у Топкого брода можно сечь крымцев всех подряд, а на Камышовом опасаться, чтобы не попал под меч либо стрелу царевич. Лучше, если удара с тыла вовсе не будет. Он, Челимбек, обещал, что как только на Топком броде начнется сеча, царевич не поспешит туда на помощь, а побежит спешно в свой улус. Внести страх в его душу, обещал Челимбек, он сумеет.
Князю бы Михаилу Воротынскому лишь с Никифором Двужилом, как это делал прежде, выслушать это условие и согласиться с ним, так нет, оставил при себе еще и Фрола Фролова, доверяя ему безмерно.
Крымцев побили. И не мудрено, коль все было заранее предусмотрено. Замешкался было Фрол с одоевской дружиной, но от этого получилось даже лучше: крымцы, придя в себя, сплотили ряды против воротынцев и казаков, оттого удар одоевцев оказался особенно неожиданным и внес совершенную панику в татарской рати. Фрол после сечи хвалился, что он специально припозднился, приписывая окончательный успех себе. Никифор же оценил этот факт таким образом: «Намотать на ус следует удачу, для нас самих неожиданную, но Фролу дружину оставлять не гоже. Он – что пустая бочка: звону ой как много, а коль до дела, кишка тонка».
Князь Михаил тоже не одобрил сбоя в общем плане сечи, посчитав, и не без основания, что Фрол труса спраздновал. Хорошо, что хорошо кончилось, но могло быть и худо.
Двужил же продолжал: «Какая мысль у меня, князья-братья: не все время вам здесь службу служить, покличет вас государь, на кого тогда дружину одоевскую оставите, вот в чем закавыка. Не грех, считаю, поступить так: в Воротынске Сидор Шика пусть воеводит, когда без князя, а одоевскую я под руку возьму. С собой пяток смышленых дружинников прихвачу, на выбор. Из них себе сменщика готовить стану, чтоб в грязь лицом не ударил, когда немощь меня одолеет».
Разумно. Но чтобы Фрола не обидеть, решили оделить его тройкой деревень, дюжину пленников-татар дать да усадьбу знатную срубить возле той деревни, какая ему больше всего приглянется, самого же Фрола держать при князе Михаиле с малой дружиной. Худо ли? Не худо, конечно, только не учли братья, что Фрол о другом мечтал, играя на Казенном дворе двойную игру.
Отослали царю из крымского полона знатных вельмож, получили в ответ милостивое слово государя, медали золотые и повеление стеречь его, царевы, украины от вражеских набегов; Михаил с жаром принялся устраивать одоевскую дружину на свой лад и ладить засеки. Сам лично на всех сторожах побывал, какие еще по примеру отца его, князя Ивана Воротынского начали ставить белевские и одоевские воеводы.
Многое, по оценке Михаила, сделано было разумно, но многое предстояло подправлять, усиливать. Особенно тылы Одоева и Белева. Они были совсем голыми.
Вроде бы ничего разумного в этом не было, чего ради от своей земли засеками отгораживаться и ставить сторожи на Упе? Только князь Михаил со стременным своим так рассудили: раз татары чаще всего идут на Одоев от Каширы и Серпухова, когда их там постигает неудача, этого и следует остерегаться не менее чем нашествия со стороны Поля. Ведь как получилось бы, не дай знать загодя Челимбек о намерении Сагиб-Гирея? Единственное, что оставалось бы, отбиваться, укрывшись в крепостях, бросив на произвол судьбы окрестные села. Не до жиру, быть бы живу.
Засеку на левом берегу Упы-реки начали ладить всем миром. Не только посошный люд трудился и нанятые бригады, но и дружина, снявшая на время кольчуги. Государю же и Разрядному приказу отправил князь Михаил челобитные, чтобы присланы были бы стрельцы и казаки для пяти сторож, которые наметил он с Никифором по новой засечной линии.
Царь уважил просьбу, и князь Михаил, довольный этим, еще более вдохновенно принялся проводить свою идею в жизнь. Оканчивать, однако, все задуманное пришлось Никифору Двужилу: Михаила и Владимира государь позвал в Москву.
Первое, что они испытали, когда посланец царя передал им повеление как можно скорее прибыть в Кремль – это радость: они остаются в милости у молодого государя. Увы, радость их как пришла, так и улетучилась. За обедом царев посланец, дьяк Разрядного приказа, вроде бы исподволь, а рассказал, что закончилось безответное детство самодержца, он проявил свою волю, повелев схватить князя Андрея Шуйского и бросить его на расправу псарям, сослал князей Федора Шуйского-Скопина, Юрия Темкина, Федора Головина и всех их слуг ближних; оковал в Переяславле боярина Ивана Кубенского, сына двоюродной тетки царя, а Афанасию Бутурлину принародно отрезал язык за дерзкие против царя слова и бросил в темницу.
