На верную гибель. А это значит – потеря богатства. Кого тогда продавать в Кафе на невольничьем рынке за золото и серебро? Возражать своему хану никто, однако, не посмел. Кроме атамана казаков Дашковича. Да и тот не возражал, а лишь советовал:
– Твое, светлый хан, решение справедливое и угодное Всевышнему. Но можно поступить и так: начнем торги поближе к стенам и каждодневно станем к ним подступать. Незаметно. Городская стража к этому привыкнет. Чего им безоружных опасаться? А кроме сабель для захвата ворот ничего и не нужно ни моим казакам, ни твоим смелым воинам. Отворят они ворота, чтобы впустить выкупленных пленников и приобретших рухлядь, мы на их плечах и ворвемся в город.
– Ты прав, – согласился Мухаммед-Гирей. – Пусть так и будет. Мы еще думаем, чтобы пленники убегали бы из нашего стана. Не много, но пусть сбегут. Тогда мы потребуем их вернуть.
Это уже совсем лишнее и даже вредное, ибо может насторожить подозрительного Хабара-Симского или кого-либо из его окружения, только как сказать об этом хану – разгневается, головы тогда не сносить.
На следующее утро базар, шумный, многолюдный, заработал. Прибывали верхами и на бричках родичи пленных, чтобы выкупить своих из неволи, а, сторговавшись, либо спешили восвояси, либо за крепкие стены города. Богатеи появились, чтобы купить достойные их кошелька украшения, либо приобрести мягкую рухлядь. Рязанцы тоже не дремали, валом повалили на базар, надеясь дешево приобрести нужную в хозяйстве вещь либо одежду какую. Городские ворота фактически весь Божий день не затворялись. В них, кстати, начали прошмыгивать беглецы. Среди них – князь Федор Оболенский. Он-то и надоумил Хабара-Симского установить на стенах близ главных ворот пушки, да ратников держать в засаде.
– Видится мне, не зря базар все ближе и ближе к стене… Не за здорово живешь и ротозеют басур-маны, дозволяя пленникам сбегать. Не коварство ли какое?
– Раскидывал я умишком своим по сему поводу, – ответил окольничий, встретивший князя и устроивший гостя в своих покоях. – Как пить дать станут требовать возврата сбежавших. Я их пока по дворам не пускаю. В монастыре, бедняг, держу. За стенами.
– Разумно. Верно и то, что не дремлешь. Дозволь и мне окольничий, ратников к сече готовить.
– Тебе бы, князь, воеводство взять. По роду…
– По роду, говоришь. Что верно, то верно. Только я так рассуждаю: сумел ты ежели грамоту цареву у татар выманить, не отворил ворот, тебе и продолжать дело начатое. А с меня не убудет, если я тебя уважу. Не обесчестит меня, не унизит.
На том и порешили. Крикнули главного пушкаря Иордана-немчина. Повелели:
– Ночью пушки у главных ворот поставь. Только так, чтобы не видать их было снаружи. Ядер побольше наготовь да зелья. Ратников-пешцов да казаков городовых бери, сколько понадобится.
– Ядра поднесем, не вопрос, только, как я считаю, нужно побольше дроба. Дроб гуще сечет, когда многолюдно.
– Ишь ты! – одобрил окольничий. – Смышленая у тебя голова, хотя и немчинская.
Ночью добрых полдюжины затинных пушек перетащили к главным воротам, приладили их чин-чином к бойницам, чтоб, значит, при нужде не тратить времени зря, а уж после этого убрали их за козырек. Остаток ночи пушкари коротали в надвратной церкви, которую священник держал в это тревожное время отворенной. Специально для укрытия ратников, ради которых и службу в ней служил. Прихожан в те дни в надвратной церкви не жаловали.
