https://wodolei.ru/catalog/dushevie_kabini/boksy/
Никто не сдался живым.
В городе к тому времени были тоже посечены последние сопротивлявшиеся, но русские ратники не вложили мечи в ножны, не прекратили буйства, секли всех, кто попадал под руку, поджигали дома, в которых хозяева надеялись укрыться и перегодить лихо. Стон и крики убиваемых неслись отовсюду, и это радовало сердце царя всея Руси Ивана Васильевича, который победителем въезжал в город Казань через ворота Hyp-Али и правил к Ханскому дворцу. Хоругвь свою, образ Спаса и родившей его Пречистой Богородицы с животворящим крестом сам держал высоко над головой.
На подъезде к Ханскому дворцу царя встретили главный воевода князь Воротынский и князь Полецкий. Михаил Воротынский поклонился поясно:
– Ликуй, государь! Твоим мужеством и счастием свершилась победа. Казань, государь, твоя. Что повелишь?
– Славить Всевышнего, – ответил Иван Васильевич, слез с коня и, водрузив животворящий крест на землю, продолжил вдохновенно: – Где царствовало зловерие, упивавшееся кровью христиан, станет царствовать благочестие и милосердие. Стоять на сем месте храму соборному Благовещения Пресвятой Богородицы!
Истово перекрестился царь и в низком поклоне возблагодарил Господа Бога, что призрел его, не дал восторжествовать басурманам жестокосердным.
Это произошло первого октября 7061 года от сотворения мира, 1552 года от Рождества Христова, в день памяти святых великомучеников Киприяна и Устины, а если считать по магометанскому календарю, то сей несчастный для правоверных мусульман день – 13 шевваля 939 года.
Мечом и кровью зачиналось Казанское ханство, мечом и кровью оно закончилось…
Князь Полецкий подвел к государю хана Едыгара. Без гнева смотрел на знатного пленника Иван Васильевич, ибо знал, что тот намерен был сдать город в его руки без крови, но не преуспел в своем желании. Спросил все же:
– Иль не ведомы были тебе могущество России, коварство и лживость казанцев?
– О могуществе знал. В неверности в слове казанцев убедился уж после того, как согласился принять ханство.
– Кто предал меня и подстрекнул твоих неслухов?
– Ратник твой Булгаков, – ответил Едыгар и подал письмо, отправленное в город стрелой.
Иван Васильевич обнял Едыгара.
– Будь моим гостем. – Затем повелел князю Воротынскому: – Успокой ратников. Довольно лить кровь. Построй полки на поле Арском. А изменника казнью лютой казни.
Победители, получив приказ, спешили на Арское поле, ликуя сердцами, и выстраивались в привычном порядке: в центре – Царев и Большой полки, по бокам – Правой и Левой руки, далее – Передовой и Сторожевой, образуя полукруг; чуть особняком ото всех стоял негустой строй пушкарей-героев, а за боевыми частями, уже не столь строго соблюдая ряды, теснились Ертоул, посошники и тысячи освобожденных из рабства россиян, кои с особой радостью приветствовали государя, их избавителя.
Иван Васильевич, не слезая с коня, поднял руку, чтобы утихла рать и освобожденные, затем заговорил громко:
– Вой мужественные! Бояре, воеводы, дьяки! В сей знаменитый день, испив общую чашу крови во имя Божье, за веру, отечество и царя, вы приобрели славу неслыханную в наше время. Вы – достойные потомки витязей, которые с великим князем Дмитрием сокрушили Мамая! Казань, возникшая гнездом поганым на крови люда болгарского, в древней вотчине великих князей русских, сотню лет кровянила восточные наши земли, не слушая ни краем уха мольбы о мире. Вашими руками свершено божественное возмездие! Чем могу воздать вам?! Любезнейшие сыны России там, на поле брани лежащие! Вы уже сияете в венцах небесных вместе с первыми мучениками христианства. Се дело Божье! Наше дело – славить вас во веки веков, вписать имена ваши на хартии священной для поминовения в соборной Апостольской церкви. А вы, своею кровью обагренные, но еще живые для нашей любви и признательности! все храбрые, коих вижу перед собою! внимайте и верьте моему обету любить и жаловать вас до конца дней своих!
