеводские заботы. В радостные заботы, но оттого не менее хлопотные, требующие полного напряжения мысли и душевных сил.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Князь Воротынский не подгадывал специально, но так получилось, что ратники возвращались в Москву в Рождество Пресвятой Богородицы. Разноголосье колокольное созывало христианский люд на торжественные молебны по случаю столь великого их праздника, однако москвичи, нарядившись празднично, заполняли не церкви, а улицы, хотя князь Михаил Воротынский не слал в стольный град вестника с сообщением о дне возвращения, город, однако же, откуда-то узнал об этом и высыпал встречать своих спасителей. Спасителей России.
Ничего подобного воевода-князь еще не видывал: Москва встречала его, Воротынского, более радостно, чем царя Ивана Васильевича – юного покорителя Казани. Под копыта княжеского саврасого коня в парадной сбруе бабы расстилали шелковые платы свои, сами же, не стыдясь греха, оставались простоволосыми. Цветы летели на него, князя, на дружину его, на всех ратников изобильно, и весь разномастный люд, от знатных до изгоев, низко ему кланялся. Священнослужители, не велев прекращать колокольного звону, тоже выходили на улицы с крестами и кадилами, чтобы благословить победителей.
Гордость за себя, за дружину свою, за соратников-соколов вольно или невольно воцарилась в душе главного воеводы. Вместе с тем гордость законную, заслуженную подтачивала непрошенная тревога, отравляя безмятежную радость.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67
– Пусть повторит это под пыткой!
А Селезень, трусливо съежившись, затараторил захлебисто:
– Отчего не веришь верному рабу своему? Не корысти ради прибежал к тебе, а служить честью и правдой. Казнишь меня, кто больше к тебе побежит? В прошлом году не послушал серпуховчан Русина и Кудияра Тишкова, кто к тебе нынче побег? Никто. Я один осмелился.
И в самом деле, не поверил в прошлом году перебежчикам хан, а говорили они правду: князь Иван был в Серпухове с малым войском. Боясь ловушки, протолкался возле Тулы, упустил время, дал возможность князю Ивану сбежать. Кусал потом свои пальцы, да толку от того никакого. «Поверить без пытки? Заманчиво и очень опасно. Пусть его попугают как следует!» Истуканом сидел крымский хан, не отменяя своего приказа, и нукеры поняли: пора тащить из шатра русского боярина. Как только выволокли Селезня из шатра, хан сразу же заговорил:
– Мы считаем, что гяур-боярин сказал правду. Согласны ли с этим нойоны мои и темники?
Первым склонил в низком поклоне голову Те-ребердей.
– Русских, мой повелитель, многое множество…
Но его резко прервал нойон Челимбек:
– Ты, почтенный темник, говоришь так потому, что перебежавший боярин обвинил тебя в неумелом штурме. Гяуров не может быть много. Перебежчик прав. Если мы упустим время, подоспеет крепости помощь. Не придется ли нам тогда стегать камчами коней, чтобы спасти свои тумены?!
– Ты прав, нойон Челимбек! Вот наше слово: готовьте все тумены к штурму. С рассветом окружим обоз гяуров и начнем штурм.
В отличии от Девлет-Гирея, князь Михаил Воротынский не стал ждать рассвета. Как только сообщили ему, что боярин в руках у крымцев, он тут же велел всем воеводам выводить полки из крепости и выделил каждому проводника, чтобы указал тот место. Никифор Двужил и Косма эти места уже определили. Чтоб близко, но и укромно. Сигнал к действию – дым в гуляй-городе. Если же хан не поведет тумены на штурм, вестовые сообщат, как дальше поступать.
Главный воевода и верил в успех боярина Селезня, и сомневался. Однако считал, что преследовать крымцев, когда они попрут к себе, можно не только из гуляй-города. Конечно, потребуется время, чтобы вывести полки из чащоб, но овчинка стоит выделки, ибо главное на сегодня – разбить крымцев, если они навалятся на гуляй-город. «Хорошо бы со всех сторон полезли. Вот тогда – успех. Селезню тогда – великая слава!»
