До стычки дело не дошло лишь потому, что благородный гость сдержал своих телохранителей, а казакам сообщил:
– Мы с миром к князю Воротынскому посланы Сигизмундом.
Поверить казаки – поверили, но свою охрану учредили, хотя и негодовал вельможа. С великим шумом, таким образом, прибыл к князю Воротынскому польско-литовский посланец, хотя надлежало, по цели его визита, тайно появиться в княжеском дворце.
Шум литовцами был задуман с умыслом: князь вынужден будет учитывать факт огласки и скорее согласится на предложение, понимая, что в противном случае он все равно окажется под подозрением, а при умелой интриге в Кремле может быть обвинен в измене и даже казнен. Выбор у князя, таким образом, сужен до минимума.
Вельможа, представ пред князем Воротынским, заговорил, вовсе не заботясь о том, покинули ли палату приконвоировавшие его казаки.
– У меня, князь, письмо тебе от самого Сигизмунда, а меня твои люди конвоировали как преступника!
Князь Иван Воротынский, сразу поняв, какая угроза нависла над ним, ответил резко:
– Я присяжный одного повелителя – царя всея Руси, великого князя Ивана Васильевича. Если твоему королю что-либо нужно, пусть шлет к нему послов. Письмо своего короля вези обратно!
Посланец, уже протянувший было князю пакет, подержал его, подержал, надеясь, видимо, что князь передумает, затем вернул его на прежнее место – в дорожную суму-калиту – и с явным сокрушением молвил:
– Выходит, окольничий Лятцкий солгал, сказавши, будто имел с тобой, князь, уговор? Несдобровать, значит, окольничему. Ой, несдобровать! Мой король не жалует лжецов.
Опешил князь Иван от такого нахальства, не вдруг нашелся, что сказать в ответ, литовский же посланед продолжал:
– Не стоит удивляться, князь. Тебе же хорошо известно, что князь Симеон Вельский и окольничий Иван Лятцкий присягнули моему королю.
Вот это – новость! У князя Ивана перехватило дыхание от столь дерзкой провокации литовцев, так удачно выбравших время для мести за то, что в свое время воротился он в свое исконное отечество, покинув Казимира. И не один. Уговорил и других князей ветви Черниговской. Приказал гневно:
– Взашей гоните! За рубеж удела моего! За рубеж России!
Не то решение принял князь. Ой, не то! Оковать бы посланца сигизмундова и свезти в Москву, к великой княгине Елене, но в горячке не подумал о последствиях сделанного опрометчивого шага.
На худой конец самому бы скакать в Москву. Но и этого князь не сделал. Думал, конечно, об этом, но тут некстати татарская сакма прорвалась через засечную линию, опередив на пару дней весть лазутчика. Обратный путь сакмы верный человек из степняков передал, оттого ее не выпустили. Сам князь повел дружину, чтобы отсечь путь отхода грабителям.
Сакму, как стало привычно княжеской дружине, казакам и стрельцам сторож, побили, награбленное татарами вернули хозяевам. Даже с лихвой. Ни одного татарского коня, ни одной сабли, ни одного доспеха, ни одного пленного татарина не взял себе князь, все раздал смердам, чтобы поскорее те встали на ноги, и это возвышало его в глазах подданных.
Гордясь удачей, князь Иван забыл даже о литовском посланце, но тут прискакал к нему вестовой от князя Ивана Вельского, главного воеводы речной рати. Уведомлял он Воротынского, что в самое скорое время поедет поглядеть, все ли ладно в полках, что стоят в крепостях по Оке, непременно тогда наведается и в его вотчину, просил поэтому не отлучаться из дома надолго.
Доволен князь Воротынский, что вспомнили о нем, велел Двужилу еще раз проверить самолично, все ли в полном порядке у дружины, чтобы комар носа не подточил, если задумает главный воевода догляд учинить; послал своих подручных на все сторожи, чтобы и там не углядел изъяну какого главный воевода, если соберется проверить, как идет порубежная служба – ждал, короче говоря, князя Ивана Вельского, как главного воеводу, а вышло совсем не то, к чему князь готовился.
Иван Вельский приехал к Воротынскому во дворец один, лишь с малой охраной. После традиционных взаимных поклонов, после представления Вельскому княжичей Михаила и Владимира и приглашения быть гостем в его доме, Вельский ответил Воротынскому:
– Недосуг, князь. Поговорим, уединившись, и – я в обратный путь.
Не смог скрыть разочарования князь Воротынский. Особенно тем, что даже с княжичами не хочет побеседовать главный воевода. Спросил недовольно:
– Иль помешают сыновья мои беседе? Сын мой Михаил уже дружину водит, литовцев и татар знатно бивал. Владимиру тоже воеводская стезя самой судьбой предназначена, коль мы порубежные князья.
– Ну, что ж, хочешь сынов позвать – зови.