Поле Арское возликовало. Да как же иначе, если сам государь-самодержец клянется столь милой сердцу каждого клятвой. Князья и бояре восторгались юным царем не менее рядовых ратников. На какое-то время они даже забыли о своей сановности. Они искренне поверили своему государю, и желание в тот момент у них было одно – служить и впредь столь же ревностно, помогая юному властелину утверждать могущество России.
Сколько раз они станут вспоминать слова царского обета, а князь Михаил Воротынский даже напомнит их Ивану Васильевичу в минуты жестокой пытки. Но это еще грядет. Еще за горами. А пока царь велит всем трапезовать, воевод же и бояр зовет за свой стол.
И вот, когда уже веселье достигло высшего предела, когда, казалось, ничто уже не могло добавить радости, предстал перед царем вестник из Москвы, от жены его любезной, и сообщил, что родила она сына. Наследника престола.
Налиты пенные кубки, посланник щедро одарен. Бояре и воеводы встали, а посланник шепнул Михаилу Воротынскому, стоявшему по правую руку царя, что и его княгиня разрешилась дочерью. В один, почитай, день с царицей.
Как ни тихо было это молвлено, царь услышал и вслед за здравицей наследнику предложил осушить кубки за дочь воеводы-героя.
К концу пира Иван Васильевич спросил князя Воротынского:
– Душа домой рвется? К княгине и дочке?
– Вестимо.
– Скоро исполнится твое желание. Похороним падших в сече, разошлю жалованные грамоты князьям и мурзам, освятим церковь Благовещения и – в путь.
Хотя князь Воротынский сразу же посчитал поспешность ухода государя и большей части, естественно, рати из Казани неразумным, он в то же время хорошо понимал его душевное состояние, его желание скорее обнять жену и наследника, потому согласился покорно:
– Ладно будет.
Много крови прольется в результате той торопливости, но – как вышло, так и вышло. Уж очень хотелось молодым счастливым отцам приголубить своих любимых жен, увидеть чад своих.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Встреча с княгиней, а ее Михаил на манер отца называл Ладушкой, да с дочкой-крикуньей, была короткой, как присест воробышка. Ойкнула княгиня, увидев пунцовый рубец через всю щеку, след кривой татарской сабли, затем прижалась к груди, трепетная, истосковавшаяся, и запричитала:
– Жив, слава тебе Пресвятая Богородица, заступница наша перед Спасом, сыном своим! Жив, сокол мой ненаглядный!
Да, чуть было не остался он там, вместе с погибшими за святое дело, когда прорубался к туру. В горячке сечи не заметил, что бармица сбилась, и отсек бы ему половину головы крепыш-татарин, не оглоушь того шестопером, опередив сабельный удар на миг всего дружинник. Нет, не стремянный Фрол. Тот более о себе заботился. Простой дружинник по прозвищу Селезень. Николка Селезень. Совсем еще молодой и бесшабашно храбрый. В стремянные определил Михаил Воротынский своего спасителя, заметив при этом, как скис Фрол. Хотя, что бы, казалось, быть тому недовольным, его же не отдалил от себя и не понизил.
– Позади горе-печаль, – гладя по толстой русой косе успокаивающе говорил князь Михаил. – Теперь вот царь на пир кличет. В парадные облачусь и – в Кремль. Замыслил государь храм Покрова Богородицы перед Спасскими воротами заложить. Тоже велел быть при торжестве. А через несколько дней в Сергиеву Лавру тронемся. Крестить дочь нашу. Вместе с сыном царя нашего Ивана Васильевича.
– Слава Богу, высок твой полет, сокол мой! Дух захватывает, – с гордостью за мужа ответила княгиня. И благословила: – Спеши, коль нужно. Бог даст, не заполночь же воротишься. Все одно, подожду.
Конечно, не заполночь, но и не засветло. Парадный выезд его несся домой лихо, ибо понимали слуги княжеские, как любо ему поскорей сбросить пышные одежды и обнять княгиню свою. Они любили князя, жили его жизнью, понимали и разделяли его душевное состояние, радовались его радостью, печалились его печалью. Но сегодня места для печали не оставалось. Видели они, как горд князь той любезностью, какой платил государь Иван Васильевич своему ближнему боярину за верную службу.