Утром, как и предполагали окольничий Хабар-Симский и князь Федор Оболенский, базар начался под самыми, почитай, стенами города. Уж на мосту через ров перед воротами торговцы раскинули свой товар. А товару награбленного видимо-невидимо, полонянников, связанных арканами, бессчетно; ждут-пождут басурмане, когда покупатели повалят из ворот, а тех все нет и нет. Сами татары меж собой рядятся, по рукам бьют, купцов же русских всего-ничего. Не более сотни. Бойчей лишь там, где полон на продажу выставлен. Челночат русские меж связок, выискивая своих, женщины осиротелые сговор ведут с приглянувшимися мужиками, чтоб за выкуп в жены взяли – там радость и горе перемешались густо, не распутаешь.
Час уже миновал, а ворота не отворяются: запретил окольничий горожанам выходить на торжище, и воротники блюдут приказ воеводский неукоснительно, охолаживая настырных:
– Поговори мне! Иль татарве в пособники метишь?!
После такого обвинения кому захочется лезть на рожон?
Продавцы уже начали приглашать горожан, коверкая русские слова. Все громче и громче их крики:
– Выходит! Задарма купишь!
– Жадна душа все найдет!
Вскорости начался разворот как по написанному. Вельможа какой-то подъехал от стана. С охраной. Не так уж и малой. Притихло торжище, низкими поклонами встречая знатного ханского слугу, но вскоре окружили его татары и начали что-то доказывать, жестикулируя руками.
Прислушались те воротники, что на колокольне дозорили, улавливать начали, о чем нойона просят рядовые воины: требуют, значит, чтобы горожане слово держали и на торг выходили, а еще просят, чтобы сбежавших полонянников вернул город, либо выкуп дал. Неужели, доказывают, обуздать непокорных нельзя.
Срочно к окольничему послали известие, и тот не заставил себя ждать. Вместе с князем Оболенским поднялся на колокольню, встал, чтобы не выпяливаться, но видеть и слышать все. Татарский он знал хорошо, поэтому в толмаче не нуждался. Сразу ему стал ясен коварный замысел басурман: сейчас потребуют слово держать в отношении торговли и возврата сбежавших пленников, а когда ворота откроются хотя бы даже для переговоров, татарва тут же повалит в них. «Не устоять!»
Нойон поднял руку, потребовав:
– Пропустите!
Жалобщики расступились, и нойон, подъехав почти к самым воротам, крикнул:
– Именем хана впустите меня! Я хочу поговорить с вашим воеводой!
Верные его нукеры сгрудились за ним полукольцом. Вид у них воинственный, лица пылают гневом. Чуть поодаль, тоже в полукольце, стояли жалобщики, и полукольцо это множилось быстро: к нему липли и торговцы награбленным, и те, кто выставил на продажу несчастных пленников.
Окольничий Хабар-Симский крикнул с колокольни:
– Я слушаю тебя, знатный воин. Можешь говорить.
– Именем хана требую открыть ворота! Мы разыщем беглецов и покинем город с миром.
– Мы сами найдем тех, кто сбежал, и завтра передадим вам. Князя Оболенского я выкуплю сам. Условие такое: только послы подойдут к воротам. Пешие. Как и на прежних переговорах. Близко – никого.
– Открывай сейчас! Ты обманешь, как с шертной грамотой как с согласием на торговлю. Я требую именем хана: открывай!
Последние слова нойона заглушил залп затинных пушек, дроб скосила десятки и нукеров, и жалобщиков, начал сползать с коня и нойон – самый здоровенный нукер подхватил его и, прижав к себе, пустился вскачь к стану. Понеслись за ним и остальные нукеры, топча своих же соплеменников, тоже в панике отхлынувших от городской стены.
«Кто повелел?! – возмутился окольничий. – Теперь штурма не избежать!»
Ратники и добровольцы начали, по приказу Хабара-Симского, изготавливаться к битве на стенах, костровые зажгли дрова под котлами со смолой и водой, но время шло, а устрашающее «Ур-ра-а-а-агш!» не взметало татарские тумены, не гнали нехристи и пленников, чтобы те первыми лезли на стены. Закипела вода в котлах, вспучиваться начала и смола, а в татарском стане тишина. Странно. Очень странно.
