«Где полки? Где князь Иван Вельский?!» – со все возрастающей тревогой спрашивал себя Михаил Воротынский и, естественно, ответа не находил.
Глаза у него открылись лишь тогда, когда выехал он на берег Москвы-реки. Широко от ужаса открылись. Он, много испытавший и познавший ратник, такого еще не видывал: широкая река была битком набита трупами. Перемешалось все: стрельцы в своих ярких тигелях, дети боярские в кольчугах, воеводы в зерцалах, купцы московские в атласных кафтанах, ремесленники в пропитанных потом рубахах, женщины в ярких сарафанах и дети бесштанные, пахари в грубых домотканных серьмягах. Ветер, дувший в спину, относил запах тлена, и оттого это переплетение мертвых тел, на добрую версту перегородивших реку, казалось чудовищно-нереальным.
Особенно властно какая-то неведомая сила держала взгляд князя на крошечном младенце в кружевных пеленках, который будто бы спал, притулившись, к жесткой кольчуге ратника.
Когда оторопь отступила, и князь Воротынский смог, наконец, оторвать взгляд от младенца, покоящегося в воздушных кружевах, он ужаснулся еще больше: груды угля и пепла, черные трубы, словно вздернутые в небо руки молящихся, редкие каменные церкви, тоже черные, без крестов и маковок – ни Скородума, ни Белого города, ни Китая не осталось и в помине, и на всех пепелищах трупы, трупы, трупы. Людские и конские. Обугленные. Черные. Только стена кремлевская стояла жива-здоровехонька, а за ней задорно искрились на солнце золотые купола храмов. «Успели ли княгиня с сыном и дочкой укрыться в Кремле?! Где Владимир?! Что с его семьей?! – один за другим хлестали по сердцу вопросы, пересиливая все остальное. – Живы ли, родимые?!»
Они были живы. Князь Владимир Воротынский успел отправить их со всеми чадами и домочадцами, со всем скарбом и под хорошей охраной в Лавру; когда же запылал город и огонь стал приближаться к Скородуму у Таганского луга, он увел свой полк от явной и никчемной гибели и перекрыл им Ярославскую дорогу – несколько крымских сотен, понесшихся было на грабеж подмосковных сел на пути в Лавру, попали в засады и сложили бесславно свои разбойные головы.
Все это предстоит еще узнать к великой его радости князю Михаилу Воротынскому при встрече с братом, уже понявшим, что татары ушли от Москвы и для верности пославшим лазутчиков. Лазутчики те повстречаются с ратниками Михаила Воротынского, и князь Владимир, собрав полк, поспешит к брату. Но пока, упрятав как можно глубже личную тревогу, созвал Михаил Воротынский младших воевод и сотников, чтобы попросить их повременить ворочаться в города свои.
– Не успели мы, други, помочь Москве в рати, поможем ей в тризне. Могилы братские рыть станем, из реки-Москвы перенесем в них утопших. Знаю, не ратника это дело, а посохи, но нет здесь кроме нас никого живых, и не по-христиански будет оставить погибших без погребения.
– Отпеть бы, – послышалось сразу несколько голосов. – Грех ить без покаяния.
– В монастыри ближние вестовых теперь же пошлю, – ответил князь Воротынский. – В Кремле митрополит должен быть, если сохранил его Господь.
– В ближние села тоже бы послать. За подмогой.
– Все они здесь, ближние села, – указал на плотину из трупов Воротынский. – Или, арканами опутанные, бредут в Кафу. Самим придется. Пока царь Иван Васильевич не пришлет посошников из земель, татарами не тронутых.
– Исполним, воевода, божеское. Не сомневайся.
– Вот и ладно.
Без проволочек приступили к скорбному делу ратники, а тут еще полк князя Владимира подошел, начало все ладиться спорей. Митрополит Кирилл сам панихиды правил у каждого братского рва.
Отдельно хоронили лишь знатных воевод, кого опознавали, да купцов иноземных, особенно лондонских, которых навытаскивали более двух дюжин, на их кладбище, что за Кукуем. Не православной же они веры, чтобы вместе с нашими лежать. Лишь князя Ивана Вельского, главного воеводу, которого нашли в его же погребе задохнувшимся от дыма, да доктора царева Арнольда Линзея оставили до приезда самого Ивана Васильевича. Как он распорядится.
Царь, однако же, не спешил. Гнал лишь посошных людишек в Москву, чтобы очищали ее от пожарищ и трупов. Опасался мора в царственном граде, и только когда многие тысячи сгоревших и нашедших смерть в Москве-реке да в Яузе были преданы земле, когда после этого прошло изрядно времени, а мора не появилось, вот тогда царь всея Руси пожаловал в Кремлевский дворец. Со своей, ставшей уже его тенью, многотысячной ордой опричников.