За столом Михаил Воротынский сидел выше первостатейных бояр, по правую руку брата царева Владимира Андреевича. Ласковым словом и золотым рублем-медалью одарил Иван Васильевич главного воеводу первым, а после долгого пира позвал князя с собой на беседу с мастерами Бармой и Постниковым, кому по совету патриарха Макария поручал царь воздвигнуть храм в честь взятия Казани.
Разговор был долгим. Без загляду в царский рот.
«Ты рассуди, государь, – возражал густым баритоном каменных дел мастер Постников, оглаживая темно-русую окладистую бороду и лукаво глядя на Ивана Васильевича, – на кой ляд в самом сердце города тому храму стоять? Не ты ли подмял басурманский стольный град, не здесь ли, в Кремле, тот успех твой ладился? Вот я и говорю: за стеной кремлевской храму стоять, у пяты твоей, а не в сердце. Мы с Бармой и место подходящее углядели. У самых Кулишек, что на спуске к реке Москве. Если благословишь, Бог тогда нам в помощь».
«Ишь ты! Не только, выходит, хоромы Божьи вы ладить мастера, ума у вас еще – палата. – И к митрополиту Макарию: – Что скажешь, первосвященный?»
«Скажу, ладно будет. Окроплю только то место святой водой да и с Богом».
«А еще мы думаем, грешным делом, чтобы храм на мечеть басурманскую походил. Сказывают, есть в Казани соборная кулшерифовская мечеть, вот ей в укор и ставить храм, – высказал свое мнение Барма, детина под стать своему другу-мастеру, только чуток светлей бородой да глазами голубей. – Поглядеть бы на ту мечеть сперва, пока за дело не взялись».
Иван Васильевич задумался. Верный, вроде бы совет, и будто кощунственный. Но не митрополита вопросил, а князя Воротынского: «Что скажешь, князь Михаил?»
Михаилу Воротынскому лестно, что его мнение царь поставил впереди митрополичьего, а совет каменных дел мастера Бармы ему пришелся по душе дерзостью своей. Ему, воеводе, дерзость всегда похвальна. Ответил без запинки: «Зело разумно». «Что ж, если духовный наш пастырь не возражает, пошли за Спасские ворота».
Место выбирали долго. И так прикидывали, и эдак, а уж когда сумерки начали подступать, сошлись на одном: лучше того, какое место определили мастера, не сыскать.
Сейчас, спеша домой, и, предвкушая радость предстоящих минут и часов, Воротынский одновременно как бы вновь проходил памятью по сегодняшнему дню, и гордостью полнилось его сердце. Да как же иначе, потомки будут помнить его не только как главного воеводу рати, взявшей Казань, но и как участника закладки храма Покрова Богородицы в честь славной для России победы.
Да, блаженственное счастье – крылатое. Увы, оно может так же быстро улетучиться, как и прилететь. Зато помехи счастью тому хотя и подползают, таясь и не прытко, зато уж как силу наберут, отступают ой как не вдруг.
Для Михаила Воротынского время безмятежного отдохновения пронеслось словно миг. Крещена дочь в одной купели с наследником престола Дмитрием, отшумели пиры в честь столь богоугодного дела, подумывать начал князь Михаил, как бы ловчее положить почин просьбе государю, чтобы отпустил бы он его в свой удел служить службу порубежную, ибо дважды уже слал верный стремянный Никифор Двужил вестовых с известием о неспокойности на рубежах удела. Доставил он и отписку нойона Челимбека, который сообщает, что подружился с калгой и теперь ведомы ему дела и даже намерения хана Крымского. В той отписке черным по белому сказано: не смирятся без борьбы ни Таврида, ни османская Турция с покорением русским царем Казани, станут готовить походы один за другим. Погуще и сакм полезет через засечную линию тревожить русские земли и хватать полон.
Доволен князь Воротынский, что не забыл его верный слуга Челимбек, достигнув высокого положения в ханстве, но вместе с тем забота о безопасности удела, а значит, и безопасности украин царских, гложет душу и сердце. Мила, конечно же, жизнь в стольном городе, скучней и обременительней станет она в Одоеве, только как без этого? На то и пожаловал государь вотчину на краю, почитай, земли своей, чтобы владелец берег ее как зеницу ока.