Юрген Фаренсбах, воеводы Коркодинов и Сигорский ни свет ни заря подняли своих соратников, расставили по местам. Особенно много хлопот вышло с посохой. Мужики понимали, что предстоит им топором не податливое дерево тесать, не пилой вжикать, а рубить живых людей, хотя и нехристей, но для них это так непривычно, что переспрашивали они одно и то же по несколько раз, определяя себе образ своего действия. Но все в конце концов уладилось, и воеводы сообщили Никифору Двужилу (а именно его оставил Воротынский за главного воеводу, наказав особенно не спешить с дымом, но и не припоздниться), что пусть татары лезут, для встречи их все изготовлено.
Двужил после этого сам поехал по всем стенам крепости, чтобы подправить, если что не так. Особенно придирчиво глядел, не оставлена ли где посоха без рыцарей-наемников и порубежников, и где замечал такое, тут же повелевал добавить опытных ратников. Еще и к пушкарям велел побольше обороняющихся – бойницы все же достаточно вольные, и если добегут до них штурмующие, встречать их тут надлежит дружно. Не успел еще Двужил закончить объезд, как наблюдатели донесли:
– Татары!
Никифор не поторопил коня, продолжал ехать шагом, словно ничего особенного не случилось. Он ждал, как дальше поведут себя крымцы, попрут через поле в лоб, как прежде уже поступали, либо начнут окружать гуляй-город в осаду. Каждый маневр вражеский определял и его дальнейшие распоряжения. Вот он и не среагировал на первый доклад наблюдателей. Новый доклад:
– В осаду, похоже, намерились. Тьма-тьмущая воронья!
«Значит, есть час времени».
Окончив объезд, поднялся Двужил по лестнице к наблюдателю. Отменное место: в середине гуляй-города почти на макушке кряжистого дуба спилены ветки и сооружена круговая площадка с перилами – во все стороны хорошо все видно. Здесь и решил Никифор Двужил остаться, чтобы наблюдать за ходом боя. А для быстрой связи с воеводами повелел прислать дюжину вестовых и сигнальщиков. Костер ладить повелел рядом, чтобы услышали костровые с голоса приказ дать дым. Крымцы действовали по вековой татарской тактике: передовыми сотнями стремительно замкнули круг, а потом уже неспешно стали подтягиваться остальные силы. Действительно, тьма-тьмущая. Выходит, все тумены послал Девлет-Гирей на гуляй-город. Это – хорошо. «Сдюжить бы с часок с гаком. Озвереют, забудут про спины, – рассуждал Двужил. – Вот тут в самый раз князю в сечу идти».
Не то, чтобы с гаком, но даже и часу не выдержали осажденные. Как ни прорежали из пушек лезущих, многим все же удавалось прорваться к стене. Встречали их дружно. Ертоульцы и посоха секли топорами руки тех, кто успевал схватиться за верх китаев, тех же, кто избегал такой участи, ратники разили мечами, шестоперами и боевыми топорами. Особенно часто мелькали в воздухе шестоперы – любо русским богатырям это тяжелое оружие, для них оно неутомительное. И все шло бы ладно, не пускай тучи стрел крымцы из-за спин штурмующих. На место срезанных пушкарями всадников вставали новые, и создавалось такое впечатление, будто без всякого толку стрельба по лучникам, их же стрелы доставали оборонявшихся.
Особенно быстро таяла посоха без щитов, кольчуг и шеломов. И все же Никифор сдерживал себя, размеренно прошагивая по помосту круг за кругом. Наконец крикнул, перегнувшись через перила:
– Дым!
У сигнальщиков факелы горящие в руках, поленья, изрядно в дегте выкупанные, уложены холмом; с четырех сторон поднесены факелы, и тут же дым пополз в небо. Поначалу медленно и тонко, но каждую минуту черный ствол жирел и высился – не увидеть его было просто невозможно.
Никифор Двужил внимательно наблюдал за штурмующими, как они воспримут дым, но те даже не обратили внимания на него. Не до дыма им, чувствуют, что еще немного усилий, и прорвутся они в крепость, где их кровожадные души вдоволь натешатся.
