магазин сантехники москва
Покайся.
– Время покажет, кому из нас каяться, – упрямо ответил князь Иван Шуйский. – Время покажет.
Иван Васильевич, между тем, радовал после выздоровления всех добротой. Даже обещанное еще до болезни Адашеву исполнил – пожаловал отцу его сан окольничего. Многих это даже удивило, ибо кому как не Адашеву стоять было горой за государя, от которого он получил столько милостей, а он вопреки здравому смыслу доброхотствовал, хотя и старался это не выпячивать, князю Владимиру Андреевичу. Что же, за зло – добром… По-христиански это. Передать право судить поступки подданных Господу Богу.
Не стал откладывать Иван Васильевич в долгий ящик и исполнение обета. Свиту определил для поездки малую: самых необходимых слуг, полсотни детей боярских для охраны, а из бояр только князя Михаила Воротынского, как ближнего своего советника. Царя пытались отговорить от такой дальней поездки, даже сам митрополит Макарий говорил по сему поводу с царем, но тот оставался непреклонным. Продолжал собираться в дорогу вместе с женой и сыном.
Царский поезд тронулся в тот самый день и час, какой определил Иван Васильевич. Каким образом Москва узнала о поездке царя замаливать грехи и сколь заинтересованно провожала его, диву можно даваться: колокольни всех церквей всполошили галок, ворон и голубей словно по команде, и радостный перезвон разнесся над городом, над истово крестившимися москвичами, запрудившими те улицы, по которым предстояло ехать государю. Старики и старушки, ничего уже в жизни не опасающиеся, когда царская карета приближалась, осеняли ее крестным знаменем и шептали:
– Дай ему, Господи, доброго пути.
Осеняли крестным знаменем и стражу царскую, впереди которой гарцевал на аргамаке князь Михаил Воротынский.
В Мытищах, как обычно, остановились. День следующий провели в молитвах, потом, сразу же после заутрени, тронулись дальше. Воротынский послал вперед поезда вестового оповестить Лавру, что если Богу будет угодно, к исходу дня государь Иван Васильевич прибудет в нее, оттого там ждали высокого гостя, на звонницы отобрали лучших звонарей, а для своевременного оповещения на самой высокой звоннице посадили самого зоркого чернеца.
Добрых пять верст оставалось еще до Лавры, но когда царский поезд поднялся на взгорок, золотые маковки церквей заискрились радостным блеском на горизонте, и каждый взгорок все более и более оголял, как бы приспуская полог, нерукотворную вязь камня, цветного стекла, серебра и золота. Версты за полторы до Лавры дорога взяла круто вверх, даже шестерка добрых коней с напряжением тянула карету, но вот главная крутизна осилена, и Лавра предстала во всей своей красе, во всем своем величии: высокая стена с бойницами и шатровой крышей по верху, а за стеной, густо, словно боровики на урожайной поляне, играли в лучах солнца разноразмерные и разноцветные маковки, увенчанные гордыми крестами. Вздохнул тяжелый колокол, покатился его могучий вздох над посадом, по полям и перелескам, вслед за первым гулко вздрогнул другой, поменьше, за ним – третий; и вот уже вплелись звенящие перезвоны в могучие голоса главных колоколов, все вокруг запело, заиграло, наполняя сердца путников благоговейной радостью.
Государева карета остановилась, из нее вышли царь с царицей, и мамка с царевичем на руках, осенили себя крестным знаменем, поклонились низко, до самой земли, шепча молитву, славя Господа Бога. Князя Воротынского и детей боярских словно ветром сдуло с коней. Сняв золоченые свои шеломы, они тоже принялись креститься, бить поклоны, моля Господа Бога не карать строго за грехи их тяжкие.
До самых до ворот Лавры государь, царица и все их спутники шли пешком, а в воротах с крестами и иконами встречали их сам игумен и вся монастырская братия. И уже через несколько минут Иван Васильевич отбивал поклоны перед святыми образами, прежде того поцеловав дубовую раку, сработанную собственноручно святым Сергием для своих мощей, где они теперь и покоились.
Весь следующий день прошел в молитвах (служба шла во всех монастырских церквах) и в беседах с настоятелем, с другими святыми отцами. Беседы обычные, о суетности бренной земной жизни, о любви к Господу, о покаянии, и только в келье Максима Грека разговор принял совсем иное направление.