И вот в тот вечер, когда князь Воротынский окончательно решил завтра попроситься в удел, переписал набело Челимбеково предостережение, убрав, правда, его имя, чтобы не дай Бог в Разрядном приказе, куда, наверняка, передаст тайную отписку нойона царь, не стал он известен дьякам, ибо, чем черт не шутит, пока Бог спит, а терять такого верного друга Воротынскому не хотелось, тем более подвергать его опасности – так вот, в тот самый вечер, когда все было подготовлено к предстоящему с государем разговору, прискакал из Кремля гонец.
– Государь велит поспешить к нему!
– Что за дело на ночь глядя? Иль стряслось что?
– Худо. Зело занедюжил свет Иван Васильевич. Поспеши, князь.
– Так вдруг?
– Нет. С утра в горячке. Таился только. Теперь же в беспамятстве больше. Вот и скликать велел бояр думных. Дьяк царев Михайлов духовную пишет. Поспеши.
Хоть и прилично от Кремля дворец Воротынского, но у кровати больного оказался князь Михаил не последним. Брат его, князь Владимир, был уже там, князья Иван Мстиславский, Дмитрий Полецкий, Иван Шереметев, Михаила Морозов, Захарьины-Юрьевы. Братья царевы, князья Шуйские, Глинские и иные первостатейные, похоже, не очень-то спешили. Не было, к удивлению Михаила Воротынского, среди прытко отозвавшихся на зов царя, ни иерея Сильвестра, ставшего волей Ивана Васильевича его духовником, ни Адашева, обласканного и возвышенного государем будто тот сын его любезный. Им бы в первую очередь здесь быть.
У изголовья находившегося без сознания Ивана Васильевича стоял царев дьяк Михайлов со свитком в руке. «Вот и духовная готова, – с тоской подумал Воротынский. – Неужто так безмерны наши грехи, что отнимает Господь у нас такого царя?!»
Прошло добрых полчаса гнетущего молчания, никто больше не появлялся, и это начало беспокоить собравшихся. Они поначалу лишь переглядывались недоуменно, но вот не выдержал боярин Морозов:
– Где братья царевы Юрий и Владимир?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67
В городе к тому времени были тоже посечены последние сопротивлявшиеся, но русские ратники не вложили мечи в ножны, не прекратили буйства, секли всех, кто попадал под руку, поджигали дома, в которых хозяева надеялись укрыться и перегодить лихо. Стон и крики убиваемых неслись отовсюду, и это радовало сердце царя всея Руси Ивана Васильевича, который победителем въезжал в город Казань через ворота Hyp-Али и правил к Ханскому дворцу. Хоругвь свою, образ Спаса и родившей его Пречистой Богородицы с животворящим крестом сам держал высоко над головой.
На подъезде к Ханскому дворцу царя встретили главный воевода князь Воротынский и князь Полецкий. Михаил Воротынский поклонился поясно:
– Ликуй, государь! Твоим мужеством и счастием свершилась победа. Казань, государь, твоя. Что повелишь?
– Славить Всевышнего, – ответил Иван Васильевич, слез с коня и, водрузив животворящий крест на землю, продолжил вдохновенно: – Где царствовало зловерие, упивавшееся кровью христиан, станет царствовать благочестие и милосердие. Стоять на сем месте храму соборному Благовещения Пресвятой Богородицы!
Истово перекрестился царь и в низком поклоне возблагодарил Господа Бога, что призрел его, не дал восторжествовать басурманам жестокосердным.
Это произошло первого октября 7061 года от сотворения мира, 1552 года от Рождества Христова, в день памяти святых великомучеников Киприяна и Устины, а если считать по магометанскому календарю, то сей несчастный для правоверных мусульман день – 13 шевваля 939 года.
Мечом и кровью зачиналось Казанское ханство, мечом и кровью оно закончилось…
Князь Полецкий подвел к государю хана Едыгара. Без гнева смотрел на знатного пленника Иван Васильевич, ибо знал, что тот намерен был сдать город в его руки без крови, но не преуспел в своем желании. Спросил все же:
– Иль не ведомы были тебе могущество России, коварство и лживость казанцев?
– О могуществе знал. В неверности в слове казанцев убедился уж после того, как согласился принять ханство.
