– Стал быть, худо, – согласился княжич Владимир, да собственно, он не знал, что ответить отцу. Попавший впервые в такую переделку, он был угнетен тем безжалостным разором, какой оставляли после себя крымцы, и не очень-то вникал в действия отца, а о большой дружине, которой надлежало отрезать пути отхода, вовсе не думал.
– Худей худого, – вздохнул князь Иван. – Срам. С какими глазами пожалуем домой?!
Только зря сокрушался князь-воевода. Прежде времени. Одна из станиц нашла, наконец, захоронку с салом. Далеко, правда, от засечной линии. Наверняка второй пункт питания на пути отхода. Выслушав гонца от станицы, княжич Михаил и Никифор Двужил прикинули, где может быть передовая захоронка и, выслав тут же казаков искать ее, поспешили следом со всей дружиной. Расчет их оказался верным. Ближнюю захоронку нашли скоро. Устроили ее татары почти сразу же за засекой, на большой лесной поляне. Никифор, осматривая местность, удивился даже:
– Иль ума у них мало, коль такое место выбрали?
Казак же из разъезда, нашедшего тайник, не согласился:
– Не о том, Двужил, говоришь. Место отменное. Не случай, ни за что не пошли бы его. На это басурманы и рассчитывали.
– На что они рассчитывали, им судить да рядить, – возразил Никифор. – А мы тут сготовим для них засаду. Тут всех и положим.
– А я бы не стал здесь засадить. Будто они дозоры впереди не имеют? Обнаружат те засаду, обойдет ее сакма лесом и – дело с концом.
– Верно, – поддержал казака княжич Михаил. – Если с полверсты вперед подадимся, в самый раз будет. Сакма, уверенная, что ее не ждут, не столь насторожена будет, да еще продолжит коней кормить на скаку, сами будут еще глотать сало. Тогда хорошо можно встретить.
Никифор согласился без упрямства. От разумного чего ж отмахиваться, цепляясь за свое?
С трудом, но нашли подходящее место. Совсем недалеко от опушки, за которой начиналась степь с редкими перелесками. Одно смущало: если кому из крымцев удастся прорваться сквозь засаду, уйдет тот, считай, от расправы.
– Ничего не попишешь. Бог даст, побьем и пленим всех разбойников, – заключил Никифор и принялся вместе с Михаилом устраивать так засаду, чтобы сакма оказалась в мешке. Предложил княжичу:
– Как считаешь, князь, не стать ли мне на выходе, а тебе горловину мешка завязать, чтоб назад не попятились басурманы да не растеклись бы по лесу?
– Согласен. Самые жаркие места возьмем под свое око.
Дружины белевская и малая воротынская, теперь уже сойдясь вместе, спешили по ископоти сакмы, понимали, однако, что нагнать ее не удастся: кони их шли на пределе сил, приходилось делать частые привалы, чтобы совсем они не обезножили, чтобы оставалась хоть какая-то надежда, а не наступил бы ее окончательный конец.
Передовые выехали на лесную поляну, где был тайник с салом, и поняли, что все, сакма ушла: в самом центре поляны дерн сброшен и, уже без мер предосторожности, разбросана и трава, а не очень глубокий, но широкий котлован поблескивал кусочками оставшегося от курдюков сала.
– Что? Можно ворочаться? – высказал воевода белевской дружины свое мнение. – Передохнем малое время и – по домам. Так, видно, Бог судил.
– Я пойду дальше. До самой степи. Тут уж всего ничего до нее осталось, – возразил князь Воротынский. – Пойду и в степь верст с полсотни. Вдруг на привал остановятся басурманы.
– Иль осилишь малой дружиной? Придется и мне с тобой.
– Пошли, коль так.
Тронулись, послав вперед дозорных на самых выносливых конях, и едва успели дружины втянуться в лесную дорогу, дозорные назад скачут. Восторженные.
– Все! Нет сакмы! Князь Михаил перехватил ее и побил!