– Спасибо. Только не обессудь, князь Иван, не стану я с тобой речи вести, пока не отобедаем, медку пенного по чарке-другой не осушим. Уважь хозяйку. Она старалась, чтобы гость остался доволен.
– И верно, хозяйку обижать негоже, – согласился князь Иван Вельский. – Прости, князь, что не подумал об этом. Времени у меня действительно – кот наплакал.
В дальнейшем все пошло, как и положено идти, когда в хлебосольном доме уважаемый гость: столы ломились от всякой всячины, кубками с пенным медом и фряжским вином обносила трапезующих сама хозяйка, меняя на каждый выход наряды (один краше другого); хотя и не терпелось узнать Ивану Воротынскому, с каким умыслом пожаловал главный воевода князь Вельский, а самому Вельскому тоже нужно было спешить, ни тот, ни другой не торопили время, всецело отдавая дань традициям гостеприимства. Особенно с удовольствием Иван Вельский целовал хозяйку, принимая из ее рук очередной кубок.
Потехе, однако же, час, а делу – время. Поклонился Вельский хозяйке низким поклоном, перекрестился на образа, висевшие в красном углу под лампадой, и попросил князя Воротынского:
– Веди в свои покои.
Когда они остались вчетвером, Иван Вельский сразу же заговорил о том, ради чего приехал. Не стал ходить вокруг да около.
– Известно ли тебе, князь, что князь Юрий Иванович Дмитровский, дядя государев, оклеветан Андреем Шуйским, и хотя клевета сия доказана, все же заточен Еленою?
– Ведомо. Я тогда в Москве жил.
– Известно ли тебе, князь, о беззаконной связи Елены с Овчиной?
– Слух доходил. Только с трудом верится в это. Она же – царица, а не шлюха.
– Шлюха! К тому же – жестокосердная. Князя Андрея Ивановича Старицкого, младшего дядю царя, тоже намерена оковать.
– Не сокрушусь. По его милости я сколько лет в темнице цепями звякал!
– Князя Михаила Глинского, кто восстает против Елениной связи с Овчиной, тоже грозится оковать!
– Предателю туда и дорога. Всех, у кого служил, предавал, а теперь в добродетель играет. К тому же, он – иноверец. Не верю я, что он искренне сменил папство на православие. Не верю!
– Ну а то, что в опале князья Оболенские, Пронский, Хованский, Полецкий, боярин Михаил Воронцов, разве не выказывает жестокого нрава Елены? Да и она тоже – иноверка.
– Верно. Не русских она кровей. И папистка в душе.
– А царь Иван Васильевич, сын ее, чьих он кровей? Палеологов и Глинских. Вот и прикинь, сподручно ли нам, князьям родовитым, шапки ломать перед бабой-иноверкой, перед сыном ее малолетним, тоже неведомо каких кровей? Будет ли он радетелем земли русской или своей гордыни ради самодержствовать, думать да гадать только остается.
– Что советуешь?
– Податься к Сигизмунду. Я к тебе с дружиной своей прибуду и – пошлем Елене письмо, что больше ей не присяжники.
Тихо стало в княжеском покое. Михаил и Владимир, молчавшие до этого от удивления от столь смелых речей, после такого откровенного предложения даже дышать перестали. Долго не отвечал Ивану Вельскому и сам князь Воротынский. Думал. Наконец вымолвил всего одно слово. Твердо:
– Нет!
– Ты, князь, сыновей спроси, прежде чем некать. Ты, князь самолично их будущее решаешь, не спросивши, мило ли им прозябать здесь, на порубежье, забытыми Еленой и боярами думными?
– Временщики Телепневы не вечны! – упрямо ответил князь Воротынский. – Россия – вечна.
– Думаешь, Шуйские или Глинские о тебе и князьях юных вспомнят? – продолжал Иван Вельский, словно не слышал последних слов о вечности России. – Не надейся. Шуйские себя государями видят по роду своему, а Глинские – прощелыги. Тоже своего не желают упустить или хоть чуток потесниться. Нас, Вельских, и то ни в грош не ставят, а Воротынские для них – пустое место. Им наплевать, что род ваш более знаменит, чем самих Глинских. Не упрямься, князь, а спроси сыновей, здесь ли им по душе, либо в Вильне блистать иль в самой Варшаве?
– Воля гостя, – без охоты, подчеркивая вынужденность совета с сыновьями, обратился к ним князь: – Вы все слышали, наследники мои, князья юные. Что скажете?
– Что ты, батюшка, сказал, то и мы повторим, – склонил русую свою голову княжич Михаил: – Мы – единое целое.
– Спасибо, сын! А ты что скажешь, Владимир?
– Повторю сказанное братом.
Князь Воротынский, довольный, развел руками.
– Не обессудь, князь Иван, за попусту потраченное тобой время, но слово наше твердо: под Сигизмунда не пойдем. У него тоже не мед, если в паписты не перекрестишься, а мы – православные, слава Богу, и честь державы нашей православной станем блюсти усердно. Здесь ли, на засечной черте, либо где в другом месте, куда государь пошлет. Доля княжеская – воеводить честно.