– Кто предал меня и подстрекнул твоих неслухов?
– Ратник твой Булгаков, – ответил Едыгар и подал письмо, отправленное в город стрелой.
Иван Васильевич обнял Едыгара.
– Будь моим гостем. – Затем повелел князю Воротынскому: – Успокой ратников. Довольно лить кровь. Построй полки на поле Арском. А изменника казнью лютой казни.
Победители, получив приказ, спешили на Арское поле, ликуя сердцами, и выстраивались в привычном порядке: в центре – Царев и Большой полки, по бокам – Правой и Левой руки, далее – Передовой и Сторожевой, образуя полукруг; чуть особняком ото всех стоял негустой строй пушкарей-героев, а за боевыми частями, уже не столь строго соблюдая ряды, теснились Ертоул, посошники и тысячи освобожденных из рабства россиян, кои с особой радостью приветствовали государя, их избавителя.
Иван Васильевич, не слезая с коня, поднял руку, чтобы утихла рать и освобожденные, затем заговорил громко:
– Вой мужественные! Бояре, воеводы, дьяки! В сей знаменитый день, испив общую чашу крови во имя Божье, за веру, отечество и царя, вы приобрели славу неслыханную в наше время. Вы – достойные потомки витязей, которые с великим князем Дмитрием сокрушили Мамая! Казань, возникшая гнездом поганым на крови люда болгарского, в древней вотчине великих князей русских, сотню лет кровянила восточные наши земли, не слушая ни краем уха мольбы о мире. Вашими руками свершено божественное возмездие! Чем могу воздать вам?! Любезнейшие сыны России там, на поле брани лежащие! Вы уже сияете в венцах небесных вместе с первыми мучениками христианства. Се дело Божье! Наше дело – славить вас во веки веков, вписать имена ваши на хартии священной для поминовения в соборной Апостольской церкви. А вы, своею кровью обагренные, но еще живые для нашей любви и признательности! все храбрые, коих вижу перед собою! внимайте и верьте моему обету любить и жаловать вас до конца дней своих!
Поле Арское возликовало. Да как же иначе, если сам государь-самодержец клянется столь милой сердцу каждого клятвой. Князья и бояре восторгались юным царем не менее рядовых ратников. На какое-то время они даже забыли о своей сановности. Они искренне поверили своему государю, и желание в тот момент у них было одно – служить и впредь столь же ревностно, помогая юному властелину утверждать могущество России.
Сколько раз они станут вспоминать слова царского обета, а князь Михаил Воротынский даже напомнит их Ивану Васильевичу в минуты жестокой пытки. Но это еще грядет. Еще за горами. А пока царь велит всем трапезовать, воевод же и бояр зовет за свой стол.
И вот, когда уже веселье достигло высшего предела, когда, казалось, ничто уже не могло добавить радости, предстал перед царем вестник из Москвы, от жены его любезной, и сообщил, что родила она сына. Наследника престола.
Налиты пенные кубки, посланник щедро одарен. Бояре и воеводы встали, а посланник шепнул Михаилу Воротынскому, стоявшему по правую руку царя, что и его княгиня разрешилась дочерью. В один, почитай, день с царицей.
Как ни тихо было это молвлено, царь услышал и вслед за здравицей наследнику предложил осушить кубки за дочь воеводы-героя.
К концу пира Иван Васильевич спросил князя Воротынского:
– Душа домой рвется? К княгине и дочке?
– Вестимо.
– Скоро исполнится твое желание. Похороним падших в сече, разошлю жалованные грамоты князьям и мурзам, освятим церковь Благовещения и – в путь.
Хотя князь Воротынский сразу же посчитал поспешность ухода государя и большей части, естественно, рати из Казани неразумным, он в то же время хорошо понимал его душевное состояние, его желание скорее обнять жену и наследника, потому согласился покорно:
– Ладно будет.
Много крови прольется в результате той торопливости, но – как вышло, так и вышло. Уж очень хотелось молодым счастливым отцам приголубить своих любимых жен, увидеть чад своих.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Встреча с княгиней, а ее Михаил на манер отца называл Ладушкой, да с дочкой-крикуньей, была короткой, как присест воробышка. Ойкнула княгиня, увидев пунцовый рубец через всю щеку, след кривой татарской сабли, затем прижалась к груди, трепетная, истосковавшаяся, и запричитала:
– Жив, слава тебе Пресвятая Богородица, заступница наша перед Спасом, сыном своим! Жив, сокол мой ненаглядный!