Первыми навалились на тылы крымцев конники опричного полка. Дети боярские из других полков тоже не замешкались. Следом и пешцы подоспели. Секли врагов первые несколько минут, как траву на сенокосе. Гуляй-город тоже ободрился. Откуда новые силы взялись у его защитников? Пушки метче ударили, рушницы скороговорней заговорили, болты каленые из самострелов роем пчелиным понеслись над головами лезущих на стену к дальним лучникам, разя всадников и коней – картина боя резко изменилась, татар обуял страх, им казалось, что сам лес преображался в ратников заклинанием неведомой силы, и хотя во многих местах крымцы пришли в себя и отчаянно рубились с русскими ратниками, но в целом удача повернулась спиной к татарским туменам.
Бой рукопашкою, однако, переменчив, а крымцев вдвое, почитай, больше, и как бы дело повернулось, еще не известно, не предприми князь Михаил Воротынский еще один шаг, ставший в итоге решающим. Своей дружине во главе с Космой Двужилом он повелел прорубаться к знамени ханскому, она в короткое время оказалась почти у цели, но гвардейцы ханские, оберегая своего властелина и его знамя, быстро сообразили что к чему и встали стеной против дружины княжеской. Не упускавший из виду свою дружину, князь Воротынский понял, что не осилит она гвардейцев хана, потому приказал князю Хованскому:
– Тысячу лучших ратников – на ханский стяг!
Нукеры не дрогнули, устилали своими трупами и трупами наседающих каждый шаг отступления, дрогнул сам хан – он, увидев, что русские ратники вот-вот закольцуют его, хлестнул коня камчой и понесся прочь в окружении двух десятков телохранителей.
Лиха беда – начало. Да еще если пример подал сам властелин. Один за другим покидали поле боя нойоны и темники, за ними тысячники, оставляя на произвол судьбы своих воинов, которым оставалось одно – отбиваться, пока есть силы, и уповать на милость Аллаха. Они и отбивались еще добрых четверть часа, но вот из гуляй-города по повелению Никифора высыпала вылазка: порубежные казаки и дети боярские да немцы-наемники. Действие предельно рискованное, ибо крепость оставалась почти незащищенной (только пушкари с посохой и ертоульцами), но это оказалось весьма кстати: крымцы сломились окончательно. Началась безжалостная бойня. Забыли, казалось, русские ратники заповеди Христовы, а старались лишь ублажить своего древнего бога Перевита о пяти головах, для которого одна утеха – кровь побежденного врага. Как можно больше его крови.
Каждая малая речушка, тормозившая паническую скачку крымцев, давала возможность русским ратникам наваливаться на них большими силами и буквально перепружать переправы трупами захватчиков.
До берегов Оки доскакала лишь малая часть совсем недавно могучего войска, а на реке их встречали лодьи и дощаники дьяка Логинова с ловкими на веслах и в стрельбе из луков пермяками. Да и погоня далеко не отстала. Каждый русский ратник мстил за веками обливавшуюся кровью и слезами от татарского беспредела Россию, за свою семью, ибо почти каждая русская семья имела свои счеты с поработителями.
Ускакавший с поля брани хан забыл о своих сыновьях-царевичах, о мурзах и князьях, которых оставил на левом берегу Протвы ожидать его победного возвращения. Вспомнил о них своевременно князь Михаил Воротынский. Повелел дружине своей и той тысяче опричного полка, которая вместе с дружиной брала ханское знамя, спешно перекрыть Серпуховскую дорогу, устроив на ней засаду.
– Не секите почем зря, – наставлял Коему Двужила и тысяцкого опричного полка Михаил Воротынский. – Лишь того рубите, кто выхватит саблю из ножен. Живыми царю нашему нужны князья и мурзы татарские. Ваш ему подарок будет. Обдерите их, как липок. Добычу меж собой поделите по-братски. В исподнем одном повезем правителей говенных! – И добавил, обращаясь лишь к одному Косме: – Боярина Селезня отыщи. Глядишь, Бог даст, жив сокол мой! Но и мертвый если, найди непременно. Домой свезем и с почестями похороним.