Давно уже Максим Грек жил в Лавре, затворничая. Сразу же, как была снята с него опала, приехал сюда. Он, знавший тяжелую руку русских самовластцев, с осторожностью должен был бы встретить Ивана Васильевича, с трепетом и почтением, но – нет, смиренный перед Богом, он держал себя не только как равный, но и как пастырь, наделенный правом оценивать и наставлять. Подав руку для поцелуя царю, а затем и Михаилу Воротынскому, он осенил их крестным знаменем и предложил сесть на жесткую лавку, стоявшую возле стены напротив такого же жесткого затворнического ложа, застланного лишь волосяной кошмой.
– Известно мне, государь, об обете твоем. Богоугодное дело. Воистину – богоугодное. Только так я тебе скажу, государь, обет твой неразумен. Чернецу ход на богомолье – святое дело. Смердам, холопам, черному люду, немощным да убогим сам Бог велел. Иным всем, кому Бог дал славу, власть и богатство, храмы в честь его возводить, а не по дорогам скитаться. Твое же, царево, дело не в молитвах, а в призрении вдов и сирот, чьи мужья и отцы сложили головы в битвах с сарацинами казанскими и крымскими. Устройство государства могущественного и справедливого – вот богоугодное для государя дело. Десятину церковную свято блюди, монастыри угодьями жалуй, за святость тебе то даяние сочтется.
Посидел смиренно, либо обдумывая свою проповедь, либо не решаясь перейти к главному, затем, перекрестившись и пробормотав: «Господи, прости мою душу грешную», – вновь заговорил настойчиво:
– Воротись, государь, в свой стольный град. Не неси в сердце своем обиды на братьев и на бояр. Бог им судья, ибо не ведали, что творили.
– Никого я не опалил, святой отец, – вставил Иван Васильевич, но Максим Грек поднял руку, прося не перебивать.
– Знаю и это. Смирил ты гордыню, и это – богоугодно. Теперь и сердце очисть. Не оно ли повело тебя в дальний путь с царицей юной Анастасией и сыном-грудничком? Вот об этом я наставляю. Перед Богом молю тебя, великий князь царь Иван Васильевич, не позволь гордыни взять власть над тобой. Богом дана тебе власть над многими, но и в ответе за них перед Богом ты же. Помни, не един ты в державе своей, а и смышленые с тобой рядом. Царь только тогда станет истинным самовластием, если будет главой советчиков своих, любить их будет и жаловать, не бояться их поперечного слова, ради выгоды державной сказанного. Царь – гроза не для мудрых и верных слуг, не для праведных дел, а для злых. Коль не желаешь ты бояться власти – твори добро. Зло делаешь если – бойся, ибо царь не зря носит меч. Для кары злых он, но и для ободрения добрых. – Максим Грек вновь сделал паузу, смиренно-покойную, вновь перекрестился и окончил беседу так же решительно, как ее начал: – Помолись теперь, государь, в церкви Сошествия Святого Духа и поступай согласно разумению своему. Мне, сиротине убогому, тоже Господу нашему поклоны бить время наступило.
Похоже, не очень-то довольным остался Иван Васильевич ни самой беседой, ни тем, как выпроводили его из кельи. Перечить, однако, не стал. Благословясь, позвал князя Воротынского.
– Пошли, князь Михаил. Пошли.
А поздно вечером, когда государь удалился в опочивальню после долгой молитвы именно в той монастырской церкви, на которую указал Максим Грек, и когда Михаил Воротынский тоже собирался, отдав последние приказания детям боярским, удалиться в отведенные ему покои, к князю подошел чернец и шепнул заговорщицки:
– Святой отец Максим хочет тебя, воевода, лицезреть. Велел мне проводить тебя к нему.
Вот это – выходка! Монах не просит, а под конвоем велит доставить ближнего боярина царского. Что-то, значит, важное. И, похоже, тайное. Не очень-то хотелось князю Воротынскому иметь тайную встречу с опальным в прошлом монахом, но, прикинув, решил все же последовать за чернецом. «Если что не так, царю сразу же дам знать». И каково же было удивление Воротынского, когда грек-затворник, даже не приглашая его сесть, сказал всего несколько фраз:
– Государь в обитель святого Кирилла реками собрался: Яхромой, Дубною, Волгою, Шексною. Худо ждет его на этом пути, особенно, если посетит Песношский монастырь на Яхроме. Ты близок к нему, князь, уговори его, если он упрямства своего не переборет, ехать посуху, через Ярославль. Ради Руси православной. И себя, князь, ради. Все, ступай, раб Божий.