Съежился Кремль. Даже митрополит благословлял Ивана Васильевича дрожащей от страха рукой, хотя и прилагал все усилия, чтобы соответствовать своему сану. Особенно трепетали бояре и воеводы, бездействовавшие в Кремле за запертыми воротами в то время, когда полыхал город. Они предвидели скорую и жестокую расправу. Не могли определенно сказать и братья Воротынские, как расценит самовластец их действия. Была у них поначалу мысль сослаться на повеление покойного главного воеводы (кто теперь это подтвердит или опровергнет?), но, поразмыслив, решили выложить царю все как на духу. Ответить за самовольство, которое, тем более, оказало лишь пользу.
Вопреки, однако, ожиданию казней, царь Иван Васильевич никого ни в чем не обвинил, каждому нашел нужное в этот момент дело, выделил знатную сумму из казны на восстановление Москвы, несколько раз обсуждал на думе, из каких городов и по сколько взять мастерового люда, чтоб заселить столицу, щедро раздавал своим опричникам землю в Китае и в Белом городе. Предложил он и Воротынским выбрать себе места поближе к Кремлю, но те не стали этого делать, тем более что Фрол Фролов уже расстарался подрядить артели плотников и столяров как для своего князя, так и для князя Владимира, и те, осмотрев сохранившиеся в земле дубовые основания, пообещали управиться с теремами в двухнедельный срок, а еще за две-три недели восстановить гридню, конюшню, двор и остальные службы.
Но не это было самым важным сейчас для князя Михаила Воротынского. Дворец построится. Куда ему деваться? А вот как с намеченным строительством крепостей и засечных линий? Молчит пока по этому поводу самовластец. Не зовет для беседы главного порубежного воеводу.
Впрочем, не спешит принимать Иван Васильевич и послов крымского хана. Выжидает чего-то.
О послах, понятное дело, у князя Михаила Воротынского малая забота, а вот о том, как выполнять Приговор боярской думы, без отдыху наседают одна за другой мысли. Рати окской нет. Вся, кроме одного полка, погибла. А без нее как? Вот и проводил много времени Михаил Воротынский в Разрядном приказе, наскребая людей для новых четырех полков. Подготовил он с Логиновым и несколько новых росписей по тягловой повинности городам с учетом того, что они выделяют людей на обустройство и заселение Москвы. Полностью подготовившись к разговору с царем, князь Михаил Воротынский сам сделал первый шаг.
– Время, государь, идет. Боярский наказ и твое повеление не исполняются. Дозволь приступить, прежде мои новые предложения и предложения Разрядного приказа послушав.
– Послезавтра послов Девлетки приму. На следующий день, после заутрени, жду.
К приему послов крымского хана готовились основательно. Одежду велено было надеть боярам, князьям и всем иным, кому надлежало присутствовать на приеме, самую никудышную, цветом однотонную, серую либо черную, без единого украшения. Даже перстни печатные надлежало снять. Перед троном, на который было наброшено серое рядно, установили частую решетку с узким проходом сбоку. Мысль такая: не людей царь принимает, а зверей диких, для жизни опасных. Только рындам не велено было менять одежды и посольские топоры на худшее оружие, да короны все три держать над царевой головой вельможами со всей пышностью. И еще велел царь Иван Васильевич облачить посла крымского хана в дорогую соболью шубу, жемчугом шитую, а шапку преподнести ему из чернобурки. Все остальные вельможи, посла сопровождавшие, оставлены были без внимания. Как приехали в своих походных овечьих одеждах, в том велено было вести их на прием царев. С крепкой охраной к тому же.
В урочный час кованые ворота Казенного двора отворились (а именно там держали крымцев под доброй стражей), и в окружении стрельцов вывели посольство, аки преступников, идущих под топор палача. Взбешенные таким унижением, метали гневные молнии налитых кровью раскосых глаз вельможи крымские, скулы их, и без того выпирающие, вздулись жгутами, лица злобно-багровые, от взгляда на которые оторопь берет. И только важно шагавший впереди своих соплеменников посол гордо нес и свою голову, увенчанную высокой шапкой, и свой живот, на котором поверх ласкового меха скрестил он грубые руки, привыкшие к жестким поводьям, к сабле, к тугому луку. Он, похоже, не замечал плотных рядов стрелецких, так был польщен вниманием, ему оказанным, и так обрадован необычайно дорогим подарком царя, а может, представлял, что стрельцы не конвоируют его, а приставлены для охраны от возможного нападения разъяренной толпы. Впрочем, толпы никакой не было, а те немногие люди, кто видел эту картину, невольно улыбались, хотя в те черные дни для Москвы людям было не до улыбок.
Когда посол Девлет-Гирея вошел в тронную палату, величественно неся увенчанную высокой шапкой голову и ступая по узорчатому половику заскорузлыми от конского пота сапогами так, словно на ногах его были шитые золотом сандалии, а думных бояр даже не удостоил взглядом, почти вся дума тоже заулыбалась, хотя и ей так же было далеко до улыбок.
