Красивы, да не выносливы.
– Что будем делать?
– У боярских управителей поспрошаю…
– Нет-нет. Без них бы обойтись.
– Можно и без них. Только получится выезд не княжеского достоинства. Удобства тоже поменьше.
– Бог с ним, с удобством. Лишь бы без поломки и резво.
– Все сработаю, матушка. Опочивайте с дороги. Завтра к полудню, Бог даст, тронетесь в путь.
И в самом деле, выезд был подготовлен даже немного раньше обещанного времени. Дружинники для сопровождения – любо-дорого, одно загляденье: кони боевые в дорогой сбруе, оружие и кольчуги у ратников добротные, шеломы и щиты начищены, а вот в чем княгине ехать, не очень-то разберешься: возок ли, карета ли, рыдван ли в кибитку переоборудованный. Одно утешает – просторно внутри и пол мехами устлан, а стенки обиты персидскими коврами.
А что безрессорный рыдван на каждой колдобине так встряхивает, что спасу нет, то тут ничего не остается, как терпеть. Много княгине терпеть придется, раз она мужа опального решила вызволить.
Перво-наперво смириться с тем, что сын станет расти не на глазах. Только весточки от него получать да изредка к нему наведываться. Унижения всяческие испытывать. Первый плевок в лицо ее пригожее сделан воеводой серпуховским и его супругой, но то ли еще будет впереди…
Но пока что княгиня об этом даже не думала, воевода обидел ее, верно то, но Бог ему судья. Да и прок от воеводы какой? Вся надежда на великую княгиню. На царицу Елену.
Та встретила княгиню радушно, даже всплакнула, ее жалеючи. Вспомнила и клятву, которую они давали друг другу, обещая идти по жизни рядом, и поддерживать друг друга. Елена обещала всяческое содействие, но надежды на освобождение князя Ивана не вселила.
– Одно скажу, крут на расправу муж мой Василий Иванович, на добро же не быстр. За дядю своего, князя Михаила Глинского, сколько просила, все не прощал его. Император Максимилиан через посла своего просил государя Василия Ивановича отпустить Михаила Глинского в Испанию к королю Карлу, но и на это не отозвался. Такой он. Но не станем терять надежды.
Через два дня Елена сама приехала в усадьбу к Воротынской, чтобы сообщить несчастной подруге своей все, о чем проведала.
– Митрополит у государя побывал, просил, не лишал бы живота верного слугу своего. Василий Иванович ответил, что такого в мыслях не держал. Не за измену заковал, а за нерадивость и за строптивость. Не люба ему, как он сказал, женитьба на мне. К владимирским и ярославским князьям, якобы, примкнул, а те упрямятся признать меня царицей.
– Да не может такого быть! – воскликнула княгиня. – Дома ни разу против Глинских и тебя ни одного слова не сказывал. А со мною он не лукавил никогда.
– Верю, милая. Верю. Только как убедить царя, супруга моего?
– Так и убеди: напраслина, мол. Напраслина.
– Митрополит просил, – не среагировав на последние слова княгини, продолжала Елена, – не пытать невинного, на что царь ответил, что исполнит просьбу церкви. А когда митрополит попросил снять опалу вовсе, отрезал круто. Пусть, дескать, кандалы поносит, верней государю служить станет. Да и другим, сказал, острастка, не перечили бы царю всея Руси. На постриг в монахи тоже не дал согласия. Сказал грубо: таких воевод в монахи – жирно слишком, он мне еще самому нужен. Выходит по всему, можно надеяться.
Шли, однако, день за днем, месяц за месяцем, а о том, что царь снимет с князя Ивана Воротынского опалу, не было даже намека. Царь Василий Иванович словно бы забыл о своем опальном слуге, великая княгиня Елена совсем редко стала наведываться в усадьбу Воротынских, ответные визиты княгини в Кремль тоже редели; уезжать, однако же, из Москвы в свой удел княгиня не собиралась, хотя и тосковало сердце ее по сыну.
В одном видела утешение, чтобы Никифор привез сына к ней в Москву. Увы, все ее просьбы разбивались об упрямство стремянного князя, который хотя и с почтением, винясь всякий раз за непослушание, твердил одно и то же:
– Не следует, матушка, рисковать. Не ровен час, вздумает царь вотчины вас лишить, коль дружину на сечу княжич водить перестанет.
А на рубежах княжеского удела, они и рубежи России, в самом деле стало вдвое беспокойней после того, как князь Воротынский угодил в темницу.
Нет, ослушаний ни среди городовых и полевых казаков, ни среди дружинников не случалось. Бдили на сторожах отменно, город тоже готов был каждый час к тому, чтобы отбить возможный штурм литовцев, лазутчики исправно присылали сведения, загодя извещая княжича о подготовках к нападению, ни один еще налет не привел литовцев к успеху, побитыми они уносили ноги восвояси, но никак не трезвели. Чуть оклемаются и снова лезут получать по мордасам. Никифор, конечно же, водил дружину, но под стягом князя Воротынского, ибо княжич находился с дружиной во всех походах. На добром иноходце. В специально сработанной для походов люльке, которую нельзя было назвать ни вьюком, ни седлом. Но удобная и красивая, достойная княжича.