Вопрос: «Отчего такие страсти?» Воротынский не посмел задать, принял покорно благословение и вышел из кельи. Долго он потом не мог заснуть, встревоженный страшной просьбой. Очень страшной. Эка важность, вроде бы: плыть ли рекой, ехать ли дорогой прямоезженной, а гляди ж ты, России от этого угроза, да и ему, князю, опасность личная. «Да чего это я, в самом деле, растревожился?! – успокаивал себя Михаил Воротынский. – Перескажу завтра государю угрозу монаха-грека, пусть сам он и решает». Предчувствие чего-то недоброго все же не проходило. Ворочался князь с боку на бок, и только сон сморил его, как зазвенели колокола, приглашая к заутрене.
О поздней своей встрече с Максимом Греком Воротынский рассказал Ивану Васильевичу сразу же после службы. Все. Слово в слово, исключил только предупреждение его самого касающееся. И что странно, царь вовсе не удивился тому, что услышал. Ухмыльнулся недобро:
– Макарию вторит святоша! Слова о Боге, о душе, а задняя мысль суетная, земная. Не желают они встречи моей с Вассианом.
Михаил Воротынский знал, что вскорости после кончины Елены-правительницы дума боярская лишила выходца из Лифляндии Вассиана сана епископа Коломенского и заточила его в монастырь на Яхроме. За лукавство и жестокосердие. Об этом еще в темнице им с братом рассказал доброхот их всезнающий Фрол. В чем лукавство и жестокосердие проявлялось, Фрол не знал, а им, узникам, не особенно верилось в праведность боярских решений и поступков, ибо сами они без всякой вины носили кандалы, и никому до них не было дела.
– Отец мой весьма жаловал Вассиана. Хочу знать, отчего дорог он был моему отцу. Хочу видеть старца и беседовать с ним, любо кому это или нет, не важно!
Вон оно, оказывается, откуда ветер дует. Подальше бы от него, куда как лучше. Только не отнекаешься, раз царем взят в сопровождающие. Впрочем, чему бывать, того не миновать. Только крепко засело в мозгу услышанное: «Ради Руси православной. И себя, князь, ради…» Да, не единожды станет вспоминать князь Воротынский пророческое предупреждение и сколько раз осудит себя, что не попытался отговорить государя от встречи с Вассианом, а оставался лишь безразличным исполнителем государевой воли; станет упрекать себя, что мог бы найти неполадки в ладьях, приготовленных для речного пути, да мало ли чего мог бы при желании придумать; но все это будет потом, сейчас же он решил искать лишь повода прервать поездку самому, ибо считал, что предсказанное монахом худо должно случиться с ним именно в пути. Впрочем, истинные причины нежелания митрополита Макария и иных радетелей благоденствия России князь Михаил Воротынский начал понимать уже с первых слов Вассиана.
– Хочешь, государь, попытать, за что отец твой жаловал меня, а бояре лютовали? – Прошептал смиренно, перекрестившись: «Прости их, Господи, ибо не ведали, что творили», – затем вновь стариковские глаза его налились гневом, да таким, что оторопь взяла князя Михаила Воротынского и, как он видел, Ивану Васильевичу тоже было не очень-то уютно от огненного взгляда, и Воротынский подумал: «Одной ногой в могиле, дряхл донельзя, о душе своей подумать бы, ан нет – земное гложет…»
Вассиан тем временем продолжал:
– Что есть царь-самовластец?! Он подобен орлу в высоком гнезде! Что есть бояре?! Они – нечистоты, окружающие сие гнездо! Орел не имеет сил избавиться от этих нечистот, так сотворен мир Господом нашим Богом, орел просто не замечает нечистот, делает все, что Богом предопределено ему делать. Ты возразишь, государь, будто есть среди бояр мудрые советники. Не возражу, есть. Только и у них своя рубашка ближе к телу. Твое тело, государь, держава. Богом тебе даденая. Она и твоя рубашка. Ты перед Господом Богом в ответе за дела свои, только в молитве обретешь ты мудрость, ибо ее тебе ниспошлет Господь Бог. Та мудрость, Богом данная тебе – твоя путеводная звезда. Помни: князь или боярин, смерд или купец – все рабы твои, и властен ты казнить их и миловать по разумению своему!