Явно расстроенным уезжал князь Иван Вельский, забыл даже, что планировал для отвода глаз побывать хотя бы на одной стороже. Сразу направил коня в Серпухов. Угнетало его и сомнение, верно ли поступил, открывшись Воротынскому, особенно при детях его, и призвав его в сообщники. За отказ Бог ему судья, а вот чего доброго в верховную думу и правительнице вестового с наветным письмом пошлет, тогда уж несдобровать.
Князю Воротынскому так бы и следовало поступить, коль скоро он искренне не желал ослабления России ни своей изменой, ни изменой других князей, считая переметчиков недостойными уважения людьми, но обида на верховную думу, на самою Елену, вовсе его забывших, все еще не проходила, к тому же он считал последним делом нарушать закон гостеприимства: не осуждать гостя, как бы он себя ни вел, не выносить на всеобщую молву то, о чем велась с гостем беседа. Это князь Воротынский считал для себя святым.
Правда, он намеревался переехать на какое-то время в московские свои палаты, чтобы снять возможные к нему подозрения, если кто другой, с кем князь Иван Вельский станет вести подобные речи, выдаст его, а верховникам и царице станет известно, что бывал Вельский и у него в гостях, – опасался Воротынский незаслуженной опалы, хорошо зная, что тогда не избежать допросов, а то и пыток; но скорая поездка в Москву не сложилась, а причиной тому стала новая сакма, прорвавшаяся через засечную линию.
Появилась она нежданно-негаданно. Ни станицы, высылаемые из сторож в Поле, ее не обнаружили, ни лазутчики не уведомили. Прошила сакма край белевскои земли, и пошла гулять по уделу Воротынских. Белевская дружина кинулась за сакмой, только у нее, как говорится, одна дорога, у татар-разбойников – сотни.
Князь Иван тоже с малой дружиной кинулся в погоню и тоже не успевал опередить ворогов, а шел лишь по ископоти сакмы. Горестно было видеть пограбленные и порушенные села, но Воротынский все же надеялся, что большая дружина, которую он отправил на засечную линию и повелел искать захоронки курдючного сала, а, найдя их, сесть в засаду, перехватит сакму и воздаст за содеянное зло сполна.
Неуловимость сакм – в их стремительности. Даже отход их с награбленным и полоном необременительным, как правило, быстр на удивление. Долго не могли порубежники засечной линии противопоставить той быстроте что-либо реальное. Чаще всего сакмы уходили безнаказанно. Создавалось такое впечатление, что ни люди, ни кони во время набега ничего не пьют и не едят, а только скачут и скачут. Даже грабят села почти без остановок. Как такому не удивляться, как не думать о нечистой силе?
Но удивление и суеверный страх прошли, когда один да другой раз казаки-порубежники нашли захоронки с бараньим курдючным салом, которые готовили татары загодя, особенно на пути возвращения в Поле. Курдючное сало им и пищей и водой служило. Как коням, так и всадникам. Подскачут, раскидают дерн и траву, напихают в рот коням сало, сами поглотают его живоглотом и – вперед. Если же казаки или княжеские дружинники сидят на хвосте, то и на такую стремительную кормежку время не тратят, а, похватавши курдюки, кормят салом коней на скаку.
Поначалу казаки разоряли захоронки, и это, конечно, имело эффект, но не так уж и большой: у татар всегда имелись запасные тайники. Пошли тогда порубежники иным путем: выставляли засады на том пути, который приготовлен сакмой для отступления. И очень важно было сторожам и станицам засечь подготовку тайников с салом, оповестить без промедления о том воевод. Если такое удавалось, к встрече с сакмой готовились, и даже случись, что она проскочит засечную черту, обратный путь ей будет заказан.
На этот раз станицы и сторожи готовились к встрече сакмы (в другом месте и чуть позже), о какой прислали известие из степи и, естественно, разведку на других участках границы ослабили, оттого и прозевали подготовку к набегу, оставив тем самым княжеские дружины Белева и Воротынска без нужных им сведений. Белевцы и воротынцы безуспешно пока гонялись за сакмой, и лишь надежда, что будет найден путь отхода татар, подбадривала их, питала мысль о справедливой мести.
Третий день погони. Сакма явно повернула на юг и ускорила без того сумасшедший темп. Преследователи отставали все больше и больше. Похоже было, что на сей раз грабители выскользнут в свои улусы безнаказанно, ибо так и не дождался вестей князь Иван Воротынский от своего сына Михаила, которого послал вместе с Двужилом и с большой дружиной на перехват сакмы. Князь досадовал, что на сей раз они оказались нерасторопными. Даже не удержался и посетовал княжичу Владимиру, которого взял с собой:
– Что-то не сладилось у Михаила с Никифором. Если не накажем сакму, она и на следующий год пожалует.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67