Съездив на богомолье в Угрешский монастырь святого Николая, царь пожил несколько месяцев в Коломне среди рати своей, а, вернувшись, узрел мятеж среди ближних слуг, повелел отрубить головы зачинщикам – князьям Ивану Кубенскому, Федору и Василию Воронцовым.
Не пояснил посланец, какой зрел мятеж и зрел ли он вообще, кто дознавался истины, и поняли братья из этого, что по стопам своей матери Елены Глинской пошел сын, легкомысленно верит навету и расправляется не судивши. Вот это-то и встревожило князей-братьев – радость от столь долгожданного приглашения в Москву как рукой сняло.
Увы, делать нечего. Не откажешься же от приглашения. Тогда уж наверняка в цепях доставят, как при Елене-правительнице. Решили братья в отношениях с придворными, да и с самим царем вести себя предельно осторожно, лишних слов не говорить при любых обстоятельствах.
И первое испытание пришлось им выдержать уже на следующий день после приезда. Царь Иван Васильевич принял их вновь в той самой комнатке, замысловато расписанной и инкрустированной, в какой беседовал с ними первый раз. И на сей раз разговор состоялся весьма доверительный: юный царь жаловался на козни бояр, которые в борьбе за верховенство в думе совершенно не замечают его, своего государя, кому Богом определено самодержствовать, поэтому он и позвал их к себе, чтобы иметь под рукой верных и надежных слуг. Князю Владимиру он отдал свой царев полк, а князю Михаилу повелел быть ему первым советником во всех делах. Так и рвалось возражение: «В казнях и жестокостях я не советчик!» – но Михаил Воротынский сдержался, пообещал только, что станет советовать по чести и совести, хотя вполне осознавал поступок этот противный совести. Самое бы время вразумить юного государя, что нельзя лишь по навету рубить головы князьям и боярам, особенно тем, кто пестовал его, оберегал от невзгод, стремился воспитать царем добродетельным, заботившимся о благе государства; промолчал, однако, князь Михаил, не пересказал жалости народной, о которой поведала ему мать, по-прежнему царскому любимцу и пестуну князю Федору Семеновичу Воронцову и брату его князю Василию, оговоренных дьяком Захаровым по наущению Глинских, не стал убеждать царя быть милостивым к своим подданным – звон кандальный останавливал его, тяжесть ржавого железа, какое долгие годы таскал он на своих ногах и руках. Думал: «Исподволь стану влиять. Исподволь. С большей пользой для державы и для себя».
А еще повелел тогда государь братьям, особенно Михаилу, думать, как наказать Казань, которая продолжает лить кровь христианскую без меры и поделать с которой пока что ничего русская рать не может. Посланная в очередной раз на Казань, она дошла лишь до устья Свияги и с позором вернулась. Но не отступаться же. Царь так и сказал: «В следующем году пойдем!»
Не состоялся поход в срок, предложенный князем Михаилом Воротынским, и причиной тому стал пожар московский и мятеж москвичей, ибо терпения не осталось у обывателей от бесчинств самого царя, его свиты, но особенно – Глинских и их ближних. Вели те себя, словно монголы-вороги. И царя так наставляли, чтобы делал он все, что хотел, без малейших на то ограничений, а на них глядя творила бесчинства челядь рангом пониже, дьяки и даже псари, хотя, вроде бы, все более проявлялись ум и государственная мудрость отрока: венчался на царство, избрав короной шапку Мономаха, как символ переданной Константинополем власти в руки новой столицы православия; затем женился не на инородке, как ему советовали Глинские и иные доброхоты, а выбрал юную Анастасию из Захарьевых, чей род, хотя и не был истинно русского корня, а начинался от Андрея Кобылы, выходца из Пруссии, но давно и верно служил великим князьям Московским, царям всея Руси.
Из оставшихся невест, которых собирали со всех российских земель для смотрин царю, он повелел выбрать себе жен князьям Михаилу и Владимиру, сам и на свадьбе был. Чего бы не гордиться братьям Воротынским такой милостью, да только не лежала душа у юных князей скакать за царем по московским улицам, пугая, а то и давя нерасторопных – переживали после каждой очередной выходки царя, но в себе, не смея перечить самодержцу. Видели, как оказывались в опале верные слуги, даже любимцы, за одно неосторожное слово. Повеления всегда звучали коротко: в оковы! в монастырь! на псарню!
Видели Михаил и Владимир, что хотя царь и венчался на престол, правили страной Глинские. И даже не правили, а грабили страну. Они и угодники им не знали меры, творя россиянам великие обиды. Первыми не выдержали псковичи. Но не с топорами пошли на Москву, а с челобитной к царю.