Люльку оплели частой кольчугой, которую специально для этой цели выковал кузнец. Конь тоже был защищен тегиляем, поверх которого нашита была еще и панцирная чешуя. При княжиче всегда находились телохранители, самые умелые ратники, знаменосцы и сам Никифор Двужил. К этому привыкла дружина и, как считал Двужил, сиротить ее без нужды не стоило.
Постепенно настойчивость княгини спадала, она почувствовала, что беременна, и заботы о новом ребенке все более ее занимали. Она очень хотела девочку.
Так вот и сплелись в тугой жгут горе, тревога и надежда. Она-то, вроде бы задавленная горем и тревогами, давала силы, потому и шла в княжеской семье жизнь обычной чередой, лишь грусть, постоянная, не уменьшающаяся, будто пропитывала даже стены теремов и палат.
Как бы то ни было, ребенок родился в то самое время, в какое ему надлежало появиться на свет Божий. Вопреки ожиданиям и мольбам княгини, родила она сына. Еще одного представителя и продолжателя рода Воротынских. Еще одного воеводу. Назвали его именем деда по материнской линии – Владимир.
Как ни радостно было это событие, печаль все же не покинула усадьбу Воротынских. Печаль и тревога. Она еще усугубилась приездом в Москву Никифора Двужила. Один он приехал, без княжича, что весьма насторожило княгиню. Скрывает, может, что-то, не все ладно с сыном, вот и не привез? Княгиня начала было упрекать его, отчего хоть на недельку не привез (кто узнает, если тайно?), но тот спокойно ответил:
– Не сомневайся, матушка, беды никакой с княжичем не случится. На Волчий остров я его отправил под пригляд Шики.
– Неужели, думаешь, я не соскучилась о дитяти? Сердце разрывается. Покойней мне было бы, если бы под крылом моим он был.
– Вот и поехали, матушка, домой. Не век же тебе в постылом городе сем вековать. Князю не поможешь, а себя мучаешь. За тобой я приехал. И за княжичем Владимиром. А если ты здесь, матушка, да оба княжича, отберет вотчину царь Василий Иванович.
– Прав ты, но давай договоримся так: никуда из Москвы я не уеду, пока с князя царь опалу не снимет. Княжич Михаил пусть водит дружину. Так, видно, Богу угодно.
– Княжича Владимира я тоже увезу. Пусть они вдвоем воеводят.
– Нет! Сына младшего не дам!
Так властно обрезала, что отбила Никифору охоту продолжать разговор. А княгиня, поняв, что незаслуженно обидела верного стремянного, смягчилась:
– Понимаю, ратному делу княжича тебе учить, но пусть подрастет. Пусть пока Михаил один водит дружину.
А еще года через полтора Никифор вновь заявился в московскую усадьбу Воротынских. На этот раз с Михаилом. От горшка – два вершка, а в кольчуге. Тонкая, легкая, а для красы еще и чешуйчатые узоры на груди. Расстарался для дитя воеводы старый княжеский кузнец. Меч тоже по росту. Рукоять узорчатая, серебром чеканена, а ножны обтянуты пурпурным сафьяном, шитым жемчугом. Шелом островерхий с бармицей из серебра, будто кисеей нежной спускавшейся на плечи, уже заметно тренированные, не по годам широкие.
Не кинулся в объятия матери, а чинно поклонился ей, сняв шлем с бармицей, и княгиня поняла состояние воеводы-ребенка, сдержав слезы радости и умиления, подыграла ему:
– Здравствуй, князь Михаил. Милости прошу.
Торжественность встречи нарушил княжич Владимир, отчего-то испугавшийся брата, когда тот подошел к нему. Прижался к няньке и никак не оторвать его от подола. Хныкать начал. Пришлось унести его в детскую.
– Не ласково встретились братья, – сокрушенно вздохнув проговорила вроде бы для самой себя княгиня. – Плохая примета.
– Не накликай беду, матушка. Одному Богу ведомы судьбы людские. Только я так скажу: у князя Михаила сердце доброе, отзывчивое. К тому же – смышленый он. Из ранних. А коль не черств душой да голова на плечах, не станет вредничать, не пойдет на ссору.
– Дай-то Бог, – вздохнула княгиня и спросила: – Долго ли намерены гостить?
Ответил Никифор:
– Воля князя Михаила и твоя, матушка. Если тревожных вестей не получим, можно и подольше.
– Я согласен с Никифором, – кивнул княжич, надел шелом и степенно, как настоящий воевода, уставший от стычек и боев с врагами, стал подниматься по ступеням резного крыльца.
К матери прильнул он лишь тогда, когда они остались одни. В домашней мягкой одежде Михаил не только стал внешне похожим на обычного мальчика, но он словно почувствовал это сердцем, изменился неузнаваемо, ласково гладил руку матери, обнявшей его, а глаза княжича затуманились неожиданными слезами.
– Трудно, Мишенька? – спросила, глотая слезы, княгиня. – Иль свыкся уже?