– Царь – гроза не для добрых, – возразил Иван Васильевич словами Максима Грека, – а для злых…
Еще большей ненавистью полыхнули глаза старца, распрямил он грудь согбенную свою, заговорил еще жестче:
– Нет добрых у трона царского! Нет! Есть умные и дурные, но все они – мусор. Все – подлые. Если Бог дал тебе самовластие, не держи возле себя тех, кто почитает себя мудрым. Он непременно овладеет тобой! Самим Богом определено тебе учить, а не учиться, повелевать, а не повиноваться, хотя и подспудно! Об этом я и твоему отцу сказывал. Царь должен быть тверд на царстве. Он – гроза бояр, его окружающих! Так должно быть! Так – от Бога!
– Не слишком ли круто, святой отец, – даже не осознавая, как это вышло, пылко возразил князь Воротынский. – Разве худо, когда мудрости царя пособляют умы верных его соратников? Не мудрых нужно опасаться царю, а хитрых, коварных и бессмысленных советников!
– Выйди вон! – змеино прошипел Вассиан, и когда Воротынский даже не пошевельнулся, крикнул визгливо: – Вон!
Ничего от святости в этом святом отце, в этом старике-монахе. Князь Воротынский подождал, не остудит ли вспышку гнева Вассиана Иван Васильевич, не защитит ли своего ближнего боярина, но царь молчал, словно ничего особенного в келье не произошло, и когда Вассиан вновь змеино прошипел: «Вон! Прокляну!» – князь встал и, перекрестившись на образ Спаса, висевший в углу над лампадкой, покинул келью.
Он уже не видел, как царь Иван Васильевич встал и порывисто облобызал старика Вассиана, не слышал и слов Ивановых:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67
– Время покажет, кому из нас каяться, – упрямо ответил князь Иван Шуйский. – Время покажет.
Иван Васильевич, между тем, радовал после выздоровления всех добротой. Даже обещанное еще до болезни Адашеву исполнил – пожаловал отцу его сан окольничего. Многих это даже удивило, ибо кому как не Адашеву стоять было горой за государя, от которого он получил столько милостей, а он вопреки здравому смыслу доброхотствовал, хотя и старался это не выпячивать, князю Владимиру Андреевичу. Что же, за зло – добром… По-христиански это. Передать право судить поступки подданных Господу Богу.
Не стал откладывать Иван Васильевич в долгий ящик и исполнение обета. Свиту определил для поездки малую: самых необходимых слуг, полсотни детей боярских для охраны, а из бояр только князя Михаила Воротынского, как ближнего своего советника. Царя пытались отговорить от такой дальней поездки, даже сам митрополит Макарий говорил по сему поводу с царем, но тот оставался непреклонным. Продолжал собираться в дорогу вместе с женой и сыном.
Царский поезд тронулся в тот самый день и час, какой определил Иван Васильевич. Каким образом Москва узнала о поездке царя замаливать грехи и сколь заинтересованно провожала его, диву можно даваться: колокольни всех церквей всполошили галок, ворон и голубей словно по команде, и радостный перезвон разнесся над городом, над истово крестившимися москвичами, запрудившими те улицы, по которым предстояло ехать государю. Старики и старушки, ничего уже в жизни не опасающиеся, когда царская карета приближалась, осеняли ее крестным знаменем и шептали:
– Дай ему, Господи, доброго пути.
Осеняли крестным знаменем и стражу царскую, впереди которой гарцевал на аргамаке князь Михаил Воротынский.
В Мытищах, как обычно, остановились. День следующий провели в молитвах, потом, сразу же после заутрени, тронулись дальше. Воротынский послал вперед поезда вестового оповестить Лавру, что если Богу будет угодно, к исходу дня государь Иван Васильевич прибудет в нее, оттого там ждали высокого гостя, на звонницы отобрали лучших звонарей, а для своевременного оповещения на самой высокой звоннице посадили самого зоркого чернеца.