Вернув свою и белевскую дружины на поляну, князь Воротынский с Владимиром порысил к большой своей дружине, и то, что увидел он, наполнило его сердце гордостью за сына, за боевую дружину свою: осталось от сакмы всего дюжины полторы пленных, пахарей освобождено более сотни, заводных коней, навьюченных добром белевских и воротынских хлебопашцев – внушительный косяк, а для оружия и доспехов, снятых с убитых ворогов, хоть обоз целый посылай.
Возвернув белевцам их пахарей и часть отбитого добра, тронулась неспешно отягощенная дружина князя Воротынского домой. Ни сам князь, ни сыновья его не предчувствовали беды, их ожидавшей. Князь блаженствовал душой и мыслями, благодарил Бога, что тот послал ему таких сыновей (он и Владимира считал причастным к победе), а княжичи тем временем вели разговор о том, как удалось Михаилу разведать тайники с салом и сделать засаду так ловко. Михаил старался объяснить младшему брату мотивы своих действий, особенно растолковывал то, отчего не сделана была засада вокруг поляны с тайником. О совете казака-порубежника он отчего-то запамятовал поведать. Каково же было удивление князя, сыновей его и всей дружины, что не встречал их, победителей, город колокольным звоном.
– Иль вестовой не доскакал? Не могло такого быть.
Вестовой доскакал, как и надлежало ему. Известил, что князь с дружиной возвращаются со щитом, но это не принесло радости ни княжескому двору, ни городу. Город уже знал, что во дворце князя полусотня стрельцов царевых ожидает князя и сыновей его, чтобы оковать. И как только князь и княжичи въехали в ворота, стрельцы отсекли их от дружины копьями наперевес, а стрелецкий голова, положив руку на плечо князя, произнес заученно:
– Именем государя ты, князь, пойман еси!
Руки дружинников без всякой на то команды легли на рукояти мечей, но князь остановил соратников:
– Царева воля для меня, холопа его – воля Господа Бога. – И к стрелецкому голове: – Дозволь проститься с княгиней да доспехи сменить на мягкую одежду?
– Нет! – резко ответил стрелецкий голова. – Одежда тебе и твоим сыновьям приготовлена уже. В пути смените.
Он, конечно же, не был извергом, но знал: сделай хоть малое попустительство, сам в цепях окажешься. Еще и на каторгу угодишь. С ним не станут цацкаться, как с князем…
Везли их споро, охрана ни днем, ни, особенно, ночью, не дремала, словно в руках у нее великие преступники, которые либо сами намерены сбежать, либо которых непременно попытаются отбить их сообщники. Когда же въехали в Москву, стрельцы сомкнулись вокруг двойным кольцом и так доставили прямиком в пыточную. Там их ждал конюший боярин князь Овчина-Телепнев-Оболенский. Пылал горн, раздуваемый мехами, пахло плесенью и паленым мясом, на широких скамьях, стоявших у замшелых, в кровяных сгустках стен, запекшаяся кровь перемежалась с совсем еще свежей. Справа и слева от горна – щипцы различной величины и формы, ржавые от несмываемой с них крови; но самое ужасающее зрелище представляла дыба, установленная в самом центре пыточной.
Князь Овчина-Телепнев подошел к князю Ивану, смерил его презрительным взглядом и спросил:
– В Литву захотел?!
Воротынский отмолчался, что вызвало явное раздражение Овчины. Он взвился:
– Я вопрошаю не шутейно: хотел в Литву?! С кем имел сговор?!
– Не помышлял даже. Сговора ни с кем не имел.
– Брешешь! Ведомо мне все. Сыновей тоже намеревался с собой увести!
– А мне сие не ведомо.
– Не дерзи! На дыбе повисишь, плетей да железа каленого испытаешь, иначе заговоришь! Благодари Бога, что недосуг мне нынче. Есть время вам раскинуть умишком и вспомнить, чего ради у вас гостил князь Иван Вельский, какой имел с ним сговор. Допрос снимать стану завтра. Не заговорите правдиво – дыба.