А тем временем изготовили свои тумены к штурму темники, каждый получил уже свой отрезок стены, ждали только последнего слова Мухаммед-Гирея, у входа в шатер которого едва держался на ногах раненый нойон, надеясь быть впущенным в ханские покои. Только отчего-то не впускал к себе хан истекающего кровью военачальника, он беседовал с лазутчиком из Астрахани. И чем больше узнавал подробности подготовки астраханцев к походу на Крым, тем более убеждался, что нужно спешно возвращаться в свой улус, чтобы не потерять все. Отпустив, наконец, лазутчика, Мухаммед-Гирей велел впустить раненого нойона и собрать всех нойонов и темников, всех советников для важного, как он сказал, разговора. Выслушав раненого, совершенно уже обессилевшего, хан повелел унести его и передать в руки лекарей, затем заговорил злобно:
– Кровь погибших от коварства рязанцев не может быть отмщена сегодня. Мы вернемся сюда и сравняем город с землей, а сейчас нам нужно спешить на защиту своих улусов. Астраханцы уже наметили день начала похода. Они, поганые себялюбцы, не думают о могуществе Орды, к которой мы хотим ее привести. Они не хотят нашего величия, но роют могилу себе! Себе и всей Орде! Она может противостоять своим врагам только в единстве! – Он сделал паузу и продолжал: – Сейчас же пусть трогаются караваны с добычей и пленными. Каждая сотня, каждый тумен для их сопровождения выделяет третью часть. С оставшимися мы постоим до ночи. Потребуем, чтобы город вернул пленных и выдал тех, кто стрелял по нашим воинам!
Знать бы городу слова ханские, вел бы он себя иначе, а то напружинился, ожидая штурма с минуты на минуту. Хабар-Симский и Оболенский колокольни надвратной церкви не покидали. Выяснить, кто самовольно осыпал дробом татар, послали младшего воеводу. Не долго тот отсутствовал. Вернулся вскоре с пушкарским головой Иорданом-немчином. Тот и не собирался скрывать, что на свой страх и риск повелел дать залп.
– Слишком обнаглели, – спокойно возразил на упрек Хабара-Симского Иордан. – Стену облепили уже. У ворот толпа вон какая собралась. Чуть бы оплошали воротники, городу бы не жить.
– По большому счету ты прав. Только зачем без спросу? За это, ты знаешь, тебя наказывать нужно.
– Приму с покорностью. Ради спасения города. Горожане мне деньги платят не за то, чтобы я рот открытым держал. Я – наемник. Я должен честно отрабатывать свой хлеб.
– Резонно. Иди пока к своим пушкарям, готовься отбивать штурм. А как поступить с тобой, решим на совете воевод и бояр.
Тревожно тянется время. Князь Федор Оболенский сетует уже:
– Ни штурма, ни послов на переговоры. Что задумали вороги?!
– Да, знать бы, – соглашается Хабар-Симский и вздыхает.
Ему особенно тягостно. Он пошел поперек шертной грамоты царя Василия Ивановича, и исход его упрямства для него непредсказуем. Жизни может стоить его самовольство. Сам только что сказал пушкарю-немчину о неотвратимости наказания за самовольство. Вот, наконец, на поле перед городом появились всадники. Всего-навсего – десяток. По сбруе конской, по одежде – знать татарская. Значит, переговоры.
– Выходит, не ладится у них дело со штурмом, – обрадованно прокомментировал князь Оболенский.
– Пожалуй. Что ж, побеседуем.
Он не стал спускаться с колокольни. Оттуда спросил послов, с чем пожаловали. Ответ ожидаемый: вернуть сбежавших пленников и, кроме того, выдать всех, кто стрелял из пушек по безоружным торговцам. Иначе – штурм. Город будет сравнен с землей. Ни один человек не останется жив.