Добрых пять верст оставалось еще до Лавры, но когда царский поезд поднялся на взгорок, золотые маковки церквей заискрились радостным блеском на горизонте, и каждый взгорок все более и более оголял, как бы приспуская полог, нерукотворную вязь камня, цветного стекла, серебра и золота. Версты за полторы до Лавры дорога взяла круто вверх, даже шестерка добрых коней с напряжением тянула карету, но вот главная крутизна осилена, и Лавра предстала во всей своей красе, во всем своем величии: высокая стена с бойницами и шатровой крышей по верху, а за стеной, густо, словно боровики на урожайной поляне, играли в лучах солнца разноразмерные и разноцветные маковки, увенчанные гордыми крестами. Вздохнул тяжелый колокол, покатился его могучий вздох над посадом, по полям и перелескам, вслед за первым гулко вздрогнул другой, поменьше, за ним – третий; и вот уже вплелись звенящие перезвоны в могучие голоса главных колоколов, все вокруг запело, заиграло, наполняя сердца путников благоговейной радостью.
Государева карета остановилась, из нее вышли царь с царицей, и мамка с царевичем на руках, осенили себя крестным знаменем, поклонились низко, до самой земли, шепча молитву, славя Господа Бога. Князя Воротынского и детей боярских словно ветром сдуло с коней. Сняв золоченые свои шеломы, они тоже принялись креститься, бить поклоны, моля Господа Бога не карать строго за грехи их тяжкие.
До самых до ворот Лавры государь, царица и все их спутники шли пешком, а в воротах с крестами и иконами встречали их сам игумен и вся монастырская братия. И уже через несколько минут Иван Васильевич отбивал поклоны перед святыми образами, прежде того поцеловав дубовую раку, сработанную собственноручно святым Сергием для своих мощей, где они теперь и покоились.
Весь следующий день прошел в молитвах (служба шла во всех монастырских церквах) и в беседах с настоятелем, с другими святыми отцами. Беседы обычные, о суетности бренной земной жизни, о любви к Господу, о покаянии, и только в келье Максима Грека разговор принял совсем иное направление.
Давно уже Максим Грек жил в Лавре, затворничая. Сразу же, как была снята с него опала, приехал сюда. Он, знавший тяжелую руку русских самовластцев, с осторожностью должен был бы встретить Ивана Васильевича, с трепетом и почтением, но – нет, смиренный перед Богом, он держал себя не только как равный, но и как пастырь, наделенный правом оценивать и наставлять. Подав руку для поцелуя царю, а затем и Михаилу Воротынскому, он осенил их крестным знаменем и предложил сесть на жесткую лавку, стоявшую возле стены напротив такого же жесткого затворнического ложа, застланного лишь волосяной кошмой.
– Известно мне, государь, об обете твоем. Богоугодное дело. Воистину – богоугодное. Только так я тебе скажу, государь, обет твой неразумен. Чернецу ход на богомолье – святое дело. Смердам, холопам, черному люду, немощным да убогим сам Бог велел. Иным всем, кому Бог дал славу, власть и богатство, храмы в честь его возводить, а не по дорогам скитаться. Твое же, царево, дело не в молитвах, а в призрении вдов и сирот, чьи мужья и отцы сложили головы в битвах с сарацинами казанскими и крымскими. Устройство государства могущественного и справедливого – вот богоугодное для государя дело. Десятину церковную свято блюди, монастыри угодьями жалуй, за святость тебе то даяние сочтется.
Посидел смиренно, либо обдумывая свою проповедь, либо не решаясь перейти к главному, затем, перекрестившись и пробормотав: «Господи, прости мою душу грешную», – вновь заговорил настойчиво:
– Воротись, государь, в свой стольный град. Не неси в сердце своем обиды на братьев и на бояр. Бог им судья, ибо не ведали, что творили.
– Никого я не опалил, святой отец, – вставил Иван Васильевич, но Максим Грек поднял руку, прося не перебивать.