Обоз со знатью крымской, жаждавшей стать правителями России, захватили почти бескровно. Благоразумным для себя сочли мурзы, князья и царевичи сложить оружие, повелев то же самое сделать своим телохранителям-нукерам. Один из мурз сразу же пожелал выслужиться.
– Не казнить, а жаловать меня. Я предатель ваш вам верну, – и откинул полог повозки, где лежал связанный по рукам и ногам волосяным арканом окровавленный Николка Селезень. – Предатель казни.
Великой силой сдержал себя Косма, чтобы не срубить голову расчетливому палачу, лишь плюнул смачно в лицо ему. Выхватив засапожный нож, осторожно стал перерезать аркан.
Исполосован весь. Лицо без кровинки. Руки беспалы. Видно, саблей пальцы рубили. Да не все сразу, а поодиночке, ибо культя не ровного сруба. И каждый палец припечатан каленым железом. Селезень застонал, и Косма, погладив его по голове железной своей ладонью, попросил как можно нежней:
– Потерпи, брат, потерпи. Рассупоню сейчас и – к князю доставлю. На руках понесем.
Когда положили боярина Селезня на траву возле князя Воротынского, тот опустился на колени и молвил с жаром:
– Великую службу сослужил ты не только мне, но и всей России!
– Грозились, что вначале руки по плечи стешут, да не вдруг, а по частям, затем за ноги примутся. Болваном, мол, станешь круглым. А чтоб кровь не хлестала, прижигали отрубы.
Содрогнулись все, кто слышал тихие слова боярина Селезня, а князь процедил сквозь зубы с нескрываемой злобой:
– Жаль, сбег Девлетка-варвар! Самолично снес бы ему голову!
Фрол Фролов, подошедший в этот самый момент, чтобы сказать князю, что лекарь будет с минуты на минуту, смерил князя подозрительным взглядом своих шустрых глаз, но ни сам князь, ни Косма Двужил, ни дружинники, принесшие на мягких носилках истерзанного боярина, не заметили того подозрительного взгляда близкого княжеского слуги. Подскакал связной от воеводы Шереметева:
– Князь, воевода велел спросить, гнать ли татарву за Окой?
– Гнать! Гнать и сечь! Чтоб ни один до степи не доскакал!
С подобным же вопросом гонец от воеводы Хованского; затем воевода большого огненного наряда подступил, воевода гуляй-города – все ждали его, главного воеводы, слова, и князю Воротынскому недосуг было дальше оставаться с героем-боярином. Поручив его Фролу Фролову, ушел он с головой в воеводские заботы. В радостные заботы, но оттого не менее хлопотные, требующие полного напряжения мысли и душевных сил.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Князь Воротынский не подгадывал специально, но так получилось, что ратники возвращались в Москву в Рождество Пресвятой Богородицы. Разноголосье колокольное созывало христианский люд на торжественные молебны по случаю столь великого их праздника, однако москвичи, нарядившись празднично, заполняли не церкви, а улицы, хотя князь Михаил Воротынский не слал в стольный град вестника с сообщением о дне возвращения, город, однако же, откуда-то узнал об этом и высыпал встречать своих спасителей. Спасителей России.
Ничего подобного воевода-князь еще не видывал: Москва встречала его, Воротынского, более радостно, чем царя Ивана Васильевича – юного покорителя Казани. Под копыта княжеского саврасого коня в парадной сбруе бабы расстилали шелковые платы свои, сами же, не стыдясь греха, оставались простоволосыми. Цветы летели на него, князя, на дружину его, на всех ратников изобильно, и весь разномастный люд, от знатных до изгоев, низко ему кланялся. Священнослужители, не велев прекращать колокольного звону, тоже выходили на улицы с крестами и кадилами, чтобы благословить победителей.
Гордость за себя, за дружину свою, за соратников-соколов вольно или невольно воцарилась в душе главного воеводы. Вместе с тем гордость законную, заслуженную подтачивала непрошенная тревога, отравляя безмятежную радость.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67