Наконец увидел посол решетку в нескольких метрах перед царским троном и остановился пораженный. Дышащее благородным высокомерием лицо посла вмиг побагровело и стало похожим на бычью морду. Он и взревел по-бычьи:
– Так не принимают послов великого хана рабы его!
– Ты будешь допущен до руки великого князя, Царя всея Руси, – спокойно ответил послу пристав его. – Ты один.
Не были бы предусмотрительно отобраны у татар их сабли и ножи, наверняка кинулись бы они на стрельцов, на бояр думных, не вынеся столь явного оскорбления. Теперь же они только скрежетали зубами, с ненавистью глядя на стрельцов, еще плотнее сомкнувших плечи, и на бояр да на самого Ивана Васильевича. Пристав посла, указав на узкий проход в решетке, пригласил посла совершенно будничным голосом:
– Проходи вот туда.
Клокоча гневом, посол стал протискиваться между железными прутьями, стараясь все же не повредить дорогой шубы, а как оказался за решеткой, тут же словно из-под земли выросли возле него пара богатырского сложения опричников, готовых в любой миг скрутить посла в бараний рог. Один из опричников настойчиво потребовал от посла:
– Шапку долой!
– Пусть его, – остановил опричника царь Иван Васильевич. – Пусть покрасуется. Небось, не нашивал в жизни ничего похожего. – И к послу: – Слушаю, что велел сказать тебе хан твой.
Не поинтересовался, как принято было в те годы по этикету, о здоровье ханском. Еще одна мелочная демонстрация своего величия сыграла совершенно иную роль, какая ей предназначалась: посол воспринял ее с усмешкой: «Побитый пес скалит беззубую пасть». Он даже снял шапку и поклонился.
– Мой и твой, князь Иван, повелитель просил сообщить тебе, своему рабу, что жив и здоров. Еще он пожелал спросить тебя, как понравилось тебе его ханское нерасположение, показанное огнем и острой саблей? Он послал тебе письмо и щедрый подарок.
Посол, откинув полу шубы, достал из-за пояса свиток и протянул его царю, а когда дьяк, стоящий за троном, взял свиток, посол достал небольшой нож с рукояткой из копыта каракуйрука, в изрядно потертых ножнах, и тоже протянул его Ивану Васильевичу.
– Мой и твой, князь Иван, повелитель, да продлит Аллах годы его царственной жизни, посылает тебе вот этот нож, чтобы ты в утешение себе перерезал свою глотку.
– Вон! – крикнул царь Иван Васильевич, и дюжие опричники в один момент вытолкнули посла через щель в решетке, там стрельцы-охранники подхватили его, швырнули в кучу татарских сановников и, подталкивая бердышами, погнали посольство Крымское прямехонько на Казенный двор.
На следующее утро, едва лишь занялась заря, князь Михаил Воротынский опустился на колени перед образом Спаса, молясь дать царю всея Руси силу не отступиться от планов порубежного устройства юга отечества, а ему, самому князю, твердости духа в беседе с царем.
Внемлил, видимо, Бог горячей молитве княжеской, ибо царь почти со всем согласился, что предложил князь Михаил Воротынский, хотя поначалу сердце екнуло у главного воеводы порубежного, и руки чуть было не опустились.
– Садись, князь, – как обычно указал Иван Васильевич на лавку, покрытую искусной работы мягким полавочником. Особенность сегодняшняя была лишь в том, что даже в этом одном слове чувствовалось безразличие ко всему на свете.
Помолчали. Затем со вздохом подал Иван Васильевич Воротынскому свиток.
– Читай.
Михаил Воротынский развернул свиток. Письмо Девлет-Гирея царю. Уже переведенное в Посольском приказе. Бросилась в глаза витиеватая аккуратность переписчика, словно великое вдохновение озаряло скромного служаку. Воротынский начал читать: «Жгу и пустошу Россию единственно за Казань и Астрахань, а богатство и деньги применяю к праху…» «Чего ради прежде грабили наши земли, шакал лицемерный?!» – с возмущением подумал Михаил Воротынский и продолжил чтение: «Я везде искал тебя, в Серпухове и в самой Москве, хотел венца и головы твоей, но ты бежал из Серпухова, бежал из Москвы – и смеешь хвалиться своим царским величием, не имея ни мужества, ни стыда! Ныне узнал я пути государства твоего: снова буду к тебе, если не сделаешь, чего требую, и не дашь мне клятвенной грамоты за себя, за детей и внучат своих…»
Еще продолжал читать Михаил Воротынский наглое, как он оценивал, послание девлетгиреевское, а царь уже начал исповедь, удивившую и обрадовавшую князя.
– За грехи мои тяжкие карает Господь. За кровь христианскую, мною проливаемую по наущению лжедругов престола. За Новгород подрубленный, за Торжок казненный.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67