– Знаю и это. Смирил ты гордыню, и это – богоугодно. Теперь и сердце очисть. Не оно ли повело тебя в дальний путь с царицей юной Анастасией и сыном-грудничком? Вот об этом я наставляю. Перед Богом молю тебя, великий князь царь Иван Васильевич, не позволь гордыни взять власть над тобой. Богом дана тебе власть над многими, но и в ответе за них перед Богом ты же. Помни, не един ты в державе своей, а и смышленые с тобой рядом. Царь только тогда станет истинным самовластием, если будет главой советчиков своих, любить их будет и жаловать, не бояться их поперечного слова, ради выгоды державной сказанного. Царь – гроза не для мудрых и верных слуг, не для праведных дел, а для злых. Коль не желаешь ты бояться власти – твори добро. Зло делаешь если – бойся, ибо царь не зря носит меч. Для кары злых он, но и для ободрения добрых. – Максим Грек вновь сделал паузу, смиренно-покойную, вновь перекрестился и окончил беседу так же решительно, как ее начал: – Помолись теперь, государь, в церкви Сошествия Святого Духа и поступай согласно разумению своему. Мне, сиротине убогому, тоже Господу нашему поклоны бить время наступило.
Похоже, не очень-то довольным остался Иван Васильевич ни самой беседой, ни тем, как выпроводили его из кельи. Перечить, однако, не стал. Благословясь, позвал князя Воротынского.
– Пошли, князь Михаил. Пошли.
А поздно вечером, когда государь удалился в опочивальню после долгой молитвы именно в той монастырской церкви, на которую указал Максим Грек, и когда Михаил Воротынский тоже собирался, отдав последние приказания детям боярским, удалиться в отведенные ему покои, к князю подошел чернец и шепнул заговорщицки:
– Святой отец Максим хочет тебя, воевода, лицезреть. Велел мне проводить тебя к нему.
Вот это – выходка! Монах не просит, а под конвоем велит доставить ближнего боярина царского. Что-то, значит, важное. И, похоже, тайное. Не очень-то хотелось князю Воротынскому иметь тайную встречу с опальным в прошлом монахом, но, прикинув, решил все же последовать за чернецом. «Если что не так, царю сразу же дам знать». И каково же было удивление Воротынского, когда грек-затворник, даже не приглашая его сесть, сказал всего несколько фраз:
– Государь в обитель святого Кирилла реками собрался: Яхромой, Дубною, Волгою, Шексною. Худо ждет его на этом пути, особенно, если посетит Песношский монастырь на Яхроме. Ты близок к нему, князь, уговори его, если он упрямства своего не переборет, ехать посуху, через Ярославль. Ради Руси православной. И себя, князь, ради. Все, ступай, раб Божий.
Вопрос: «Отчего такие страсти?» Воротынский не посмел задать, принял покорно благословение и вышел из кельи. Долго он потом не мог заснуть, встревоженный страшной просьбой. Очень страшной. Эка важность, вроде бы: плыть ли рекой, ехать ли дорогой прямоезженной, а гляди ж ты, России от этого угроза, да и ему, князю, опасность личная. «Да чего это я, в самом деле, растревожился?! – успокаивал себя Михаил Воротынский. – Перескажу завтра государю угрозу монаха-грека, пусть сам он и решает». Предчувствие чего-то недоброго все же не проходило. Ворочался князь с боку на бок, и только сон сморил его, как зазвенели колокола, приглашая к заутрене.
О поздней своей встрече с Максимом Греком Воротынский рассказал Ивану Васильевичу сразу же после службы. Все. Слово в слово, исключил только предупреждение его самого касающееся. И что странно, царь вовсе не удивился тому, что услышал. Ухмыльнулся недобро:
– Макарию вторит святоша! Слова о Боге, о душе, а задняя мысль суетная, земная. Не желают они встречи моей с Вассианом.
Михаил Воротынский знал, что вскорости после кончины Елены-правительницы дума боярская лишила выходца из Лифляндии Вассиана сана епископа Коломенского и заточила его в монастырь на Яхроме. За лукавство и жестокосердие. Об этом еще в темнице им с братом рассказал доброхот их всезнающий Фрол. В чем лукавство и жестокосердие проявлялось, Фрол не знал, а им, узникам, не особенно верилось в праведность боярских решений и поступков, ибо сами они без всякой вины носили кандалы, и никому до них не было дела.