Михаил всхлипнул, и мать, гладя его по голове, принялась утешать:
– Все образуется. Бог даст, вернется в вотчину свою отец твой, возьмет дружину под свою руку, ну, а пока, сынок, не забывай, что ты – князь, ты – старший в роду, тебе оберегать от поругания вотчину.
Ничего не ответил Михаил, продолжая всхлипывать.
Миновала неделя домашней идиллии, братья подружились, младший уже без страха встречал старшего, когда тот приходил к нему поиграть в доспехах, с мечом и даже с колчаном стрел и луком – княжичу Владимиру особенно нравился колчан расшитый и стрелы с перьями на конце, и когда подходило время оканчивать забавы, нянька едва-едва уговаривала его вернуть колчан брату.
Во время одной из таких игр, когда старший учил меньшого натягивать тетиву и пускать стрелы, а мамки и няньки удивлялись тому, как крохотными ручонками своими тужится княжич-ребенок пустить стрелу в цель, хотя сам едва лишь научился твердо стоять на ногах, и судачили меж собой: «Ратник растет. Сразу видно – воеводою знатным станет. Не хуже отца», – в это самое время на полянку у терема княжича пришел Никифор. И к княжичу Михаилу:
– В удел, князь, спешить нужда. Литовцы малый поход готовят. Вестовой прискакал, двух коней загнав.
– Княгине, матушке моей, поведал?
– Сейчас иду. А ты, князь, облачайся в дорогу. Коня тебе седлают.
Княжич Владимир не захотел отдавать лук и стрелы, как его ни уговаривали, и Михаил махнул рукой.
– Пусть играет. Оставляю.
Короткие сборы, и вот уже к крыльцу подводят для княжича Михаила оседланного коня. Княгиня, спокойная внешне, ласково обнимает сына, затем крестит его.
– Пресвятая дева Мария, замолви слово перед сыном своим Иисусом Христом, чтобы простер он над головой моего чада руку свою. – Еще раз перекрестила. – С Богом, князь! Помни, нынче ты – защитник удела нашего. Не оплошай. Блюди совесть свою…
Поклонился княжич Михаил матери, братцу, которого тоже вывели на крыльцо и который не выпускал из рук ни лука, ни колчана, вовсе не понимая, что происходит, поклонился челяди, высыпавшей провожать юного князя и, опершись на руку Никифора, вспорхнул в седло. Конь терпеливо ждал, когда хозяин разберет поводья и прижмет шенкеля.
Никифор (Двужил, он и есть – Двужил) взял резвый темп, лишь иногда переходя на шаг, чтобы передохнули кони, не обезножили бы, а привалы делал короткие, даже костры не велел разводить. Медовуха с холодным мясом и на обед, и на ужин. Еще умудрялся на этих коротких привалах обсуждать с княжичем предстоящий бой с врагами, да так строил разговор, чтобы толкнуть княжича на размышления, чтобы и тот обмозговывал, какие меры нужно принять для успешного отражения предстоящего набега литовцев.
– Дружиной одной не одолеть литовцев. Малый поход – не татарская сакма.
– Попросим дружины у князей Одоевских и Белевских. Пока они подойдут, встанем на Угре. Продержимся, Бог даст.
– Бог-то – Бог, да сам не будь плох. Насчет дружин ты прав. Еще из Серпухова подмогу попросим. А вот выстоим ли, сомнение меня гложет. Похитрей что-нибудь нужно бы придумать.
И ни слова до следующего привала, хотя он уже наметил план предстоящего боя, а гонцы к князьям-воеводам посланы соратником его Сидором Шикой. В Серпухов Никифор тоже послал гонца (на несколько часов опередит их – и то ладно), но помалкивал об этом и на просьбы княжича: «Ты, Никифор, пошли вперед гонца оповестить князей-соседей», – отвечал:
– Непременно исполню.
И даже покидал княжича, словно спешил выполнить его повеление. На следующем привале, уже под Серпуховом, вновь заговорил с княжичем:
– Не думал, князь, как литовцев встречать?
– Нет, – слукавил Михаил, ибо он перебрал уже много вариантов, о которых слышал от Никифора или Шики, которые те применяли в битвах с татарскими сакмами и литовскими разбойными отрядами, иные видел подходящими, но отмахивался от них, считая недостойным повторять пройденное, а искал какой-то новый ход, но не нашел его. Признаться же в этом не захотел.
– Так уж и не думал, – усомнился Двужил. – Небось, мелькала мысль о засаде, только не ладной показалась, заезженной?..
– Верно, – признался, покраснев, Михаил. – Да и литвины что? Дураки? Или ратники никудышные?
– Кудышные. Что и говорить… А с засадой все же дело спорей пойдет. Прикинь: казаков городовых, ополченцев да со сторож казаков и стрельцов покличем, оставив там малую их часть, вот тебе и добрая тысяча. Подковой ее поставить за Гнилым логом. Втянутся в него литвины, ударить с трех сторон. Из рушниц. Стрелами. А как невмоготу станет, пусть пятятся к Угре.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67