До царя – далеко, остается лишь молиться Всевышнему.
Жизнь князя Михаила Воротынского и в самом деле висела на волоске. Устарели сведения, привезенные келарем московского монастырского подворья, а может, не все он знал. Еще до ссылки князя Воротынского отправил царь Иван Васильевич вестового к князю Дмитрию Вишневецкому, чтобы тот оставил Хортицу, более не зля крымского хана. Милостиво царь звал его в свой царственный город, обещая чины и богатый удел. Князь Вишневецкий ответил царю ласково, но твердо: не видит, дескать, резона оставлять крымцам даже не за спасибо то, чего они не могли взять силой. Ответ тот пришел уже после того, как князь Воротынский отбыл к Белоозеру. Случись он раньше, расправа царя с Воротынским могла быть куда как круче, хотя Иван Васильевич по отношению знатного воеводы, слуги ближнего, имел свои, ему только известные планы.
Во всяком случае князь Михаил Воротынский и брат его, князь Владимир Воротынский, были ему еще нужны. Особенно князь Михаил. Но под горячую руку чего не накуролесишь? Самовластец, он и есть – самовластец.
Ответ князя Дмитрия Вишневецкого развязал еще более рты корыстолюбцев, окружавших царя. Они норовили всячески очернить в глазах царя многих князей и бояр, связанных дружбой и родством с князем-неслухом, который оттого не подчинился воле государевой, что надеется на поддержку друзей. Особенно доставалось князю Михаилу Воротынскому, который рекомендовал Ивану Васильевичу обласкать Вишневецкого.
– Не заговор ли, хитро задуманный? – вроде бы вопрошали они царя, давая повод к размышлению. – Не учинить ли розыск?
И так – день за днем. Едва не склонился к дознанию царь Иван Васильевич, но победило все же его, личное. Он позвал тайного дьяка и велел послать одного или нескольких своих людей отравить князя-упрямца Вишневецкого. С Михаилом Воротынским поставил себе так: «Дьяк Разрядного приказа что скажет, по его слову и определю, как поступить».
Удалось всыпать в кубок с вином яд, но то ли малая доза оказалась для могучего князя-воеводы, то ли не весь кубок князь Вишневецкий осушил, только живым он остался. Не медля ни часу, сбежал к Сигизмунду, который приставил к нему самых искусных лекарей.
На Воротынского вновь пошли в атаку царские лизоблюды-изверги. На одном настаивают: начать розыск. Только и на сей раз царь устоял. Нужен ему еще Воротынский. Нужен. Первая отписка от дьяка Разрядного приказа получена восторженная. Все в уделе ладно. Украины российские отменно оберегаются. Дьяк обещал отписать в ближайшие месяцы подробно об устройстве в уделе сторожевой и станичной службы, когда самолично объедет всех голов стоялых и станичных и когда осмотрит сторожи и засеки. «Князь мне еще послужит. Его время еще далеко».
Для всех, равных родами своими царскому, и для всех, чей ум и прилежание служат на благо России – для всех у Ивана Васильевича определено время. Но и для тех, чьими руками исполняется его черная воля, тоже есть время. Только знает о нем он один, и никогда, даже в самую разудалую пьянку, не проговорится.
Но очередные жертвы, к его досаде, выскользнули из рук Ивановых: прознав об угрожаемой опале бежали к Сигизмунду братья Черкасские, Алексей и Гаврила, с которыми Михаил Воротынский сотовариществовал по порубежным делам; но самое главное – успел уйти от расправы Андрей Курбский, уж никак не виноватый ни в каких крамолах. Еще молодой, но уже прославившийся воевода успешными победами в сечах, участник почти всех знаменитых завоеваний Ивана Васильевича, верно служивший царю и Отечеству, имел лишь одну вину – был другом Адашева.
Самовластец в гневе. Велит дознаться, кто уведомил Черкасских и Курбского об опале на них. Застонала пыточная с новой силой, зашлась дикими криками от нестерпимой боли, заскрежетала зубами от бессильной ненависти к палачам – все безрезультатно. И тут Басманов с Вельским, в какой уже раз, принялись нашептывать, особенно в разгар скоморошества, когда ум царев затуманен хмелем:
– Все воеводы, кто сверстник Курбского, – в один клубок сплетены. Ни пытками, светлый царь, не распутаешь, ни ссылками не разъединишь. Путь один: всех – на плаху.
Он и сам так же считал. Он начал уже вносить изменения в очередность расправ, им намеченных, и выходило так, что братья Воротынские оказывались в числе первых изменников. А чтобы выглядело это хоть немного правосудно, решил искать повод. Позвал тайного дьяка и без лишних уверток повелел:
– Пошевели своих людей, что у князей Михаила и Владимира Воротынских. Не верю, чтоб не замешаны были в крамоле.
– Князь Михаил Воротынский ни с кем сношений не имеет, только часто беседует наедине с настоятелем.
– Вот видишь!