Князь Телепнев лукавил, что недосуг ему. На самом же деле пытать князя Ивана Воротынского и его сыновей не велела правительница Елена, как Телепнев не давил на нее. А правительницу сдерживала девичья клятва в вечной дружбе с княгиней Воротынской. Елена ждала ее. Знала, что примчится она вслед за мужем и сыновьями. И не ошиблась. На следующее же утро, еще в опочивальне, Елене сообщили о княгине Воротынской.
– Хочет тебя, государыня, видеть.
Но вместо обычного, к какому привыкли прислужницы Елены: «Пусть входит», последовало холодное:
– Подождет. Приму после завтрака.
Растянулась утренняя трапеза более чем на час. Затем Елена навестила сына, что тоже делала не так уж часто, и только после этого вспомнила о гостье.
– Просите княгиню.
Елена не пошла навстречу своей подруге, не обняла ее, как бывало прежде, не расцеловала, наоборот, принял горделиво-надменную позу царствующей особы (для нее – полячки, надменность, брезгливо-пренебрежительный взгляд на россиянку, хотя и княгиню, был естествен, и прежде она играла в дружбу, сейчас же предстала перед княгиней в настоящей своей натуре), величественным жестом, словно нисходит до величайшей милости, указала княгине на узорчатую лавку, сама же села на массивный стул, формой и дорогой инкрустацией схожий с троном. Спросила с холодной величавостью:
– Слушаю тебя, княгиня. С чем пожаловала?
И без того подавленная, теперь еще удрученная столь ошарашивающим приемом, княгиня выдавила с трудом:
– Тебе, Елена, – поправилась спешно, – великая княгиня государыня наша, ведомо, чего ради я здесь.
– И что же ты хочешь?
– Милости.
– Ха, милости! Не я ли вызволила супруга твоего из оков, поверив твоей мольбе, что чиста его совесть, а вышло как?!
– Никак не вышло. Чист в делах и помыслах мой князь. И дети мои чисты.
– Чисты, говоришь?! А ты сама не желаешь в монастырь?!
– За что, Елена, – вновь спешно поправилась, – государыня?
– Лятцкий гостевал у вас, чтоб сговориться о присяге Сигизмунду?!
– Свят-свят! – перекрестилась княгиня. – Гостевать – гостевал, то правда, речи, однако, ни о Литве, ни о Польше не вел. Клянусь детьми своими. Князь, верно, удивился, чего ради окольничий пожаловал к забытому всеми князю, а мне-то что, я – хозяйка. Как же гостя за порог выставлять?
– Ишь ты – хозяйка! Или тебе путь ко мне был заказан что ни пришла с вестью, что Лятцкий гостил? Не удосужилась! Лятцкий с Симеоном Вельским – в бега, вы – в удел.
– Не ведали мы той крамолы. Покуда посланец от Сигизмунда не пожаловал.
– Письмо сигизмундово к твоему супругу у меня. Да и сам посланец в руках у князя Телепнева побывал. В письме черным по белому писано: сговор с Лятцким был. На дыбе подтверждение тому устное получено!
Холодный пот прошиб княгиню. То, что не сделал сам князь, сделал кто-то из младших воевод, вовсе не оповестив своего государя. «Предательство! Кто предал?! Кто?!» Не подумала она, что за ее мужем князь Телепнев по повелению Елены установил слежку. В голову такое даже не приходило. Ответила резко, вопреки полной своей растерянности:
– Князь Воротынский, не взяв письма, велел взашей гнать посланца сигизмундова!
– И это я знаю. Только, думаю, не игра ли коварная?
– Нет, государыня! Нет! Поверь мне!
– Я бы, возможно, поверила, только как ты объяснишь то что вскорости после сигизмундова посланца князь Иван Вельский наведался к вам?