Да, чуть было не остался он там, вместе с погибшими за святое дело, когда прорубался к туру. В горячке сечи не заметил, что бармица сбилась, и отсек бы ему половину головы крепыш-татарин, не оглоушь того шестопером, опередив сабельный удар на миг всего дружинник. Нет, не стремянный Фрол. Тот более о себе заботился. Простой дружинник по прозвищу Селезень. Николка Селезень. Совсем еще молодой и бесшабашно храбрый. В стремянные определил Михаил Воротынский своего спасителя, заметив при этом, как скис Фрол. Хотя, что бы, казалось, быть тому недовольным, его же не отдалил от себя и не понизил.
– Позади горе-печаль, – гладя по толстой русой косе успокаивающе говорил князь Михаил. – Теперь вот царь на пир кличет. В парадные облачусь и – в Кремль. Замыслил государь храм Покрова Богородицы перед Спасскими воротами заложить. Тоже велел быть при торжестве. А через несколько дней в Сергиеву Лавру тронемся. Крестить дочь нашу. Вместе с сыном царя нашего Ивана Васильевича.
– Слава Богу, высок твой полет, сокол мой! Дух захватывает, – с гордостью за мужа ответила княгиня. И благословила: – Спеши, коль нужно. Бог даст, не заполночь же воротишься. Все одно, подожду.
Конечно, не заполночь, но и не засветло. Парадный выезд его несся домой лихо, ибо понимали слуги княжеские, как любо ему поскорей сбросить пышные одежды и обнять княгиню свою. Они любили князя, жили его жизнью, понимали и разделяли его душевное состояние, радовались его радостью, печалились его печалью. Но сегодня места для печали не оставалось. Видели они, как горд князь той любезностью, какой платил государь Иван Васильевич своему ближнему боярину за верную службу.
За столом Михаил Воротынский сидел выше первостатейных бояр, по правую руку брата царева Владимира Андреевича. Ласковым словом и золотым рублем-медалью одарил Иван Васильевич главного воеводу первым, а после долгого пира позвал князя с собой на беседу с мастерами Бармой и Постниковым, кому по совету патриарха Макария поручал царь воздвигнуть храм в честь взятия Казани.
Разговор был долгим. Без загляду в царский рот.
«Ты рассуди, государь, – возражал густым баритоном каменных дел мастер Постников, оглаживая темно-русую окладистую бороду и лукаво глядя на Ивана Васильевича, – на кой ляд в самом сердце города тому храму стоять? Не ты ли подмял басурманский стольный град, не здесь ли, в Кремле, тот успех твой ладился? Вот я и говорю: за стеной кремлевской храму стоять, у пяты твоей, а не в сердце. Мы с Бармой и место подходящее углядели. У самых Кулишек, что на спуске к реке Москве. Если благословишь, Бог тогда нам в помощь».
«Ишь ты! Не только, выходит, хоромы Божьи вы ладить мастера, ума у вас еще – палата. – И к митрополиту Макарию: – Что скажешь, первосвященный?»
«Скажу, ладно будет. Окроплю только то место святой водой да и с Богом».
«А еще мы думаем, грешным делом, чтобы храм на мечеть басурманскую походил. Сказывают, есть в Казани соборная кулшерифовская мечеть, вот ей в укор и ставить храм, – высказал свое мнение Барма, детина под стать своему другу-мастеру, только чуток светлей бородой да глазами голубей. – Поглядеть бы на ту мечеть сперва, пока за дело не взялись».
Иван Васильевич задумался. Верный, вроде бы совет, и будто кощунственный. Но не митрополита вопросил, а князя Воротынского: «Что скажешь, князь Михаил?»
Михаилу Воротынскому лестно, что его мнение царь поставил впереди митрополичьего, а совет каменных дел мастера Бармы ему пришелся по душе дерзостью своей. Ему, воеводе, дерзость всегда похвальна. Ответил без запинки: «Зело разумно». «Что ж, если духовный наш пастырь не возражает, пошли за Спасские ворота».