– Князь Владимир будто бы задремал. Из палат своих – никуда. Гонцов тоже ни к кому не шлет.
– За нос водят! Не иначе! Приглядись пристальней.
– Хорошо, государь.
– Остри око еще и на князя Горбатого-Шуйского…
– Тоже рода Владимирова? – словно невзначай выпалил тайный дьяк. – Воевода славный умом и мужеством, герой Казани…
– Не тебе, дьяк, ценить рабов моих! Иль жизнь наскучила?! В пыточную захотел?
Ему ли хотеть? Нет, конечно. Больше уж не возражал, укладывая в памяти всех, кого назвал государь, без пререкания. А если недоумевал или жалел, то только про себя.
Наветы готовились со спешкой: полгода не прошло, а у царя имелся в руках уже повод начать розыск. С помощью пыток. И вот тут счастье, можно сказать, привалило братьям Воротынским: одна из одоевских станиц перехватила письмо Сигизмунда Девлет-Гирею, в котором польский король звал крымского хана воевать Россию. Для царя Ивана Васильевича это был знатнейший подарок. Дело в том, что он затеял породниться с Сигизмундом, и послы российские выбрали в невесты младшую сестру Сигизмунда – Екатерину. Король польский возжелал подарок за невесту потребовать безмерный: Новгород, Псков, Смоленск и полный отказ от Литвы. Тогда, как он уверял, наступит вечный мир между двумя державами.
Послу королевскому, естественно, отказали, сватовство расстроилось, но Сигизмунд продолжал настаивать на своем, обвиняя царя всея Руси в захватнических устремлениях, себя же провозглашая миролюбцем. Эту мысль Сигизмунд усиленно навязывал всем королевским домам Европы, а Иван Васильевич, знал об этом, ничего противного не предпринимал, упрекал лишь Сигизмунда в том, что тот хочет присвоить древние достояния русских царей, а этого он, самодержец всея Руси, не потерпит, ибо цель имеет святую: вернуть свое, защитить православных от ига католического.
Перехваченное сторожами письмо полностью разоблачало двуличие польского державного двора, и Иван Васильевич тут же повелел составить с него списки, затем немедленно отправить их и самому Сигизмунду и Императору, чтобы оповестил тот весь христианский мир о коварстве польского короля, призывающего неверных лить кровь христиан.
Но не только тот факт, что Одоевскими казаками-лазутчиками перехвачено было письмо важное, повлияло на судьбу Михаила Воротынского и, следовательно, на судьбу князя Владимира, его брата. Пожалуй, главное – рассказ дьяка Разрядного приказа, который самолично доставил перехваченное письмо государю.
– Уж как я, государь, старался найти изъян в порубежной службе, однако, не мог. Засеки – любо-дорого. Где особенно ходкое место, по второму ряду сработаны, а между засеками – волчьи ямы. Ловко устроены. Даже знать будешь, все одно не вдруг разглядишь. Сторожи – что тебе крепости. Станицы шарят по Дикому полю денно и ночно. Везде глаза и уши. А когда похвалил я за службу Никифора Двужила и его верных пособников, сына Коему да Николку Селезня, все трое в один голос: князя Михаила Ивановича повеления исполняем. От его, мол, разума все так ладно идет. От его воеводского умения.
После той беседы с дьяком Разрядного приказа царь Иван Васильевич окончательно решил повременить с расправой над князьями Михаилом и Владимиром, но тайному дьяку никаких повелений не дал: пусть глядит в оба за князьями, пусть готовит навет. На будущее вполне пригодится. А сейчас нужно устроить крепкую охрану и оборону южных украин, лучшим же для этой цели видится Ивану Васильевичу князь Михаил Воротынский.
Вызывать, однако же, своего ближнего слугу самовластец не торопился, да и казни тех, кому подошло их время, и на кого тайным дьяком было заготовлено вполне достаточно подлогов, уличающих несчастных в крамоле, на какое-то время отложил. Не признавался царь полностью даже себе, что сановники, большие дворяне, люди приказные, воинские, торговые и даже средние и низшие видят безвинность казнимых. Как бы ловко не был составлен навет, уши все одно выглядывают. Ему нужно было полностью развязать себе руки, получить благословение церкви на расправы и добровольное согласие князей и бояр на безграничное право самовластца решать их судьбу без суда и следствия, а лишь по слову царскому.
Мысль эту ему нашептывала его вторая жена Темгрюк, окрещенная Марией, и Иван Васильевич загорелся этой идеей, стал даже обсуждать с женой, как ловчее воплотить ее в жизнь, удивлялся разумности советов юной царицы, совершенно не догадываясь, что советы ее заемные, с любовником тайным и с Малютой Скуратовым обмозгованные.
Не дремали и другие любимцы царевы: Федор Басманов, Василий Грязнов и подкрадывающийся уже к трону Борис Годунов подсуетились раскрыть великий заговор, напугав до смерти царя, умолив его покинуть Кремль для своей безопасности, а уж потом, спасшись от смерти, продиктовать свою волю.