– Как главный воевода. Князь мой дружину, почитай, вылизал, на сторожи людей своих разослал…
– Чего же Вельский, отобедавши, тут же воротился в Серпухов? Теперь он окован. Вина его в желании присягнуть Сигизмунду.
– Не было, государыня, речи о крамоле какой. Я как хозяйка сама кубки гостю почетному подносила. Все на слуху моем было. Ни слова о Сигизмунде. После трапезы на малое время по воеводским делам, думаю, удалились мужчины. Князь, сыновья мои и гость. Только вскорости князь Вельский велел подводить коня. Не в духе. Должно быть, о сакме супруг мой ему поведал. Из степи весть пришла, будто готовится еще одна сакма. Одну, что после сигизмундова посланца налетела, побили, ан – новая наготове.
Зря княгиня упомянула об уединенном разговоре мужчин, особенно о том, что в разговоре участвовали и ее сыновья. Ой, как опрометчиво было это признание! Слукавить бы, стоять на том, что сразу после трапезы поспешил Вельский в Серпухов, что, кроме того, как идет служба на сторожах, кроме рассказа, как была побита последняя татарская сакма, ничего не говорилось; но княгиня не привыкла хитрить, а сейчас, когда просила за мужа и детей, вовсе не желала что-либо скрывать, веря, что рассказанная ею правда вполне убедит Елену в невиновности князя и княжичей. Как она ошибалась! Проводив просительницу, Елена позвала князя Телепнева.
– Думаю, дорогой мой князюшка, Иван Воротынский не замышлял крамолы, а вот склонять к Сигизмунду его склоняли.
– Он, моя Елена, виновен уже в том, что не донес об этом.
– Верно. Я не намерена миловать Воротынских. Более того, прошу, мой князь, дознайся, о чем с ними говорил изменник Лятцкий и, особенно, Иван Вельский.
– Станут ли они признаваться миром?
– Заставь!
– Благослови, Господи!
В то самое время, когда правительница Елена и любезный сердцу ее князь Овчина-Телепнев обсуждали судьбу узников Воротынских, князь Иван советовался с сыновьями, как вести себя под пытками, которых, по его мнению, им не миновать.
– Самое легкое – выложить все о намеках окольничего Лятцкого и о предложении князя Ивана Вельского. Все, как на духу. Обвинят тогда за недонос. Опалы не снимут, особенно с меня, но живота не лишат. Только, мыслю, чести роду нашему такое поведение не прибавит. Лятцкий и Вельский на порядочность рассчитывали, со мной беседуя, а я – предам их. По-божески ли? По-княжески? Доведись мне одному под пытку, я бы отрицал крамольные речи. Лятцкий лишь наведался и все тут, а главный воевода о сторожах и сакмах знать желал. Посильно ли вам такое? Сдюжите ли плети, железо каленое, а то и – дыбу?
– Посильно, – без пафоса ответил Михаил. – С Лятцким мы не виделись, ты, князь-батюшка один его потчевал, князь же Вельский по воеводским делам прибыл, о порубежной страже речи вел.
– Верно все. Как ты, князь Владимир?
– Умру, но лишнего слова не вымолвлю!
– О смерти – не разговор. На пытках мало кто умирал. Выдюжить боль и унижение не всякому дано.
– Выдюжу.
– Славно. А смерть? Она придет, когда Бог ее пошлет. За грехи наши тяжкие.
Трудно сказать, за какие грехи Бог послал смерть, чтобы прибрала она к своим костлявым рукам князя Ивана Воротынского, но отдал он Богу душу сразу же после пытки, хотя его самого Овчина лишь «погладил» плеткой.
Когда их ввели в пыточную, каты без лишних слов сорвали одежды с Михаила и Владимира, а князя Ивана толкнули на лавку в дальнем углу, чуть поодаль от которой, за грубым тесовым столом сидел плюгавый писарь, будто с детства перепуганный.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67