Низко опустил голову князь Михаил, когда начал царь обливать челобитников горящим вином, тыкать им в лицо и бороды факелом, услужливо поданным Ивану Васильевичу одним из Глинских, но когда самодержец велел раздеть бедняг и положить на землю, Михаил не сдержался: «Государь, позволь слово молвить?..» Не миновать бы опалы юному князю, случись ему продолжить речь, только Бог простер над ним свою десницу – подскакал думный дьяк на взмыленном коне и крикнул: «Государь! Большой колокол упал. Пожар полыхает по посадам. Сразу во многих местах. К Кремлю подступает!»
Царь ускакал, прекратив мытарить посланцев Пскова. Ускакали с ним и Глинские. На свою погибель. Ибо москвичи, обвинив их в поджогах, расправились со многими Глинскими, разграбили их имения.
Иван Васильевич повелел стрельцам и князю Владимиру Воротынскому усмирить мятеж, и когда сгоревшая дотла Москва съежилась еще и от страха, царь, присмиревший, изменившийся за эти дни до неузнаваемости, спросил Михаила Воротынского: «Какого слова просил ты у меня?» Так и подмывало выложить все, что наболело на душе, что возмущало, но он ответил коротко: «Хотел, чтобы ты, государь, выслушал челобитников. Может, правы они в чем…» Сказал, и дух захватило. Сейчас нальются глаза гневом, и крикнет царь привычное: «На Казенный двор!», но ничего этого не произошло. К удивлению Михаила, Иван Васильевич принялся каяться, что вел себя не как отец строгий и правосудный, а как мальчишка взбалмошный, к тому же еще и злой. А закончил то покаяние словами: «Хочу народу поклониться. И клятву дать, что стану отцом добрым и судьей праведным». «Слава тебе, Господи! Дай Бог, чтобы не мимолетным оказалось вразумление светлое».
В урочный день Красная площадь заполнилась до отказа. От всех городов земли русской прибыли и знатные, и простолюдины. Не ограничивали совершенно москвичей, кто хотел, тот и шел слушать государя. Колокола уцелевших звонниц пели славу, и души православные ликовали. Того, что кремлевская стена была опаленно-черной и зияла разломами, что лишь кое-где на пепелищах начали подниматься свежие срубы, что к трубам бывших домов, сиротливо торчавших, прилепились шатры, юрты и шалаши из обгоревших досок, никто в тот миг не замечал. С нетерпением ждали царя всея Руси, великого князя Ивана Васильевича.
Площадь пала ниц, когда в воротах, от которых остался лишь железный остов, показался митрополит с иконой Владимирской Божьей Матери в руках. Она чудом сохранилась в Успенском соборе, огонь не тронул ее. Народ крестился истово, видя в этом хорошее знамение. За митрополитом шла свита иерархов с крестами и иконами в руках. Они прошествовали к лобному месту и замерли в ожидании царя. И вот, наконец, он сам. Властелин земли русской. Статен, высок, пригожий лицом. Добротой веет от него. За ним – бояре, дьяки думные, ратники Царева полка и рынды. Площадь молчит. Она еще не вполне верила молве, что юный царь изменился. Она ждала царского слова.
И он заговорил, обратившись вначале к митрополиту. Стоном души звучали слова о злокознях бояр, творившихся в его малолетство, о том, что так много слез и крови пролилось в России по вине бояр, а не его, царя и великого князя. «Я чист от сей крови! – поклялся он митрополиту и, обратившись к оробевшим боярам, молвил грозно: – А вы ждите суда небесного!» Помолчал немного, успокаиваясь, затем поклонился площади на все четыре стороны. Заговорил смиренно: «Люди Божьи и нам Богом дарованные! Молю вашу веру к нему и любовь ко мне: будьте великодушны. Нельзя исправить минувшего зла, могу только впредь спасать вас от подобных притеснений и грабительства. Забудьте, чего уже нет и не будет! Оставив ненависть, вражду, соединимся все любовию христианскою. Отныне я судия ваш и защитник».
Красная площадь возликовала. Но еще радостней приветствовала она решение царя простить всех виновных и повеление его всем по-братски обняться и простить друг друга.
Здесь же, на лобном месте, царь возвел в чин окольничего дьяка Адашева, вовсе не знатного, лишь выделившегося честностью и разумностью, повелев ему принимать челобитные от всех россиян, бедных и богатых, и докладывать ему, царю, только правду, не потакая богатым, не поддаваясь притворной ложности.
Вскоре после этого юный государь объявил о походе, и как ни пытался князь Михаил Воротынский отговорить его, перенести на лето будущего года, царь остался твердым в своем решении.
Как и предвидел Михаил Воротынский, поход позорно провалился. Рать дошла лишь до Ельца, как началась ранняя февральская оттепель. Сам же царь оказался отрезанным от мира на острове Работке, что в пятнадцати верстах от Нижнего Новгорода. Вода разлилась по льду Волги, едва царя вызволили из плена стихии. Рать повернула в Москву, таща тяжелые стенобитные орудия по топкой грязи.
Затем был еще один поход, тоже не в то время, какое предлагал князь Михаил Воротынский.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67