– Сбежавших полонянников мы вам возвратим. Завтра утром…
– Сейчас!
– Завтра утром, – продолжал окольничий, словно не слыша требовательных криков. – Нам нужно время, чтобы всех найти и собрать.
– Сейчас!
– Повторяю: сейчас не получится. Нужно время, чтобы выяснить, кто выкуплен, кто сбежал.
– Пусти тех, у кого сбежали. Они сами найдут своих рабов!
– Губа не дура, – хмыкнул Хабар-Симский, а послам крикнул: – Сейчас распахну. Держи карман шире. – И жестко: – Сказано, – завтра утром, значит, завтра утром! Сейчас вынесут вам выкуп за князя Оболенского. Сколько?
– Сто рублей! – крикнул один из вельмож. – Князь мой, и я назначаю сто рублей!
«Ничего себе, загнул!» – возмутился окольничий, но, подумав, что иного выхода нет, согласился:
– Сто, так сто.
Послал тут же слугу к себе за деньгами. Наказал, чтобы серебро принес, не золото. Слуга не вдруг воротится, исполнив повеление, оттого окольничий продолжил переговоры. Теперь о пушкарях.
– Не кто стрелял виновен, а кто повелел стрелять. Он за все в ответе.
– Пусть будет так. Отдай, воевода, виновного сейчас. Так повелел хан!
– Ваш хан мне не указ. Мы сами решим, как поступить с виновным. И вам скажем.
– Сейчас! Сейчас!
Один из послов вскинул бунчук, помахал им, и со всех сторон двинулись плотные ряды черных воинов. Как саранча. Ближе и ближе. Только не ускоряют движение, а замедляют шаг. Вот и вовсе остановились грозной стеной. На безопасном от пушечного выстрела расстоянии. Жутко от их молчаливой грозности.
– Сейчас! Или – штурм!
– Смекай, воевода, не по-татарски выходит, – проговорил вполголоса князь Федор Оболенский. – Давно бы дуром поперли, коль не мешало бы им что-то…
– И то, смотрю, полона перед собой не гонят. Думаю, то и мешает, о чем лазутчик князя Воротынского уведомил нас. Потяну до утра время. За тебя выкуп вышлю, чтоб успокоить послов, а остальное: поживем – увидим.
– Давай, воевода, виновного! Чего молчишь?! Хабар-Симский уже твердо решил не выдавать Иордана-немчина, сам наказать его накажет, а врагам на мучительную смерть – ни за что. Добрый пушкарь. Да и городу службу служит честно. Всю жизнь проклинать себя станешь, если труса спразднуешь. Только зачем дразнить татар упорством? Лучше поиграть с ними в кошки-мышки. Крикнул в ответ:
– Погодите. Сейчас воевод младших да бояр скликаю. Они присудят, как поступить. Не волен я самолично…
– Мы не уйдем, пока не дадите виновного!
– Погодите малость. Дайте обсудить.
Тумены стоят молча. Кони под послами перебирают копытами от нетерпеливого стояния, вырывают поводья, а окольничий с князем ждут бояр и воевод, чтобы начать совет у татар на виду. Воеводы во всех доспехах и с оружием, бояре в парадных зерцалах поднимались на колокольню не очень дружно, но когда, наконец, наполнилась она до отказа, Хабар-Симский начал рассказывать о требовании татар и о своем им ответе. Долго молчали все, переваривая услышанное, и первое, что было сказано, окольничего поразило.
– А то и впрямь немчина-пушкаря выдать с головой. Чтоб другим-иным неповадно было самовольничать.
Не все, но многие бояре поддержали это предложение, поначалу робко, но затем все уверенней и уверенней доказывая противникам, что одной, к тому же не православной душой спасти можно и нужно город или, по крайней мере, сотни душ, которые погибнут, отбивая штурм.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67