Место выбирали долго. И так прикидывали, и эдак, а уж когда сумерки начали подступать, сошлись на одном: лучше того, какое место определили мастера, не сыскать.
Сейчас, спеша домой, и, предвкушая радость предстоящих минут и часов, Воротынский одновременно как бы вновь проходил памятью по сегодняшнему дню, и гордостью полнилось его сердце. Да как же иначе, потомки будут помнить его не только как главного воеводу рати, взявшей Казань, но и как участника закладки храма Покрова Богородицы в честь славной для России победы.
Да, блаженственное счастье – крылатое. Увы, оно может так же быстро улетучиться, как и прилететь. Зато помехи счастью тому хотя и подползают, таясь и не прытко, зато уж как силу наберут, отступают ой как не вдруг.
Для Михаила Воротынского время безмятежного отдохновения пронеслось словно миг. Крещена дочь в одной купели с наследником престола Дмитрием, отшумели пиры в честь столь богоугодного дела, подумывать начал князь Михаил, как бы ловчее положить почин просьбе государю, чтобы отпустил бы он его в свой удел служить службу порубежную, ибо дважды уже слал верный стремянный Никифор Двужил вестовых с известием о неспокойности на рубежах удела. Доставил он и отписку нойона Челимбека, который сообщает, что подружился с калгой и теперь ведомы ему дела и даже намерения хана Крымского. В той отписке черным по белому сказано: не смирятся без борьбы ни Таврида, ни османская Турция с покорением русским царем Казани, станут готовить походы один за другим. Погуще и сакм полезет через засечную линию тревожить русские земли и хватать полон.
Доволен князь Воротынский, что не забыл его верный слуга Челимбек, достигнув высокого положения в ханстве, но вместе с тем забота о безопасности удела, а значит, и безопасности украин царских, гложет душу и сердце. Мила, конечно же, жизнь в стольном городе, скучней и обременительней станет она в Одоеве, только как без этого? На то и пожаловал государь вотчину на краю, почитай, земли своей, чтобы владелец берег ее как зеницу ока.
И вот в тот вечер, когда князь Воротынский окончательно решил завтра попроситься в удел, переписал набело Челимбеково предостережение, убрав, правда, его имя, чтобы не дай Бог в Разрядном приказе, куда, наверняка, передаст тайную отписку нойона царь, не стал он известен дьякам, ибо, чем черт не шутит, пока Бог спит, а терять такого верного друга Воротынскому не хотелось, тем более подвергать его опасности – так вот, в тот самый вечер, когда все было подготовлено к предстоящему с государем разговору, прискакал из Кремля гонец.
– Государь велит поспешить к нему!
– Что за дело на ночь глядя? Иль стряслось что?
– Худо. Зело занедюжил свет Иван Васильевич. Поспеши, князь.
– Так вдруг?
– Нет. С утра в горячке. Таился только. Теперь же в беспамятстве больше. Вот и скликать велел бояр думных. Дьяк царев Михайлов духовную пишет. Поспеши.
Хоть и прилично от Кремля дворец Воротынского, но у кровати больного оказался князь Михаил не последним. Брат его, князь Владимир, был уже там, князья Иван Мстиславский, Дмитрий Полецкий, Иван Шереметев, Михаила Морозов, Захарьины-Юрьевы. Братья царевы, князья Шуйские, Глинские и иные первостатейные, похоже, не очень-то спешили. Не было, к удивлению Михаила Воротынского, среди прытко отозвавшихся на зов царя, ни иерея Сильвестра, ставшего волей Ивана Васильевича его духовником, ни Адашева, обласканного и возвышенного государем будто тот сын его любезный. Им бы в первую очередь здесь быть.
У изголовья находившегося без сознания Ивана Васильевича стоял царев дьяк Михайлов со свитком в руке. «Вот и духовная готова, – с тоской подумал Воротынский. – Неужто так безмерны наши грехи, что отнимает Господь у нас такого царя?!»
Прошло добрых полчаса гнетущего молчания, никто больше не появлялся, и это начало беспокоить собравшихся. Они поначалу лишь переглядывались недоуменно, но вот не выдержал боярин Морозов:
– Где братья царевы Юрий и Владимир?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67