– Отец мой весьма жаловал Вассиана. Хочу знать, отчего дорог он был моему отцу. Хочу видеть старца и беседовать с ним, любо кому это или нет, не важно!
Вон оно, оказывается, откуда ветер дует. Подальше бы от него, куда как лучше. Только не отнекаешься, раз царем взят в сопровождающие. Впрочем, чему бывать, того не миновать. Только крепко засело в мозгу услышанное: «Ради Руси православной. И себя, князь, ради…» Да, не единожды станет вспоминать князь Воротынский пророческое предупреждение и сколько раз осудит себя, что не попытался отговорить государя от встречи с Вассианом, а оставался лишь безразличным исполнителем государевой воли; станет упрекать себя, что мог бы найти неполадки в ладьях, приготовленных для речного пути, да мало ли чего мог бы при желании придумать; но все это будет потом, сейчас же он решил искать лишь повода прервать поездку самому, ибо считал, что предсказанное монахом худо должно случиться с ним именно в пути. Впрочем, истинные причины нежелания митрополита Макария и иных радетелей благоденствия России князь Михаил Воротынский начал понимать уже с первых слов Вассиана.
– Хочешь, государь, попытать, за что отец твой жаловал меня, а бояре лютовали? – Прошептал смиренно, перекрестившись: «Прости их, Господи, ибо не ведали, что творили», – затем вновь стариковские глаза его налились гневом, да таким, что оторопь взяла князя Михаила Воротынского и, как он видел, Ивану Васильевичу тоже было не очень-то уютно от огненного взгляда, и Воротынский подумал: «Одной ногой в могиле, дряхл донельзя, о душе своей подумать бы, ан нет – земное гложет…»
Вассиан тем временем продолжал:
– Что есть царь-самовластец?! Он подобен орлу в высоком гнезде! Что есть бояре?! Они – нечистоты, окружающие сие гнездо! Орел не имеет сил избавиться от этих нечистот, так сотворен мир Господом нашим Богом, орел просто не замечает нечистот, делает все, что Богом предопределено ему делать. Ты возразишь, государь, будто есть среди бояр мудрые советники. Не возражу, есть. Только и у них своя рубашка ближе к телу. Твое тело, государь, держава. Богом тебе даденая. Она и твоя рубашка. Ты перед Господом Богом в ответе за дела свои, только в молитве обретешь ты мудрость, ибо ее тебе ниспошлет Господь Бог. Та мудрость, Богом данная тебе – твоя путеводная звезда. Помни: князь или боярин, смерд или купец – все рабы твои, и властен ты казнить их и миловать по разумению своему!
– Царь – гроза не для добрых, – возразил Иван Васильевич словами Максима Грека, – а для злых…
Еще большей ненавистью полыхнули глаза старца, распрямил он грудь согбенную свою, заговорил еще жестче:
– Нет добрых у трона царского! Нет! Есть умные и дурные, но все они – мусор. Все – подлые. Если Бог дал тебе самовластие, не держи возле себя тех, кто почитает себя мудрым. Он непременно овладеет тобой! Самим Богом определено тебе учить, а не учиться, повелевать, а не повиноваться, хотя и подспудно! Об этом я и твоему отцу сказывал. Царь должен быть тверд на царстве. Он – гроза бояр, его окружающих! Так должно быть! Так – от Бога!
– Не слишком ли круто, святой отец, – даже не осознавая, как это вышло, пылко возразил князь Воротынский. – Разве худо, когда мудрости царя пособляют умы верных его соратников? Не мудрых нужно опасаться царю, а хитрых, коварных и бессмысленных советников!
– Выйди вон! – змеино прошипел Вассиан, и когда Воротынский даже не пошевельнулся, крикнул визгливо: – Вон!
Ничего от святости в этом святом отце, в этом старике-монахе. Князь Воротынский подождал, не остудит ли вспышку гнева Вассиана Иван Васильевич, не защитит ли своего ближнего боярина, но царь молчал, словно ничего особенного в келье не произошло, и когда Вассиан вновь змеино прошипел: «Вон! Прокляну!» – князь встал и, перекрестившись на образ Спаса, висевший в углу над лампадкой, покинул келью.
Он уже не видел, как царь Иван Васильевич встал и порывисто облобызал старика Вассиана, не слышал и слов Ивановых:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67