Они справедливо полагали, что царь не обойдет их за верную службу милостью, да они и сами для этого готовы были постараться подсказать условия самовластцу. Не навязывая их, а исподволь, чтобы рождались они будто бы в голове царевой, были его личным измышлением.
До поры до времени в Кирилло-Белозерском монастыре тайны Кремля не были известны, келарь московского подворья не приезжал, гонца же слать опасался – перехватят еще новые царевы любимцы, и не сносить тогда головы ни ему, ни архимандриту.
Но вот случилось то, что еще больше возмутило душу князя Михаила Воротынского: посланец митрополита привез повеление настоятелю не медля ни часу скакать в Москву. Посланец ничего толком сказать не мог, ибо знал только то, что царь всея Руси великий князь Иван Васильевич отъехал из Москвы с женой, с детьми и со всей казной. Для охраны взял тысячу человек, но не из своего Царева полка, а по указу Малюты Скуратова дворян безродных. Ни одного князя или воеводу с собой не взял. Не взял и бояр думных. Именно это обстоятельство смущало и беспокоило особенно: что задумал самовластец?! Отчего бояр оттолкнул?! И князей-воевод?!
Полный месяц прошел, прежде чем архимандрит вернулся. Воротынский вышел встречать его вместе с монастырской братией, вместе со всеми ждал и его первого слова; настоятель же, вылезши из возка и осенив себя крестным знаменем, сказал лишь облегченно:
– Вот и слава Богу, что дома.
Благословив братию монастырскую, повелел исполнять каждому свой урок.
Все встречавшие в недоумении, но особенно – Воротынский. Он сразу понял, что случилось какое-то важное изменение, да такое, о котором вслух даже в монастырской среде говорить опасно. «Неужели и мне ничего не скажет? Не может быть…» А почему не может? Он же – князь опальный. Поведешь дружбу с опальным, сам в дальнем монастыре заточенным окажешься. На одно надежда: архимандрит сам тоже из доброго княжеского рода.
Протомился князь Воротынский полный день и лишь поздним вечером, когда уже надежды иссякли, позван был он к настоятелю. Беседу тот начал с вопроса:
– Слышал ли, сын мой, слово такое – опричнина?
– Опрично души?
– То и есть, что оприч души, оприч разума! А если вдуматься в это слово, совсем оно нам незнаемо. Дьявольское слово, прости Господи…
– Откуда оно взялось? С какой стати голову ломать?
– Оно, конечно, лучше бы не ломать, да царь наш, Иван Васильевич, опричнину учредил. Пополам святую Русь рассек: опричная – это его, царева, стало быть, земская – не его. Ничья выходит. Сиротинушка несчастная. Наваждение какое-то.
– Не совсем понимаю.
– И я тоже. Кремль оставил земцам. Себе новый дворец ладит между Арбатом и Никитскою. Собрал для своей охрани аж тысячу телохранителей. Полка Царева мало, выходит. Объявил царевой собственностью Можайск, Вязьму, Козельск, Перемышль, Белев и иные многие города с доходами. Волости многие московские взял, а в царственном граде улицы Чертольскую, Арбатскую с Сивцевым Врагом, да половину Никитской. Кто из бояр и дворян не угодил в опричники, не люб, стало быть, царю, того взашей со своей земли, из своего дома, а на их место – новых. Опричников. Суд у него нынче свой, опричный. Рать своя, опричная.
– Куролесит государь. Ой, куролесит. Бедная Россия!
– Это еще беда – не беда. Главное-то вот в чем: на престол воротиться согласился при одном условии – невозбранно казнить изменников опалою, смертью, лишением достояния без приговора боярской думы, да чтобы святители не докучали просьбами о милости. Будут докучать – тоже вправе опалить.
– Так это же – гибель России! Изведет роды знатные княжеские и боярские, соберет у трона сброд жестокосердный, без рода и племени.
– Наказует нас Господь за грехи наши тяжкие. За верную службу, за любовь к отечеству, за заботу об умножении земли русской и ее процветания.
– Кому земщина вручена?
– Князьям Ивану Вельскому и Ивану Мстиславскому. Теперь они бояре земские. Не государевы, выходит. Ничьи. О, Господи!
– Значит, ждать мне вскорости гостей из Москвы, – со вздохом произнес князь Воротынский. – Мимо не пройдет.
– Что верно, то – верно. Только, Бог даст, все сладится. Молись, сын мой, и Господь Бог услышит твои молитвы.
А что оставалось делать? И он, и княгиня молили Бога и Пресвятую Деву не обойти их милостью.
На сей раз долго ждать не пришлось. Миновало всего несколько дней и ко двору княжескому подскакала дюжина детей боярских из Царева полка. Михаил Воротынский первым делом метнул взгляд на седла, нет ли на них собачьих морд и метелок, отличительного знака опричников, не увидел их и немного успокоился.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67